Виктор Широков - Иглы мглы

Летит история тараном, жжет в мироздании дыра, пока замученный тираном тирану же кричит "Ура!" Пока досужие зеваки пьют виселичный аромат, солдаты спят на бивуаке под пенье пушечных цикад. Герои гибнут не в кровати, их не пугает груз оков, но прав, наверно, обыватель, не вдумываясь в смысл веков. Он ближе к сумрачной природе, пусть только продолжает род. Простите, в некотором роде он именно и есть народ. Неважно, поздно или рано властителя настигнет суд: эффектный памятник тирана рабы вчерашние снесут. Но как же давят неба своды и смысл истории таков, что вместо призрачной свободы рабам милее груз оков. Жизнь требует козырной масти, не залечив вчерашних ран, герой, дорвавшийся до власти, сам будет истинный тиран.

Мне говорят: все в мире — только тлен.
Не поминайте имя Бога всуе.
Митрополит и метрополитен
не совпадают, купно существуя.
Земля не избегает неба линз.
Поэт свершает слова именины.
Пусть муэдзин отвергнет дзен-буддизм,
раввин — дитя обиженной равнины.
Играючи сквозь нас летят лучи,
плетут свою тугую паутину,
и музыка поэзии звучит
в час погребальный, в тяжкую годину.
Основы твердой ищет хищный взгляд.
В печь Пенелопа выбросит полено.
Космополит сменил комсомолят,
но только лишь до следующей смены.
В час этот сердце рвется пополам,
созвучия равняются по росту,
и пилигрим, не сняв кардиограмм,
искать уходит свой последний остров.

Не знаю, что станет со мною,
но знаю зато, что сполна
шумит и зерно просяное,
и малый кусочек зерна.
Зенон, Диоген, Авиценна
открыли мне правду одну,
что каждая жизнь драгоценна
и каждый подобен зерну.
Пусть эхо промчавшейся жизни
потомкам хоть звук донесет
любови сыновней к отчизне
и радости взятых высот.
Струятся бесценные зерна
и времечко мелет муку,
чтоб каждый прожил не позорно,
а дело свершил на веку.

Ветреная изморозь акаций, желтые султанчики мимоз не дают свободно прикасаться, но вприглядку радуют до слез. Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу радуют до слез. Милая забитая отчизна, шел к тебе я по колено в грязь, ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю, песни те, что петы-перепеты, все равно без устали пою. В тесноте да все же не в обиде, в нищете да все-таки в чести мы с тобой еще увидим виды, выберемся, Господи прости.

Пускай в конфорке выключили газ,
мысль об огне витает непрерывно,
так бабочка желаний жжет призывно,
голубовато окликая нас.
Так сам собой рождается рассказ
о жертве рока, что ползет унывно
в нору событий, но внезапно дивно
ее от смерти неизвестный спас.
Художники, я понимаю вас!
Хочу писать упрямо и наивно
не то, что существует объективно,
а то условное, что видит третий глаз.
Случайности закономерно злы.
Вяжу упорней памяти узлы.

Я не рожден под мирное дыханье
библейского осла или вола,
хотя познал истории касанье,
через страданья жизнь меня вела.
И хоть младенцем не ложился в ясли,
соломенная музыка звучит,
рождественские звезды не погасли,
Марс надо мной не раз взошел в зенит.
Я помню гул далекой канонады,
как в мае пал поверженный Берлин,
я слышу до сих пор: летят снаряды
куда звучней, чем журавлиный клин.
Я помню смерть вождя и спутник первый,
Гагарина торжественный полет,
та радость до сих пор тревожит нервы
и сердце по-мальчишески поет.
Еще я помню сумрачные годы
и мирным утром цепь очередей,
голодный призрак нынешней свободы
сумел увлечь мятущихся людей.
Не только юность, зрелость — за плечами,
все ближе безысходности черта,
но я хочу, чтоб зорко различали
глаза — где не исчезла красота.

Эти вросшие мочки ушей,
эти волчьи несытые взгляды…
Быстро-быстро крест-накрест зашей,
бедной памяти больше не надо
сохранять дорогие черты,
облик той, что глядела по-волчьи
из раствора сплошной темноты,
из воронки ворованной ночи…

Архитектура осени проста:
оголены распахнутые ветки,
и существо пожухлого листа
летит на землю, выживая редко.
Сырое небо метлами дерев
метет до новой зелени округа,
а мы, на милость поменявши гнев,
круглогодично влюблены друг в друга.
Когда и нас, отживших, понесет,
как листья, ветер страшного прощанья,
ты вспомнишь этот високосный год
и все его пустые обещанья.

Как дьявол ни похохатывал,
вращая злокозненный вал,
"Записки об Анне Ахматовой"
ХХ век прочитал.
Здесь честно каждому выдана
оценка за каждый час,
обетами и обидами
уже не смущая нас.
Зачислены в собеседники,
раскрутим событий нить…
Наследники мы, наследники…
Самим бы не наследить!

Там солнца не будет… Конечно, там будет сплошная луна прожектором жутким беспечно светить, как велел сатана. Там будет чужое светило над ртутно-безмолвной водой искать средь прибрежного ила хоть оттиск ступни молодой. Не греет улыбкой обманной чужого огня торжество… Там Вронский не встретится с Анной и Анна простит не его. Я буду качаться распятый, конечно же, вниз головой, но будет ли это расплатой, последней расплатой с судьбой? Как мухи, жужжа, на варенье стремятся, оставишь едва, на мертвое стихотворенье слетятся, воняя, слова. Что ж, каждое слово отдельно, наверное, вправе желать себе подслащенной молельни, а вместе б их век не видать. Всесильной рукой остановлен бессмертной души маховик, и в дыры разрушенной кровли кривится бессмысленный лик. Заслуженный отдых… Конечно, на то и копилась вина, чтоб жутким прожектором вечно светила там злая луна.

Глаз хризопраз, и лес волос, и шея
Фарфоровая, и тепло руки
Единство их рассудку вопреки
Тебя моложе делает, нежнее.
О, небеса! Какой здесь вид! Шалею.
Нельзя не восхититься, до тоски
Нельзя не озвереть — две-три строки
Я подарить потом тебе сумею.
Но как же ненасытен я с тобой:
Твоей улыбке не страшна остуда
Знак острого ума, любви святой;
Мне не страшны любые пересуды,
Мой слух распахнут настежь, Боже мой,
Твой голос я ловлю: ах, что за чудо!

Ближе, ближе, страсть
Стисни влажной тенью
Ближе, ближе, страсть!
Дай мне искупленье!
Ближе, ближе, сласть
В луговой постели
Ближе, ближе, сласть!
Встретиться успели!
Ближе, ближе, блажь,
Жги дыханьем жизни,
Ближе, ближе, блажь
В сердце солнцем брызни!
Что ж, что чувств угар
Мигом улетает,
Наслажденья жар
Быстро угасает.
Только б не забыть
Счастье близко, близко!
И нельзя любить
Без шального риска!
Ближе, пусть к утру
Задохнусь от страсти
Если я умру,
Я умру от счастья!

Как много бардов зряшно золотит
Времен упадок! К вящей из досад
То, что подобной пище был я рад;
Уж лучше б я оглох или отит
Меня отвлек от песенных харит,
Я так устал от чувственных рулад;
С бесстыдством дело не пойдет на лад,
Как только не отбили аппетит!
Прислушайся, что только ни принес
Нам вечер: листьев шепот, пенье птиц,
Журчанье вод и шелесты страниц,
Звон колокола и обрывки фраз;
И как бы время ни валило ниц,
Все-все гармонию рождает в нас.

Вращая томно глазками, сидят,
Грызут печенье, устремивши взгляд
В пространство, подавляют вздох с трудом,
Забыв про чай, про аппетит, про дом;
Скрестивши руки, сдерживая крик
Огонь погас, нет угля, случай дик;
Нет, чтоб позвать служанку, позвонив.
Поодаль муха тонет в молоке,
А где гуманность, тоже вдалеке?
Нет-нет, вот Вертер ложечку возьмет
И вовремя от гибели спасет;
Чуток хлопот, и вот уже в полет
Стремится муха, прочь от страшных вод.
Ромео! Встань, нагар со свеч сними,
Цветной капустой расползлись они.
О, свечный саван! — То намек, что мне
Пора в дом 7, на южной стороне.
"Увы мне, друг, какой у вас сюртук!
Что за портной?" — "Простите, недосуг
Ответить. Я не знаю, что сказать.
Где б мог он жить? Могу лишь повторять,
Что я не знаю. Он, к моей беде,
Жил в Вэппинге, а может жить везде".

1
Вновь бабье лето, и закатный луч
зазывно золотит дерев верхушки,
и я чешу проплешины макушки
и думаю, что я еще могуч,
поскольку навестил Кастальский ключ,
читал, переводил стишок о мушке,
попавшей в чай, но спасшейся из кружки…
А, впрочем, я, мой друг, не так везуч.
Не платят денег мне который год,
я позабыл и думать о зарплате,
в стране — то гололед, то недород,
а то — переворот; какой палате
ни заседать — все окромя острот,
не услыхать о суке-демократе.

2
Еще вчера я говорил с тобой
о Блоке, о Горации, о Боге;
так были мысли плоски и убоги
и перла серость, точно на убой.
Наверно, так назначено судьбой:
и наши встречи на ночной дороге,
и темы разговоров, чтоб в итоге
нас после смерти осуждал любой.
Мол, недотепы, что с убогих взять,
толкуют то, чего не понимают.
Другое дело — подлинная знать,
элита (как сегодня называют).
Браток, ты понапрасну сил не трать.
Ты прав, хотя за это убивают.

3
Ночная лампа далеко видна,
и на нее летит любая нечисть,
а если из итога пламя вычесть,
то ни покрышки не сыскать, ни дна.
Тут логика простая не годна,
за что светильнику такая почесть?
Что ж, и уроду достается певчесть,
а мне — моя великая страна.
Вот и сижу за письменным столом,
забывшись в стихотворческом азарте,
мой кабинет, странноприимный дом,
шатается, словно бегун на старте,
и вы его отыщете с трудом,
но дайте время — нанесут на карте.

Опять столицу промывает дождь, отвратно на душе, и небо серо, похмельная снедает тело дрожь, азарт упал до нижнего предела. Я скис, как пожилое молоко. Одряб, как яблоко, оббитое о землю. И мысли об искусстве далеко, да я им, собственно, почти не внемлю. Мне только б продержаться пару дней, вдруг среди туч покажется светило; пусть будет голодней и холодней, но только б вдохновенье накатило. Я простоквашу чувств хочу отжать и спрессовать хотя б таблетку сыра… Опять непредсказуема, как блядь, погода, и в ботинках тоже сыро. Вот так всегда. Великая страна найти не может в гражданах опоры. И на Кавказе вялая война, и на Балканах клацают затворы. Писатель Эдичка, влюбленный в автомат, стреляет по врагам, как будто в тире; его коллега, "маленький де Сад", с досады стены пачкает в сортире. Мой тезка, он, конечно, преуспел и многое переиздал с избытком, но будет на него прострел — пострел ужо поплачет и походит жидко. Однообразно с осенью, как раз, чтобы в столетье эдак XXIII-м его переиздали в сотый раз и не читали даже в школе дети. Мой ритм напомнил про виолончель, гудящую, как ель, и то — как скрипки, навроде птиц, за тридевять земель спешат, от канифоли знойной липки. Прибавил дождь, но все-таки, как встарь, неподалеку женщина смеялась, и в кожу также вкраплен был янтарь… Когда б внутри погода не сменялась, тогда была бы точно благодать и солнечно любое время года, а я б не напивался вдругорядь, страшась неотвратимого исхода.

История не терпит грима. Оставим для актеров грим. Великое неповторимо, Пермь и Москва, Париж и Рим… Порывом яростного ветра натянут до отказа трос времени, цепь километров… Я вновь вне дома. Я — в метро. Как поршень, поезд по туннелю мчит, воздух пред собой гоня… Вот так и езжу всю неделю, нет передышки у меня. Забавное, однако, сходство: инъекция чужой судьбы опять лишает первородства и отучает от ходьбы. Подачка тоже ждет отдачи… Не хочешь, ситный друг, в ебло, чтобы от истины ходячей вдруг стало больно и светло? Затем и лупят по кресалу, чтоб запалить поярче трут, чтобы почаще воскресала любовь, преображая труп ходячий, едущий, едящий, берущий с боем рубежи… Живи, мой милый, настоящим, а прошлым вряд ли стоит жить. Великое неповторимо, в одном-единственном числе и Нотр-Дам, и дамы Рима, и каждый листик на земле. И ты, такой несовершенный, сумел пробиться на авось, сумел… но в качестве мишени, пробитый временем насквозь.

"Кругом измена, трусость и обман",
писал последний русский император.
Внезапно перед ним разверзся кратер,
и ссыпалась империя в карман
временщиков… Сейчас телеэкран
надежней оболванит, чем ротатор;
телелистовки падают в фарватер
случайных связей разведенных стран.
Я сяду на продавленный диван,
под телевизор захраплю, как трактор,
тем самым проявляя свой характер,
струной звенящий сквозь сплошной туман.
"Россия, мати, что там за бугром?"
Знакомый погрохатывает гром.