Пушкин, живо интересовавшийся биографией Ломоносова и собиравший о нем сведения, оставил замечательною характеристику его личности: с Ломоносовым «шутить было накладно. Он был везде тот же – дома, где все его трепетали, во дворце, где он дирал за уши пажей, в Академии, которая, по словам Шлецера, не смела при нем пикнуть, со всем тем он был добродушен и деятельно сострадателен. Как хорошо его письмо о семействе несчастного Рихмана!».[20] Хотя Пушкин ссылается на слова Шлецера о том, что в Академии наук при Ломоносове не смели «пикнуть», но палки в колеса ему ставить ухитрялись, и он постоянно натыкался на различные бюрократические препоны. «За безделицею принужден я много раз в Канцелярию бегать и подьячим кланяться, чего ради я, право, весьма стыжусь, а особливо имея таких, как Вы, патронов», – пожаловался он 15 августа 1751 года И. И. Шувалову (с. 110). Но он сохранял чувство собственного достоинства перед своим влиятельным меценатом. И когда однажды И. И. Шувалов вознамерился, отчасти с добрым намерением, отчасти чтобы позабавиться, помирить его со сварливым и раздражительным Сумароковым, Ломоносов почувствовал себя оскорбленным и написал резкое письмо вельможе, в котором гневно заявил: «Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве не отымет» (с. 229). Ломоносов был обременен множеством дел и обуреваем множеством замыслов. «Хотя голова моя и много зачинает, да руки одне», – признается он в письме И. И. Шувалову (15 августа 1751 года – с. 110). Наряду с «испытанием натуры», физическими опытами и химической практикой, Ломоносов увлекается вопросами древней русской истории, вступает в споры о происхождении Руси, обращается к летописям, выпустив в 1758 году первый том «Древней российской истории». В 1748 году Ломоносов составил научно обоснованную «Российскую грамматику», а еще ранее, в 1747 году, напечатал «Риторику».
Пушкина поражал творческий размах, многосторонность и универсализм Ломоносова. «Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятий, – писал он, – Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник». Пушкин видит значение Ломоносова прежде всего в том, что он «открывает нам истинные источники нашего поэтического языка».[21] Ломоносов чутко и проницательно указал рождающейся новой русской поэзии путь плодотворного синтеза художественных языковых средств «Слог его, – пишет Пушкин, – ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему преложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему».[22]
Ломоносов хочет наладить в России производство ценных сортов стекла, смальт и бисера, возродить мозаичное искусство. Для этой цели ему было пожаловано имение Усть-Рудицы под Ораниенбаумом. Позднее у себя в доме в Петербурге он устраивает мастерскую, где набирает мозаичные портреты, в том числе Елизаветы Петровны, выполненный в 1760 году для Московского университета. Он предлагает Сенату поставить «середи Петропавловского собора», при его обновлении после пожара 1756 года, памятник Петру Великому в окружении мозаичных картин, на которых запечатлены его дела и победы. К марту 1764 года была закончена набором «Полтавская баталия» размером 4,81x6,44 м (в настоящее время в старом здании Академии наук). Мозаичное искусство Ломоносова отличалось декоративным размахом. Он не стремился к скрупулезному копированию живописных образцов, как делали итальянские мастера, а выводил мозаичное искусство на путь самостоятельного развития.
Ломоносов живо откликается на различные примечательные события в мире науки. 26 мая 1761 года, во время редкого астрономического явления – прохождения Венеры по диску солнца – он сам проводит наблюдения и открывает, что эта планета «окружена знатною воздушною атмосферою».
Ломоносов сознавал свою историческую роль и стремился закрепить свое дело. Везде нужны были сведущие люди, но их недоставало. Ломоносов хлопочет о «приведении Академии наук в доброе состояние», о том, чтобы наладить состоявшие при ней и влачившие жалкое существование Гимназию и Университет, насчитывающий всего несколько студентов. Но дело подвигалось туго. Опираясь на поддержку И. И. Шувалова, Ломоносов добивается основания и открытия в 1755 году первого русского университета в Москве. Скоро ставший на ноги Московский университет отблагодарил своего подлинного основателя, издав в 1757 году с большой роскошью первый том собрания сочинений Ломоносова, за которым в 1759 году последовал и второй.
Но Ломоносов не оставляет мечты о преобразовании захудалого Академического университета и его инавгурации – т. е. торжественного публичного открытия с провозглашением дарованных ему прав и привилегий. «Мое единственное желание состоит в том, чтобы привести в вожделенное течение Гимназию и Университет, откуду могут произойти многочисленные Ломоносовы», – писал он 17 апреля 1760 года И. И. Шувалову (с. 220–221). Дело застопорилось. 30 января 1761 года Ломоносов отправил входящему в силу академическому чиновнику Г. Н. Теплову увещевательное письмо, где заявил: «За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве, и против отца своего родного восстать за грех не ставлю… Что ж для меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятельми наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину» (с. 234).
Ломоносов составлял различные проекты и доношения о важнейших нуждах, а то просто и порывисто писал послания И. И. Шувалову, где излагал свои заветные мысли. 1 ноября 1761 года он представил ему «Письмо о размножении и сохранении российского народа» и обещал прислать свои заметки «О истреблении праздности», «О исправлении земледелия», «О лучшей государственной экономии» и др.
В 1758 году Ломоносов возглавил Географический департамент Академии наук, где велись наинужнейшие работы по изучению и картографированию необъятной страны, рассылались экспедиции для астрономических съемок и точного определения положения различных мест.
Ломоносов отчетливо сознавал роль и значение металлургии в развитии страны. «Военное дело, купечество, мореплавание и другие государственные нужные учреждения неотменно требуют металлов, которые до просвещения, от трудов Петровых просиявшего, получаемы были от окрестных народов, так что и военное оружие иногда у самих неприятелей нужда заставляла перекупать через другие руки, дорогою ценою», – писал он в посвящении к своей книге «Первые основания металлургии, или Рудных дел», выпущенной им в 1763 году, руководства для горных инженеров и рудознатцев. Ломоносов никогда не забывал, что он начал свою научную деятельность как металлург. Он включил в свою книгу обширное сочинение «О слоях земных», содержавшее глубокие и оригинальные воззрения на геологическое прошлое земли, и стихотворный отрывок из натурфилософской поэмы «О природе вещей» Лукреция Кара для подтверждения своей мысли, что рудные ископаемые иногда «обнажает» (открывает) сама природа.
В 1763 году Сенат по предложению Ломоносова принял решение о снаряжении полярной экспедиции для отыскания Северо-восточного морского пути. Ломоносов собирает сведения о ледовой обстановке в Океане, беседует с вызванными для этой цели поморами, конструирует новые приборы для морской навигации. Экспедиция, напутствованная Ломоносовым, ушла в море после его смерти, постигшей его 4(15) апреля 1765 года. Он был погребен в Александро-Невской лавре при большом стечении народа.
4
Годы, наступившие после возвращения Ломоносова в Петербург, были ознаменованы подъемом русской поэзии. Появились новые имена, среди которых прежде всего надо назвать А. П. Сумарокова, принявшего участие в возникающих спорах о свойствах русского стиха, в частности ямба и хорея, и об их пригодности для различных жанров. Споры разрешались на практике, что привело к своеобразным поэтическим состязаниям. В 1743 году Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков согласились испытать свои силы в «преложении» 143-го псалма, чтобы на деле доказать справедливость своих мнений. Результаты состязания были опубликованы в следующем году отдельной книжкой, без указаний имен поэтов, предлагая любителям поэзии догадаться, кому из них принадлежит каждое. В предисловии, написанном Тредиаковским, с гордостью подчеркивалось, что «российские стихи» ныне являются «в совершеннейшем виде и с приятнейшим слуху стоп падением, нежели как старые бесстопные были…». Эту заслугу Тредиаковский, разумеется, приписывал себе, но он теперь уже не настаивал на особых достоинствах и преимуществах хорея перед ямбом, а утверждал, что «никоторая из сих стоп сама собою не имеет как благородства, так и нежности…». Все зависит от характера изображения, «так что и иамбом состоящий стих равно изобразит слаткую нежность, когда нежные слова приберутся, и хореем высокое благородство, ежели стихотворец употребит высокие и благородные речи». Тредиаковский сообщал, что другой поэт (это был Ломоносов) настаивает на преимуществах ямба и утверждает, что эта стопа «высокое сама собою имеет благородство, для того что она возносится снизу вверьх, от чего всякому чувствительно слышна высокость ее и великолепие, и что, следовательно, всякой Героической стих, которым обыкновенно благородная и высокая материя поется, долженствует состоять сею стопою; а хорей, с природы нежность и приятную сладость имеющий сам же собою», по его мнению, «должен токмо составлять элегической род стихотворения и другие подобные, которые нежных и мяхких требуют описаний». Сумароков разделял мнение Ломоносова. В этом теоретическом споре прав был Тредиаковский. Стихотворный размер сам по себе еще не определяет ни жанровую пригодность, ни эмоциональный фон произведения. Но в отдельных литературах возникает традиция восприятия ямба и хорея, определяющая тяготение к ним различных жанров. В русской поэзии возобладала ямбическая традиция.
