Евгений Лукин - Бал был бел

Занимаясь тем
сам не знаю чем
я живу затем
чтоб понять зачем.

Коридоры амбулаторий.
Скоро, видимо, убывать.
Объявил бы Ты мораторий,
прекратил бы нас убивать.

Жируй, Европа толстокожая,
а мы — на внутренних весах —
уже достойны Царства Божия
в отдельно взятых небесах.

В головёнку ржаву
не приходит, видно,
что за сверхдержаву
будет сверхобидно.

Пропаганда, пропаганда…
Сплю — и вижу старину,
где единственная банда
контролирует страну.

Дураки и дороги, что мы выбираем,
даже если они беда,
всё равно неразрывны с отеческим краем,
как берёзка и лебеда.

Прилетит метеорит,
о планету грянется.
Всё, естественно, сгорит,
а Чубайс останется.

Мадам, не прячьте чувств!
По мнению Христа,
не оскверняет уст
входящее в уста.

На суету сует,
прошу вас ради бога,
не проливайте свет —
его и так не много.

Таинственный родительный падеж,
приют внезапных множественных чисел!
Вот, скажем, зло. Ему, подозреваю,
так одиноко в прочих падежах…

Опять скулит! А не его ли
освободили от неволи?
Уймись, дурашка: ми́нут годы —
освободят и от свободы.

Разъяв страну, вы были говорливы:
ну слава богу, скинули обузу!
Примите же с восторгом эти взрывы —
поминки по Советскому Союзу.

Да огнём они гори,
эти добрые цари!
Обожаемый злодей,
приходи и володей!

Флакончик с приворотцем у Таиски,
рунические знаки на Татьянке…
Хреновые вы были атеистки —
хреновые вы стали христианки.

То, что мы построим мир иной
и достигнем европейских уровней,
слышал я при партии родной
и при демократии двоюродной.

Такой туман, что не видать
ни губернатора, ни мэра,
ни президента, ни премьера…
Такая, братцы, благодать.

Нумерация проста —
начинается с хвоста
и при этом крайне редко
простирается до ста.

Пару строк сложил
на мемориал:
«Умирал — как жил.
Жил — как умирал».

Помолюся у кивота[10],
попою на крылосе[11] —
и забудется, что льгота
Родиной накрыласи.

Спасут ли нас нефть и уран,
когда с перекосом основа:
при этакой прорве дворян —
и ни одного крепостного?

Вот уложит меня на матрас
карачун неминучий —
Боже правый, уверую враз,
только долго не мучай!

Так порой напрягут
эти братья по разуму!
И не лгут ведь, не лгут —
просто помнят по-разному.

Ты не поздно ли, Володя,
начал думать о народе?
Это раньше был народ,
а теперь — наоборот.

Вот полыхнёт оно огнём —
и в окончательном развале
не сразу даже и поймём,
что Президента Митькой звали[12].

Покажите-ка грядущее…
как-то сшито бестолково…
и расцветочка гнетущая…
А другого никакого?

Добро должно быть с кулаками
до той поры, пока народ
у них рабочими руками
своё добро не отберёт.

Когда во храме Артемиды
вдруг обнаружится растрата,
взамен служителей Фемиды
разумней вызвать Герострата.

Урну из рук изронив, об утёс её дева разбила —
видно, тогда и пропал триста один бюллетень.

То ли мало было водки,
то ли Стенька не таков,
чтобы выбросить из лодки
недовольных казаков…

Снова станет населенье
из бандитского советским
и пойдёт на поселенье
по местам по соловецким.

Сама растила мальца
Природа-Мать-Одиночка —
и трудно винить сыночка,
что выдумал он Отца.

Мэры, губернаторы, премьеры
устремили взоры в небеси.
Сколько веры, столько и карьеры
на святой чиновничьей Руси.

От Камчатки до Экибастуза
всюду я презрением облит,
гражданин Советского Союза,
проще говоря, космополит.

Оду? Оды не осилю.
Где нам, сиволапым!
Чтобы так любить Россию,
надо быть арапом.

Полюбила сокола,
стройного, высокого.
Добралася до мудей —
а они от ведмедей.

Был бульончик в обычай,
а ныне — чаёвничай…
Почему же он птичий?
Почему не чиновничий?

Не убил ни одного душмана,
не бомбил ни одного Кабула…
Так теперь мучительно и больно
за бесцельно прожитые годы!

Ни волов, ни ослов.
Детки умерли. Горбишься каменно.
— Улыбнитесь, Иов!
Вон туда. Это скрытая камера.

Думала б ты заранее,
лапотная Евразия!
Платят за вымирание
мало до безобразия.

Поскольку власти
во власти власти,
скажите: «Здрасьте», —
и не вылазьте!

Пытаюсь вникнуть в существо
задачи этакого рода:
как уничтожить воровство,
не уничтоживши народа?