Владимир Набоков - Стихи

Прервись, прервись, мой бал прощальный!
Пока роняет ветер бальный
цветные ленты на газон
и апельсиновые корки, —
должно быть, где-нибудь в каморке
старушка спит, и мирен сон.
К ней пятна лунные прильнули;
чернеет платьице на стуле,
чернеет шляпка на крюке;
будильник с искрой в куполке
прилежно тикает; под шкапом
мышь пошуршит и шуркнет прочь;
и в тишине смиренным храпом
исходит нищенская ночь.

Моя старушка в полдень ровно
меня проводит. Я любовно
ракету в раму завинтил,
нажал на чемодан коленом,
захлопнул. По углам, по стенам
душой и взглядом побродил:
да, взято все… Прощай, берлога!
Стоит старушка у порога…
Мотора громовая дрожь, —
колеса тронулись… Ну что ж,
еще один уехал… Свежий
сюда вселится в октябре, —
и разговоры будут те же,
и тот же мусор на ковре…

И это все. Довольно, звуки,
довольно, муза. До разлуки
прошу я только вот о чем:
летя, как ласточка, то ниже,
то в вышине, найди, найди же
простое слово в мире сем,
всегда понять тебя готовом;
и да не будет этим словом
ни моль бичуема, ни ржа;[10]
мгновеньем всяким дорожа,
благослови его движенье,
ему застыть не повели;
почувствуй нежное вращенье
чуть накренившейся земли.

…И эту власть над разумом чужим
сравню с моей наукою: отрадно
заране знать, какую смесь получишь,
когда в стекле над пламенем лазурным
медлительно сливаются две соли,
туманную окрашивая колбу.
Отрадно знать, что сложная медуза,
в шар костяной включенная, рождает
сны гения, бессмертные молитвы,
вселенную…
Я вижу мозг его,
как будто сам чернилами цветными
нарисовал — и все же есть одна
извилина… Давно я бьюсь над нею, —
не выследить… И только вот теперь,
теперь, — когда узнает он внезапно —
А! в дверь стучат… Тяжелое кольцо
бьет в медный гриб наружный: стук знакомый,
стук беспокойный…

Гонвил! Это правда?..

Да… Умерла…

Но как же… Гонвил!..

Да…
Не ожидали… Двадцать лет сжималось
и разжималось сердце, кровь живую
закачивая в жилы и обратно
вбирая… Вдруг — остановилось…

Страшно
ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь?..
Она была так молода!..

Читала
вот эту книжку, выронила…

Жизнь —
безумный всадник. Смерть — обрыв нежданный,
немыслимый. Когда сказали мне —
так, сразу — я не мог поверить. Где же
она лежит? Позволь мне…

Унесли…

Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил:
она всегда ходила в темном… Стелла —
мерцающее имя в темном вихре.
И унесли… Ведь это странно, — правда?..

Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая
печаль в тебе находит струны… Впрочем,
с моей женой ты, кажется, был дружен?

Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!..
Как утешать тебя? Ты — словно мрамор:
торжественное белое страданье…

Ты прав — не утешай. Поговорим
о чем-нибудь простом, земном. Неделю
ведь мы с тобой не виделись. Что делал?
О чем раздумывал?

О смерти.

Полно!
Ведь мы о ней беседовали часто.
Нет — будем жить. В темницу заключенный
за полчаса до казни, паука
рассматривает беззаботно. Образ
ученого пред миром.

Как ты спокоен, Гонвил. Говорил ты,
что наша смерть —

— быть может, удивленье,
быть может — ничего. Склоняюсь, впрочем,
к последнему, но есть одно: крепка
земная мысль: прервать ее стремленье
не так легко…

Вот видишь ли, — я мучусь…
Мне кажется порой: душа — в плену —
рыдающая буря в лабиринте
гудящих жил, костей и перепонок.
Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
под пальцами толчки тугие сердца,
здесь — за ребром, и здесь, на кисти, — отзвук.
И видеть, мыслить я боюсь — опоры
нет у меня, — зацепки нет. Когда-то
я тихо верил в облачного старца,
сидящего средь призраков благих.

Потом в опустошительные книги
качнулся я. Есть книги как пожары…
Сгорело все. Я был один. Тянуло
пустынной гарью сумрачных сомнений, —
и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —
большеголовый, тяжкий, напряженный,
в пронзительно сверкающих очках,
с распоротою жабой на ладони…

Ты щипчиками вытащил за узел
мои слепые слипшиеся мысли,
распутал их — и страшной простотой
мои сомненья заменил… Наука
сказала мне: "Вот — мир" — и я увидел
ком земляной в пространстве непостижном —
червивый ком, вращеньем округленный,
тут плесенью, там инеем покрытый…

И стала жизнь от этой простоты
еще сложней. По ледяной громаде
я заскользил. Догадки мировые —
все, древние и новые, — о цели,
о смысле сущего — все, все исчезли
пред выводом твоим неуязвимым:
ни цели нет, ни смысла; а меж тем
я втайне знал, что есть они!.. Полгода
так мучусь я. Бывают, правда, утра
прозрачные, восторженно-земные,
когда душа моя — подкидыш хилый —
от солнца розовеет и смеется
и матери неведомой прощает…

Но, с темнотой, чудовищный недуг
меня опять охватывает, душит:
средь ужаса и гула звездной ночи
теряюсь я; и страшно мне не только
мое непониманье, — страшен голос,
мне шепчущий, что вот еще усилье —
и все пойму я… Гонвил, ты любил
свою жену?..

Незвучною любовью,
мой друг, — незвучной, но глубокой… Что ж
меня ты спрашиваешь?

Так… Не знаю…
Прости меня…
Не надо ведь о мертвых упоминать…
О чем мы говорили?
Да — о моем недуге:
я боюсь существовать…
Недуг необычайный, мучительный,
— и признаки его озноб, тоска
и головокруженье.
Приводит он к безумию.
Лекарство, однако, есть.
Совсем простое. Гонвил,
решил я умереть.

Похвально. Как же
ты умереть желаешь?

Дай мне яду.

Ты шутишь?

Там, вон там, в стене, на полке,
за черной занавеской, — знаю, знаю, —
стоят, блестят наполненные склянки,
как разноцветные оконца — в вечность…

…Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —
кого-нибудь ведь любишь ты на свете?
Иль, может быть, любовью ты обманут?

Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои
дивятся все и надо мной смеются,
как, может быть, цветущие каштаны
над траурным смеются кипарисом.

Но в будущем… Как знать? На перекрестке…
нечаянно… Есть у тебя приятель —
поэт: пусть скажет он тебе, как сладко
над женщиной задумчивой склоняться,
мечтать, лежать с ней рядом, — где-нибудь
в Венеции, когда в ночное небо
скользит канал серебряною рябью
и, осторожно, черный гриф гондолы
проходит по лицу луны…