Владимир Набоков - Горний путь

Как светлозарно день взошел!
Ну, не улыбка ли Господня?
Вот лапки согнутые поднял
нежно-зеленый богомол.

Ведь небеса и для него…
Гляжу я, кроткий и счастливый…
Над нами — солнечное диво,
одно и то же Божество!

На ярком облаке покоясь,
ты проплываешь надо мной.
Под липами, в траве сырой
Я отыскал твой узкий пояс.
Он ослепляет серебром…
Я удаляюсь… В песне четкой
я расскажу дриаде кроткой
об одиночестве моем…
Под липами — ручей певучий,
темнеют быстрые струи…
Подкидывают соловьи
цветные шарики созвучий…
Вот и янтарная луна.
В луче вечернем, чародейном,
ты дуновеньем легковейным
на небеса унесена…

Ночь расплелась над Римом сытым,
и голубела глубь амфор,
и трепетал в окне раскрытом
меж олеандров звезд узор.

Как бы струя ночной лазури,
плыл отдаленной лиры звон.
Я задремал на львиной шкуре
средь обнаженных, сонных жен.

И сон мучительный, летучий
играл и реял надо мной.
Я плакал: чудились мне тучи
и степи Скифии родной!

Я был в стране Воспоминанья,
где величаво, средь сиянья
Небес и золота песков,
проходят призраки веков
по пирамидам смугло-голым,
где вечность, медленным глаголом
вникая в сумерки души,
волнует путника — в тиши
пред сфинксом мудрым и тяжелым.
Ключ неразгаданных чудес
им человечеству завещан…
О, глаз таинственный разрез!

На глыбе голубой, средь трещин,
застыл божественный Рамзес
в движенье тонко-угловатом…
Изиды близится закат;
и пальмы жестко шелестят,
и туч — над Нилом розоватым —
чернеют узкие струи…

Там — на песке сыром, прибрежном,
я отыскал следы твои…
Там, в полудымке, в блеске нежном,
пять тысяч лет тому назад,
прошла ты легкими шагами
и пела, глядя на закат
большими, влажными глазами…

О, встречи дивное волненье!
Взгляд заревой… Крылатый крик…
Ты осязаемо, виденье!
К тебе я трепетно приник…

Я по морям туманным плавал,
томился в пасмурной стране,
и скучный бог и скучный дьявол
бесцельно спорили во мне.

И на полночных перепутьях
Страсть появлялась предо мной —
босая, в огненных лоскутьях,
с закинутою головой…

Но не просил я ласок ложных,
я тосковал в садах земных…
Среди сомнительных и сложных
искал я верных и простых.

О достиженье, крылья, зори!
Мечта оправдана вполне!
С алмазной песнею во взоре
ты наклоняешься ко мне…

По ночам, во мгле лазурной,
вспоминаю жизнь мою;
поцелуев мед пурпурный
в сотах памяти таю.

На заре, в тени росистой,
о грядущем сны мои,
о цветах — в траве душистой
по краям путей любви.

А уж в полдень полновластный —
в ту весеннюю страну
прилечу пчелою красной
и к твоим устам прильну!

Из Московии суровой
он сюда перешагнул.
Полюбил он моря гул,
городок наш изразцовый

и бродил вдоль берегов,
загорелый, грубый, юный.
Ветер. Пепельные дюны.
Стук далеких топоров.

Разноцветные заплаты
парусов над рябью вод.
Стая чаек. Небосвод,
как фаянс, зеленоватый.

Были мудры вечера.
Кружки. Сонные соседи.
Думы голосом победы
звали плотника — Пeтpa.

У стола мечтал он важно.
Четко тикали часы.
Помню: жесткие усы,
взор жестокий и отважный,

тень локтей и головы,
полки в маленькой таверне,
а на печке — блеск вечерний
и квадраты синевы.

Не все ли равно мне, рабой ли, наемницей
     иль просто безумной тебя назовут?
Ты светишь… Взгляну — и мне счастие вспомнится.
     Да, эти лучи не зайдут.

Ты в страсти моей и в страданьях торжественных,
     и в женском медлительном взгляде была.
В полях озаренных, холодных и девственных,
     цветком голубым ты цвела.

Ты осень водила по рощам заплаканным,
     весной целовала ресницы мои.
Ты в душных церквах повторяла за дьяконом
     слепые слова ектеньи.

Ты летом за нивой звенела зарницами,
     в день зимний я в инее видел твой лик.
Ты ночью склонялась со мной над страницами
     властительных, песенных книг.

Была ты и будешь. Таинственно создан я
     из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
     я слышу твой реющий зов.

Ты — в сердце, Россия. Ты — цепь и подножие,
     ты — в ропоте крови, в смятенье мечты.
И мне ли плутать в этот век бездорожия?
     Мне светишь по-прежнему ты.

Эту жизнь я люблю исступленной любовью…
     По заре выхожу на крыльцо.
Из-за моря багряною пламенной кровью
     солнце буйно мне плещет в лицо.

Дуновенья весны, как незримые девы,
     с ярким смехом целуют меня.
Многозвучная жизнь! Лепестки и напевы,
     и на всем — паутина огня!

И когда все уйдет, и томиться я буду
     у безмолвного Бога в плену,
о, клянусь, ничего, ничего не забуду
     и на мир отдаленный взгляну.

С сожаленьем безмерным и с завистью чудной
     оглянусь — и замру я, следя,
как пылает и катится шар изумрудный
     в полосе огневого дождя!

И я вспомню о солнце, о солнце победном,
     и о счастии каждого дня.
Вдохновенье я вспомню, и ангелам бледным
     я скажу: отпустите меня!

Я не ваш. Я сияньем горю беззаконным
     в белой дымке бестрепетных крыл,
и мечтами я там, где ребенком влюбленным
     и ликующим богом я был!

Склонясь над чашею прозрачной —
над чашей озера жемчужной,
три кипариса чудно-мрачно
шумят в лазури ночи южной.

Как будто черные монахи,
вокруг сияющей святыни,
в смятенье вещем, в смутном страхе,
поют молитвы по-латыни.

Еще безмолвствую и крепну я в тиши.
Созданий будущих заоблачные грани
еще скрываются во мгле моей души,
как выси горные в предутреннем тумане.

Приветствую тебя, мой неизбежный день.
Все шире, шире даль, светлей, разнообразней,
и на звенящую на первую ступень
всхожу, исполненный блаженства и боязни.