СТАРАЯ РИФМА («Есть два слова: счастье и участье…»)[280]
Есть два слова: счастье и участье.
Мастер их не станет рифмовать,
Но разгонят всякое ненастье
Эти позабытые слова.
И поэты школы удаленной
Заставляли их звучать в строфе:
Пушкин, Тютчев, в красоту влюбленный,
В нежности непревзойденный Фет.
Потому что в годы золотые,
В давние хорошие года,
Много было радости в России,
И она давалась без труда.
Но пришли эпохи роковые,
Стала жизнь безмерно тяжела,
Обеднела радостью Россия,
Нищенскою жизнью зажила.
И уже пустопорожним звуком
Рифма счастья прилетела к нам
Хмурым недоверчивостью внукам,
К их жилью, открытому ветрам.
Нет ни счастья нам и ни участья…
Но хочу я рифму обновить:
Все-таки и к нам приходит счастье,
Если мы сумеем полюбить!
Милая, твоя высока милость,
Милая! — чуть слышно, чуть дыша:
Это — счастье, это озарилась
Розовым сиянием душа!..
ПРЕДВЕСЕННЕЕ («Всё розоватей, дымней…»)[281]
Всё розоватей, дымней
Над городом утра…
Последний месяц зимний,
Пришла твоя пора!
И пусть морозы люты —
Не унываем мы:
Последние минуты
Настали для зимы!
День удлинился явно —
В седьмом часу светло.
Гулять по солнцу славно —
Совсем, совсем тепло!
И пусть еще несмело,
Как вкрадчивая трель,
Но робкая звенела
Нам первая капель.
И солнце бьет в оконце,
Лик в тучах не таит,
И радостно на солнце
Стрекочут воробьи.
Пусть их восторг непрочен,
Пусть ночь всё холодна,
Но где-то близко очень
Хоронится весна.
Пусть мы у Реомюра
Качаем головой —
Конец для стужи хмурой
Уже не за горой.
И — конькобежцев горе,
Ворчат дровяники! —
Идет тепло, и вскоре
Растают все катки.
И хорошеет город,
Везут на арбах лед;
И скоро, очень скоро
В Харбин весна придет!
Пускай деревья голы
И на полях печаль,
Но Масляной веселой
Закончится февраль.
РУССКАЯ, ШИРОКАЯ… («На столе большом, широком…»)[282]
На столе большом, широком
Как хорош был блин с припеком
Из снеточков иль яйца!
Прямо в рот со сковородки
Да под чарку доброй водки, —
Повторяем без конца!
А с икоркою зернистой
Под сметаной снежно-чистой, —
Масла сколько хочешь лей!
Иль под килечку-малютку,
С теплотою по желудку
Животворнейших лучей.
Хороши минуты эти!..
Даже сплетники и дети
Затихали в этот час.
Только слышишь: «Дай горячих,
Подавай-ка настоящих,
Аппетит терзает нас!»
Томно охает соседка —
Перед нею под салфеткой
Горка новая блинов…
«Ем четырнадцатый, дядя!..» —
Не считай ты, Бога ради, —
Соблюдай завет отцов!»
Где-то там, у печи жаркой,
Замоталася кухарка,
Сковородником гремит.
«Ничего, наддай, Марфуша, —
Будет что и нам покушать!» —
Куманек ей говорит.
Сколь желанен кум-пожарный
В день, блинами благодарный:
«Накормлю ужо, дружок!»
Потому что из столовой
Кто-то, голосом суровый,
Новых требует блинов.
Но уж гость о сне тоскует —
Отойти на боковую,
Похрапеть слегка, готов,
Чтоб потом усесться в санки,
В бубенцовой перебранке
Покататься, погулять…
Где же дай — о други! — эти?
Только два десятилетья
Отделяет нас от них.
Только двадцать два лишь года,
Как под шумом непогоды
Шум их радостный затих!
СТАРЫЙ ЗНАКОМЕЦ (I–VI)[283]
Все оделись, стол накрыли
И к Заутрене ушли.
Остается бой (в Василья
Переделанный из Ли)
Ли Тун-чен, старик отличный
Из далекого Чифу;
Не случайно, Вася, нынче
Ты попал в мою строфу!
Много лет в семействе этом
Служишь, в дружбе не лукав,
И не буду я поэтом,
О тебе не написав.
Марь-Иванна, губы крася,
Строгий делает наказ:
«Не усни, голубчик Вася,
Подожди, конечно, нас!»
Петр Петрович смотрит кротко,
Но и он наказ дает:
«Ты поставь графинчик с водкой
Обязательно на лед!»
Голос Коли, голос Али,
Голос бонны — миссис Райт:
«Чтобы нас не обокрали:
Никому не отпирай!»
Все ушли. Василий тушит
Ярких лампочек огни.
Сеттер Джим, развесив уши,
Сонно следует за ним.
Всё в порядке, всё спокойно,
Но — борись, не засыпай!
Чу, ударил медью стройной
Первый русский ламатай.
Вася вздрогнул, смотрит строго,
За цветы к окну полез;
Вася знает — русский Бога
В эту ночь опять воскрес.
Васин бог иного сорта,
Он в лучах иных зарниц:
Вася крепко верит в черта
И в таинственность лисиц.
Но пред образом лампада —
Словно звездочка небес;
Сердце Васи очень радо,
Если русский Бог воскрес.
Побратал крепчайшей сковкой
Васю с русскими Харбин;
Вася… крестится неловко
На пылающий рубин!
Огонек уединенно
Озаряет кроткий лик.
Ночь колышется от звона
И за домом, и вдали.
Ночь гремит о высшем чуде,
Ночь о радости гремит…
«Русский есть хороший люди!» —
Вася твердо говорит.
Почему? И некий отзвук
Из глубин души истек:
«Потому что у ламозы
Бог как люди: добрый Бог».
Русским гулом город ожил,
В медном гимне изнемог,
Но звенит уже в прихожей
Электрический звонок.
Петр Петрович, Марь-Иванна,
Миссис Райт и молодежь, —
Ликованьем осиянна
Взоров праздничная дрожь.
Что их так могло растрогать,
Как не эта ночь чудес?..
А они уже с порога:
«Васенька, Христос Воскрес!»
НА СУНГАРИ. Из старой тетради («Диоген, дремавший в бочке…»)[284]
Диоген, дремавший в бочке,
Был счастливым до конца…
Не для лишней только строчки
Вспоминаю мудреца.
Но, имея папиросы
И полтинник на обед,
О тебе, мудрец курносый,
Нежно думает поэт.
Относясь с презреньем к веку,
Я дичаю у воды.
Молодому человеку
Даже в бочке нет нужды!
Обхожусь без бочки даже,
Ибо, трусики надев,
Целый день лежу на пляже
Возле дам и милых дев.
Нет тоски и нет вопросов,
День плывет в лазурном сне…
Сам аттический философ
Позавидовал бы мне!..
…………………………….
Желтая катит река
Волны свои всё дальше.
Гладит ладонь ветерка
Влажное тело купальщиц.
Праздничный полдень высок —
Солнечный, яростный, строгий, —
И обжигает песок
Влагой омытые ноги.
Сонно ведут по реке
Волны стеклянные грядки…
А у тебя на виске
Вьются упрямые прядки.
Сладко и больно вдвоем,
Боже, как страшно и просто!..
Что же, дружок, поплывем
До Сунгарийского моста.
……………………………..
В воздухе этом, таком янтарном,
На золотистой кошме песка,
Кажется чем-то элементарным
Всё, что нашептывала тоска.
Самое слово здесь как-то лживо,
Кажется звуком оно пустым;
Как этот камень, как эта ива,
Каждому хочется быть простым.
Стоит ли думать о том, что было,
Или о том, что идет, грозя.
Сердце, которое полюбило,
Не полюбить нельзя!
РЕМЕСЛО ПОЭТА («Говорят о ремесле поэта…»)[285]
