V
* * *
Я смотрел на нее, она – на меня,
две куклы в вагоне метро -
китаянка и старый еврей.
Она видела, что я подумал:
«Какая милая китаянка»,
и я видел, что она подумала:
«Какой забавный старик».
Конечно, я мог на следующей не выйти,
поехать с ней дальше,
хотя меня ждал человек.
И она могла, увидев, что я выхожу,
быстро подняться и выйти вслед,
хотя ей нужно было в другое место.
Но я вышел,
но она не вышла,
что делать – мы были две куклы
из разных кукольных театров.
* * *
Глаза твои берут меня в кавычки -
и я уже не я, а как бы я,
увы, сомнение имеет основания:
я притворяюсь тем,
кем я хотел бы быть.
Однако
это лицедейство
не потому ли так легко мне удается,
что сам Господь
хотел меня создать таким,
каким я представляюсь?
Возможно,
когда я был зачат, в тот миг
Его кто-то окликнул, Он отвлекся, -
мне выпала случайная судьба.
А роль уж больно хороша,
какое счастье – играть ее всю жизнь.
* * *
Я прикинулся твоим пальто,
когда ты целовалась с ним в соседней комнате,
я висел на вешалке рядом с его шинелью
в его прихожей.
Пока вы занимались любовью,
я воротником отпиливал рукава
его длиннополой шинели,
будто это были его руки -
чтоб нечем было тебя обнимать...
Когда ты надела меня, чтобы вернуться домой,
он тебя обхватил,
прижался грудью,
никогда не забуду
запах коньяка изо рта,
когда он благодарно поцеловал тебя на прощанье
в губы.
Пальто показалось тебе непривычно тяжелым,
это камни моей боли
лежали в карманах, тянули.
То пальто ты носила много лет,
оно всегда висело на нашей старенькой вешалке,
мы были бедны,
я считал твою верность
моим богатством.
* * *
Какие дивные ночи
выстроились в затылок,
одна за другой, одна за другой,
ждут своей очереди.
Во сне я кричал, я требовал:
«Покажите ту ночь, которая
после смерти моей наступит,
я хочу переспать с ней, вы слышите,
переспать с ней хочу, пока жив!»
О, первая ночь без меня, сиротка,
зареванный небосвод,
мокрые звезды...
* * *
Эх, опоздать бы, опоздать бы
на последний поезд,
прибежал, а он уже ту-ту,
какое счастье – опоздать на последний поезд,
завалиться в привокзальный буфет,
выпивать всю ночь. На рассвете
объяснять большегрудой буфетчице,
какая радость – опоздать на последний поезд,
спьяну надеясь, что поездов больше не будет никогда.
* * *
Хожу по Москве
с ногами моей жены под мышкой.
Она ночью, видите ли, собралась
уйти от меня навсегда,
а я – хоп! – и вывинтил ноги из задницы.
Сейчас пойду на Красную площадь,
привинчу ноги моей женушки мавзолею,
пусть уносят Владимира Ильича,
если уж так им приспичило кого-нибудь уносить.
* * *
Под столом таинственное место:
торчат ноги в ботинках, туфельках,
колени, края юбок,
закатившаяся игрушка.
Под столом рискованное место,
там таится скрытная возможность
дотронуться одной ногой другой ноги -
сидящего напротив или сбоку.
А это, чтоб вы знали,
может быть сигнал чего угодно -
от тайного свидания любовников
до начала мировой войны.
Под столом коварнейшее место -
мужьям и генералам
туда лучше не заглядывать.
* * *
В моем теле жизнь не моя,
моими глазами вижу не я,
моими руками водит другой,
кто-то мыслит моей головой.
Двойник родился внутри, а не вне,
и потому опасен вдвойне:
не будучи мной, вылитый я,
его не убьешь, не убив себя.
* * *
Когда тебе откроется правда,
будь спокоен, не выходи из себя,
есть еще большая правда, чем эта,
о которой ты пока ничего не знаешь,
а самая большая, последняя правда -
держись от нее подальше.
* * *
Все, что рвется от тебя, вырывается,
тянется к другому, к другим, – отпусти,
все, чему с тобой неудобно,
неловко, некстати, – отпусти,
все, чем Бог тебя одарил сверх меры, – отпусти,
ничего не удерживай, ничему не мешай уйти, сбежать,
не бойся, что останешься ни с чем,
то, чем действительно стоит дорожить,
уйдет только вместе с тобой.
* * *
Во сне я глотал людей как пилюли,
кто-то подсказывал: вот этого проглоти,
еще вот этого, и вот этого обязательно.
* * *
Всегда глаза твои говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь,
нездешнее тебя беспокоит.
Ты смотришь оттуда, где тебя нет,
сюда, где лучше бы тебя не было.
Боже, какая это мука,
когда глаза все время говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь.
* * *
В этом огромном мире,
где миллионы мужчин и женщин
ни разу в своей жизни
о вас не подумают,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.
В этом огромном мире,
где у миллионов мужчин и женщин
ни одна клеточка не дрогнет,
когда вы уйдете из жизни,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.
* * *
Давно не гулял на свадьбах,
всё похороны, юбилеи,
надоели старые рожи,
похожие на мою.
Позовите меня на свадьбу
веселую, шальную,
с подружками невесты
всю ночь хочу танцевать.
* * *
Ой, боюсь признаться,
боюсь презрения вашего,
но и скрывать не могу:
я заржавел.
С некоторых пор, смотрите,
/поднимает рубашку/
я покрываюсь ржавчиной.
* * *
Когда будущее заканчивается,
прошлое обессмысливается -
торчишь, как пень, забытый собой.
* * *
Вешаться поздно – уже я подвешен
на веревке прожитых лет,
просто Господь еще не дунул
на табурет под моими ногами.
* * *
Даже во сне
никогда не видел свои лопатки,
вспоминаю папины – выпуклые, волосатые,
друга моего – округлые,
как два столика в летнем кафе.
О, лопаточки одной девочки!
Имя ее забыл,
а эти крылышки помню, боже мой!
Положите меня в гроб вниз лицом,
без рубашки,
чтобы все видели мои лопатки.
* * *
После ночи удушающего жара,
отвратительной тесноты в груди,
просыпаюсь намазанный остывающим потом
в недрах тела, там,
откуда произрастают корни моей природы,
едва занимается, восходит, как солнышко,
блаженное выздоровление.
Ощущение легкости, невесомости:
дунул бы кто-то снизу,
и я бы взлетел,
улетел бы к тебе, Господи,
с букетом рецептов в зубах.
* * *
С жизнью своей в обнимку,
как с девчонкой,
гуляю по Москве.
Господи, как хорошо нам
чувствовать близость друг друга
перед разлукой.
* * *
Как все нелепо:
стоит очередь к смерти,
несут ей цветы, веночки,
музыка Моцарта плачет.
Живые выходят на сцену
объясниться в любви покойнику,
родня ловит каждое слово,
словно он утром проснется
и они ему дружно доложат,
как прошла по нему панихида,
какие звучали речи.
* * *
Книги, которые я читал,
сохранят мой взор,
луч, который исходил из моих глаз,
когда я листал страницы, испещренные буковками.
Книги, которые я читал,
когда их будут читать другие,
передадут мои восторги, мою нежность,
мою благодарность тем, кто их написал.
Книги, которые я читал,
зашелестят страницами вслед,
когда меня унесут из этого мира,
в котором книги я любил больше, чем людей.
* * *
Когда до пропасти осталось три прыжка,
не хлопочи, не надо ничего -
смотри в окно последнее кино.
* * *
Из-под-над себя
выкарабкалась луна -
круглое зеркало
для небритого лица
моей жизни.
Из-под-над всего
выкатилось ничего,
как и ожидалось.
* * *
Там вдали – моя жизнь,
далеко, уже почти не видать,
расстояние между нами
с каждым днем раздвигается.
Там вдали – моя жизнь,
все время оглядываясь, уходит,
ей жалко меня оставлять одного
под леденеющими небесами...
* * *
Далеко, высоко, выше выси
проживают Никто, Никогда и Нигде,
они давно зовут меня в гости,
хотят прислать за мной самолет.
Я вчера им отбил телеграмму:
«Никакого самолета не надо,
я скоро сам взлечу, как ракета,
меня везут уже на взлетную площадку».
* * *
Когда уже нельзя не помнить,
что скоро забудешь себя навсегда,
остается одна забота:
не дать себе сойти с ума
перед тем, как сойдешь в могилу.
* * *
И не будут больше хоронить людей на Земле,
каждого покойника отвезут на Луну,
отчужденную под кладбище
Правителем околоземного пространства.
А когда на Луне не останется места,
отведут другую планету.
И так будет до тех пор,
пока могилы не подступят вплотную
к престолу Всевышнего.
И скажет тогда Всевышний:
«Хватит, пусть больше не умирают».
Его спросят: «Мертвых тоже будем воскрешать,
или касается только ныне живущих?»
Господь задумается, заплачет,
сквозь горючие слезы произнесет с болью:
«Только живущих».
«Но ведь было обещано всем», – напомнят ему.
Ответ не последует. Только слезы
еще обильнее, еще горячее
польются из всевидящих глаз.
* * *
Крест безбожной гордыни
не посмею взвалить на себя -
кто я такой, чтобы быть уверенным,
что после смерти меня ничего не ждет?
Старость смягчает грани,
растворяет годы, как сахар,
жидкое время, волны растаявших лет
обволакивают противоположный берег.
Память помалкивает,
приготовилась превратиться в камень.
* * *
Смерть Ивановна,
пожалей Александра Исааковича,
выйди замуж пока за другого,
дозволь похолостяковать еще немного.
Ах, Смерть Ивановна,
невестушка моя незабвенная,
мы с тобой такую свадьбу закатим,
последние деньги потратим,
последнюю водку выпьем,
пьяные на тот свет выйдем.
Только зачем торопиться,
я ж не могу на тебе не жениться.
* * *
Я открою вам тайну:
смерть боится матерных выражений,
как рявкну на нее трехэтажным -
пулей вылетает из тела,
потом месяц не может опомниться,
не разберет, где находится.
Раза три это повторялось,
к моему изумлению.
Но я боюсь,
когда буду спать, ночью,
она может влететь через ухо,
присосавшись к любому звуку
с Тверского бульвара,
оттуда круглые сутки доносятся рыки машин,
а у меня форточка открыта всю ночь.
Сука!
* * *
Последнее будущее
согрело корни
моих голых замерзших слов,
все трудней удается из будущей смерти
отлучиться сюда, где я еще жив,
судьба уже стоит позади,
как дом, из которого я только что вышел, -
жизнь – моя родина,
смерть – моя муза.
* * *
Я иду никуда,
всю мою жизнь бегу туда,
запыхавшись.
И я, конечно, дойду,
уж куда-куда, а никуда попаду,
эту цель не достичь
невозможно.
На могиле моей пусть напишут друзья:
«Никто ушел Никуда»
* * *
Когда-нибудь,
когда меня уже не будет,
я приеду к вам в гости
верхом на слове «самовар».
Мы будем пить чай
с моим любимым вареньем
из белой черешни,
я буду рассказывать,
как весело неживут на том свете
ваши знакомые.
Вы будете слушать меня
внимательно, внимательно,
как никогда не слушали прежде.
Будет много вопросов,
я буду отвечать, отвечать,
а под утро, безмерно уставший,
скажу: «Мне пора, я буду вас ждать,
приезжайте, у нас хорошо»
и галопом умчусь обратно
верхом на слове «самовар».
А вы,
с благодарно машущими руками,
будете стоять на балконе,
пока я
и мой семибуквенный конь
не растаем в тумане.
* * *
У смерти нет закона,
она закон сама,
она – как палец Бога,
направленный в меня.
Я жду прикосновенья,
я приготовил грудь,
душе почистил крылья,
собрал в далекий путь.
Душа взлетит и тут же
забудет, чьей была,
она не мне служила,
когда со мной жила.
* * *
Когда я был только словом в устах матери и отца,
когда я снова стану только словом в устах моих близких,
о, какие счастливые времена!
* * *
Грехи мои уснули,
будить не буду,
налегке уйду.
* * *
Проснуться утром,
очнуться,
узнать себя – это же я, я,
тот самый, что вчера свалился
полумертвый, пьяный.
Опять живой!
Могу моргнуть, присвистнуть,
пошевелить рукой, ногой,
взглянуть на потолок,
затылок почесать,
беспечно лежать под одеялом,
зная, что мигом поднимусь, когда решу подняться,
пусть не вскочу, как прежде,
но встану, буду стоять на собственных ногах,
а не лежать навытяжку по команде смирно,
которую Начальник уже не отменит никогда
Какое чудо – быть живым!
Даже если думаешь о смерти,
даже если помнишь, что она близка,
пока ты жив – смерть всего лишь сказка,
мы вечны – пока живы!
