В критике было сразу воспринято как важнейшая автохарактеристика и с момента появления практически в каждой статье о Есенине оно в той или иной форме упоминалось или цитировалось. П.В.Пятницкий, например, писал: «Поэт видит возможность и неизбежность ломки деревенского быта в силу хотя бы механизации и электрификации земледелия. Он об этом скорбит, но логика вещей неумолима». Анализируя стихотворение в единстве с «Пантократором» и другими произведениями этого круга, критик высказывал предположение о смысле настроений и идеалов поэта: «Не есть ли это ожидание какой-то народнической революции? В этом нет правильности, даже и исторических перспектив». И окончательно отказывая Есенину в способности понять тенденции общественного развития, выносил приговор: «…пока он не достиг размаха и содержательности хотя бы и Маяковского» (журн. «Грядущее», Пг., 1921, № 1/3, январь-март, с. 62).
Чаще всего в этом стихотворении и других сходных с ним произведениях («Пантократор», «Сорокоуст» и др.) видели одностороннее отрицание прогресса, духовный консерватизм. Близкие между собой суждения такого характера высказывались критиками различных взглядов, принадлежавшими не то что к разным, но даже враждовавшим между собой группировкам, критиками как советскими, так и из русского зарубежья. Одна из наиболее выразительных характеристик такого плана принадлежит А.К.Воронскому: «Он называет себя последним поэтом деревни; он уже слышит победный рожок железного врага и знает, что его, поэта, ждет черная гибель. Он выступает здесь как реакционный романтик, он тянет читателя вспять к сыченой браге, к деревянным петушкам и конькам, к расшитым полотенцам и Домострою. Нужды нет, что оправлено все это в прекрасную, сильную художественную форму» (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 280).
Г.В.Алексеев как бы отрицал право Есенина именоваться «последним поэтом деревни». Он писал, что Есенин «за Клюевым понес было в литературу парное нутро избы, встревоженный войной и революцией быт села и хлесткий свист пастушьего кнута. Но в город, куда он пришел, куда тянулась и офабриченная деревня центральных русских губерний — пришел не „последний поэт деревни“, — а поэт, с каждым годом, с каждым днем терявший связь со своими хатами, талантливый, но теперь не деревенский, а сшибленного с культурных устоев, развороченного гнильем революции города — поэт» (Г.Алексеев. «Деревня в русской поэзии», Берлин, 1922, с. 82).
Близкий знакомый Есенина, писатель и критик Г.Ф.Устинов видел в стихотворении прежде всего кризис индивидуализма (в его терминологии «психо-бандитизма»), который, как ему представлялось, вызывался «крестьянским собственническим сознанием». Явно намекая на недавние эпатажные высказывания Есенина («Самые лучшие поклонники нашей поэзии проститутки и бандиты»), он писал: «Уличный обыватель и проститутка с Тверского бульвара, еще недавно являвшие собою «социальную базу» для известного сорта «модных поэтов», пресытившись, отошли… Ушла в прошлое дедовская Русь, и вместе с нею, с меланхолической песней, отходят ее поэты». Этим процессом, утратой аудитории продиктованы, с его точки зрения, «По мне пролеткульт не заплачет…» Н.А.Клюева и продолжающее и развивающее эту же тему стихотворение Есенина «Я последний поэт деревни…». «Есенин — самый яркий, самый одаренный поэт переходной эпохи и самый неисправимый психо-бандит, вторит своему собрату», — писал он и приводил текст стихотворения (Устинов Г. «Литература наших дней», М., 1923, с. 59).
А.И.Ромм, напротив, видел в стихотворении одно из свидетельств того, что Есенин ко времени его создания «начал терять былую направленческую выправку» имажиниста, и что в нем и в стихотворении «Мир таинственный, мир мой древний…» «с выросшей простотой и силой звучат основные лирические темы «Москвы кабацкой», — темы элегической грусти по своей ли уходящей молодости, по гибнущей ли деревенской деревне» (альм. «Чет и нечет», М., 1925, с. 36).
Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962) — поэт, один из основателей и теоретиков имажинизма. Познакомился с Есениным в конце лета 1918 г. Поначалу между ними установились тесные дружеские отношения, они часто выступали вместе на вечерах, некоторое время даже жили вместе в одной комнате. Вдвоем они подписали один из имажинистских манифестов, собирались вместе писать монографии о Г.Б.Якулове и С.Т.Коненкове. Однако и в это время между ними были творческие расхождения, которые обострились после возвращения Есенина из зарубежной поездки. Полный разрыв произошел летом 1924 г. В октябре 1925 г. Есенин сам пришел к А.Б.Мариенгофу «мириться», но хотя в последующие месяцы было несколько эпизодических встреч, дружеские отношения не восстановились.
Кроме данного стихотворения (посвящение сохранялось во всех изданиях, но несколько менялась его форма: «Анатолию Мариенгофу», «А.Мариенгофу», «Мариенгофу»), Есенин посвятил ему также поэму «Пугачев» и статью «Ключи Марии». К нему же обращено стихотворение «Прощание с Мариенгофом», написанное непосредственно перед зарубежной поездкой.
«Душа грустит о небесах…» (с. 138). — Журн. «Жизнь и творчество русской молодежи», М., 1919, № 34/35, 1 июня, с. 5; сб. «Плавильня слов», М., 1920; Т20; Рус. (корр. отт. Тел.); Т21; И22; Грж.; ОРиР; Б. сит.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Автограф — ИМЛИ, без даты. Датируется по наб. экз., где помечено 1919 г.
Александр Борисович Кусиков (1896–1977), к которому в первопечатном тексте было обращено стихотворение, — поэт, познакомился с Есениным в 1918 г., один из четырех лидеров имажинистского объединения. В.Г.Шершеневич писал: «…легче было сосчитать часы, которые мы, Есенин, Мариенгоф, Кусиков и я, провели не вместе, чем часы дружбы и свиданий» (сб. «Мой век, мои друзья и подруги», М., 1990, с. 570). Есенину посвящено стихотворение Кусикова «Кудри день. — Это ты в гранях города гость…», помеченное апрелем 1919 г., взаимосвязь с которым видна в стихотворении Есенина (Кусиков А. «В никуда», М., 1920, с. 24). Вместе с Кусиковым Есенин в 1921 г. выпустил сборник «Звездный бык». Отмечая крайнюю разнородность поэтов-имажинистов, некоторые критики вместе с тем находили определенные интонационные и стилистические переклички между стихами Есенина и Кусикова. В январе 1922 г. А.Б.Кусиков вместе с Б.А.Пильняком уехал в Ревель, оттуда — в Берлин. 4 февраля 1922 г. из Ревеля он писал Н.С.Ашукину: «…всех моих «друзей» имажинистов Есенина, Мариенгофа, Шершеневича мы не забываем ни прессой, ни докладами на вечерах. В русских газетах «Последние известия» и др. и иностранных в особенности было много статей. Вырезки я посылаю на брата Рубена. У него можешь посмотреть. Кроме этих общих статей (передай имажиневичам), вот уже в третьем номере идет с продолжением «История российского имажинизма». С полным описанием всех скандалов, манифестов, улицами, Страстным монастырем, мобилизацией и т. д. Это пишет один иностранец, который был все время в России, собирал всякие документы и, узнав о моем приезде, прибежал ко мне за дополнительными справками, но мне пришлось убедиться, что он лучше меня знает обо всем. Во всяком случае это отступление в моем письме, чтобы ты при встрече расцеловал Есенина, передал ему мой <…> самый горячий привет, прочел эти строки и мой адрес, если он ему для чего-нибудь понадобится» (РГАЛИ). По приезде Есенина в Берлин в мае 1922 г., А.Б.Кусиков сопутствовал ему и в жизни, и в публичных выступлениях. Их совместные выступления в Берлине проходили и после возвращения Есенина из Америки. А.Б.Кусикову в первой публикации был посвящен цикл «Москва кабацкая», его имя встречается в ранней редакции одного из стихотворений цикла («Пой, Сандро! навевай мне снова…»). После возвращения Есенина на родину их взаимосвязи оборвались.
«Устал я жить в родном краю…» (с. 139). — Журн. «Северные записки», Пг., 1916, № 9, сентябрь, с. 54; газ. «Советская страна», М., 1919, 10 февраля, № 3; сб. «Плавильня слов», М., 1920; Рус. (корр. отт. Тел.); Т20; Т21; И22; Грж.; Ст. ск.; ОРиР; Б. сит.; И25.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Черновой набросок — частное собрание (Москва), без даты; по свидетельству М.П.Мурашева, в архиве которого он хранился, был отнесен к 15 марта 1916 г. (см. Восп., 1, 190–192). Беловой автограф — ИМЛИ, без даты. В наб. экз. датировано 1915 г. В наст. изд. датируется 1916 г. по свидетельству М.П.Мурашева и первой публикации.
Впервые включенное в авторские сборники в 1920 г., стихотворение и в критике нередко воспринималось как относящееся к этому периоду творчества поэта (см., например, Нак., 1923, 21 октября, № 466).
«О Боже, Боже, эта глубь…» (с. 141). — Журн. «Сирена», Воронеж, 1919, № 4/5, 30 января, стб. 11–12; Рус. (корр. отт. Тел.); сб. «Плавильня слов», М., 1920; Т20; Т21; Грж.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Автограф неизвестен. Датируется по помете в наб. экз. 1919 г.
