с необъятной родиной моей.
Да здравствует старая дева,
когда, победив свою грусть,
она теорему Виета
запомнила всю наизусть,
всей русской душою проникла,
всем пламенем сердца вошла
и снова, как пена, возникла
за скобками быта и зла!
Она презирает субботу,
не ест и не пьет ничего.
Она мозговую работу
поставила выше всего.
Ее не касается трепет
могучих инстинктов ее.
Все вынесет, все перетерпит
суровое тело ее,
когда одиноко и прямо
она на кушетке сидит
и, словно в помойную яму,
в цветной телевизор глядит.
Она в этом кайфа не ловит,
но если страна позовет,
коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет!
Малярит, латает, стирает,
за плугом идет в борозде,
и северный ветер играет
в косматой ее бороде!
Она ничего не кончала,
но мысли ее торжество,
минуя мужское начало,
уходит в начало — всего.
Сидит она, как в назиданье,
и с кем-то выходит на связь,
как бы над домашним заданьем,
над всем мирозданьем склонясь.
Кочегар, Афанасий Тюленин,
что напутал ты в древнем санскрите?
Ты вчера получил просветленье,
а сегодня попал в вытрезвитель.
Ты в иное вошел измеренье,
только ноги не вытер.
По котельным московские йоги,
как шпионы, сдвигают затылки,
а заметив тебя на пороге,
замолкают и прячут бутылки.
Ты за это на них не в обиде.
Ты сейчас прочитал на обеде
в неизменном своем Майн Риде
все, что сказано в ихней Риг-Веде.
Все равны перед Богом, но Бог
Не решается, как уравненье.
И все это с большим напряженьем
объяснил ты сержанту, как мог.
Он тебе предложил раздеваться,
а когда ты курил в темноте,
он не стал к тебе в душу соваться
со своим боевым каратэ.
Ты не знаешь, просек ли он суть
твоих выкладок пьяных.
Но вернул же тебе он «тамянку»…
Человек похож на термопару:
если справа чуточку нагреть —
развернется слева для удара…
Дальше не положено смотреть.
Даже если все переиначить —
то нагнется к твоему плечу —
в позе, приспособленной для плача…
Дальше тоже видеть не хочу.
Косыми щитами дождей
заставлены лица людей,
больница и зданье обкома,
где снизу деревьев оскома,
а сверху — портреты вождей.
Заставлены плотным щитом,
как винный отдел гастронома,
и как предисловием к тому —
«Всемирной истории» том.
Заставлен, заброшен, забыт
и воет, как сброшенный с крыши,
вчерашний, зажравшийся, пышный
и бешеный палеолит.
Уставишься в теодолит,
урвав среди ночи кусочек:
он дышит, бушует, клокочет,
клокочет, бушует, кипит…
…Я вздрогну и спрыгну с коня
и гляну на правую руку,
когда, улыбаясь, как сука,
опричник пойдет на меня.
Горизонтальная страна.
Определительные — мимо.
Здесь вечно несоизмеримы
диагональ и сторона.
У дома сад.
Квадрат окна.
Снег валит по диагоналям.
А завтра будет в кучу свален
там, где другая сторона.
Ведь существует сатана
из углублений готовален.
Сегодня гений — гениален!
Но он не помнит ни хрена…
Все верно, друг мой,
пей до дна.
У дома сад. Шумит — как хочет.
И кто поймет, чего со сна
он там бормочет.
Между солнцем горящим и спичкой здесь нет разногласий.
Если путь до звезды, из которой ты только возник,
подчиняется просто количеству стертых балясин,
мы споткнулись уже, слава Богу, на первой из них.
Я бы магнием стал, ты бы кальцием в веточке высох,
сократился на нет, по колени ушел в домино,
заострился в иголке, в золе, в концентрических осах.
Я бы… крысу убил, поглупел, я бы снялся в кино.
В вертикальных углах, в героической их канители
этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром.
Сон встает на ребро — обнажаются мели:
полупьяный даос, парадокс близнецов, ход конем.
Дорога выходит из леса —
и снова во весь разворот:
еврейский погром разновесов,
разнузданный теннисный корт.
И снова двоичная смута
у входа встает на ребро,
бетоном и астмой раздуто
огромное горло метро.
Налево пойдешь — как нагайка,
огреет сквозняк новостей.
Направо — опять контрогайка
срезает резьбу до костей.
Я вычерпал душу до глины,
до темных астральных пружин,
чтоб вычислить две половины
и выйти один на один
с таким оголтелым китайцем,
что, сколько уже ни крути,
не вычерпать, как ни пытайся,
блестящую стрелку
