По всей вероятности, М.-М. была далека от правильного понимания реальной психологической коллизии и выстроила свою версию последовавших за тем событий: поняв, что «я не могу ответить на его чувства, Л.Ш. решил соединить свою жизнь» с Анастасией Малахиевой (младшей сестрой М.-М.) и сделал предложение — как объясняла Варвара Григорьевна — «для неразрывной родственной связи со мной».
Ситуация вызвала драматическое напряжение в отношениях сестер (исключительно привязанных друг другу[33]) и глубокое нервное расстройство у Шестова, врачевать которое он отправился за границу. «Разбирала старинные письма — уцелевшие листки и полулистки писем Льва Шестова. 96-ой, 97 год. XIX век! Помечены — Рим, Базель, Берн, Париж, Берлин[34]. Годы скитаний и лечения после жестокого столкновения наших жизней: своей, сестры Насти и его, где все потерпели аварию… одно их тех крушений, от которых нельзя оправиться в течение одного существования. Сестра вынесла из него неизлечимую душевную болезнь, которая длилась 18 лет[35]. Я — утрату руля в плавании по житейскому морю и ряд великих ошибок». За границей Шестов неожиданно для всех соединил свою жизнь с «докторицей» (словечко М.-М.). И хотя позже ей вспоминаются «два месяца ответа без слов, но когда каждое слово, каждый вздох уже ответ»[36] — рисунок судьбы уже не изменить.
«Resigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute[37] — вспомнилась надпись, сделанная на авторском экземпляре одной из книг, подаренном мне Л<ьвом> Ш<естовым>»[38].
1898–1899 — «29–30 л<ет> — Апофеоз Беспочвенности[39]. Переезд из Киева в П<етербур>г — потом в Москву. Вторая поездка за границу»[40]. Куда точно — мы не знаем. В другом месте дневника она пишет, не датируя: «жила год в Италии, под Генуей».
С ноября 1897 по январь 1899 ее стихи, подписанные «В.М.» и «В.Г. Малафеева», появляются в ежемесячном приложении к петербургской газете «Неделя» — журнале «Книжки недели». Пока это довольно бойкая, но бледная версификация, хотя и соседствующая с именами В.С. Соловьева, А.М. Жемчужникова, К.М. Фофанова, К.К. Случевского. Услышав от известной переводчицы и историка литературы Зинаиды Венгеровой: «Вам необходимо <…> стать заправским литератором», Варвара Григорьевна приходит в ужас от самой идеи окончательности выбора жизненного занятия — «я бежала из Петербурга, где была возможность сотрудничать в некоторых журналах» и «стала по-прежнему кружить по свету»[41].
1899: «Мы с сестрой, две жаждущие широкого русла провинциалки <…>, явились в Москву без круга знакомств, без денег, с одним рекомендательным письмом нашего Киевского друга Ш<естова> к его другу Л<урье>. Посвящением нашим в это большое русло — русло культуры был первый же спектакль МХАТа. Это был “Царь Федор”.
Потом “Одинокие”. И Чехов. Главным образом Чехов. А позже “Бранд”, его “всё или ничего”, максимализм требований от жизни и от личности. И весь Ибсен». Несколько стихотворений Анастасии печатают в «Северных цветах» и еще некоторых журналах[42]. «Потом судьба разметала нас по разным колеям. Сестра поступила фельдшерицей в психиатр<ическую> подмосковн<ую> лечебницу».
1899*–1902*: «В 30–33 года — Заратустра. Интерес к теософии и отвращение к тем сторонам ее, которые так очевидно allzumenschliches[43] — к Безант[44], Ледбитеру[45], Блаватской». «В дальнейшие годы — после встречи с Минцловой — измененная Москва, ощущение всех умерших живыми». «Но возник у меня в те дни [после посещения Оптиной пустыни — Т. Н.] вопрос, в каком отношении к Фаворскому сиянию был тот ослепительный, всю Москву — как будто я ее сверху вижу — и дали за ней — озаряющий свет, с каким я вышла однажды после беседы с Анн<ой> Рудол<ьфовной> Минцловой лет сорок тому назад, в период, когда мое поколение искало “Истины”, где только могло»[46]. Окончательный вывод, к которому она приходит («Теософы — самоутешители — сказочники, равно далекие и от Теоса, и от Софии — премудрости Божией»), не отменяет безусловного влияния теософских книг на некоторые стороны ее собственного мира (подробнее об этом см. в комментариях к стихотворениям, здесь же укажем на одно, как кажется, неслучайное пересечение: одна из глав книги Анны Безант «Смерть… а потом?» называлась «Непреходящее и тленное», многолетний дневник М.-М. (и большой цикл стихов) — «О преходящем и вечном»).
Читая в 1947 г. мемуарную книгу Г.И. Чулкова «Годы странствий», М.-М. пишет: «она заставила меня за двое суток пройти по тем путям декадентства и символизма, богоборчества и богоискания, какими отмечено чуть не десятилетие моей жизни».
«Страшные в шуточности своей заповеди сложили мы с сестрой в ницшеанский период жизни: Падая, не разбивайся. Разбиваясь, склеивайся и делай вид, что ты никогда не разбивался. Полюби мармелад, чтобы было чем жить, когда заболеешь проказой. Прыгай через чужие головы, если не хочешь, чтоб прыгали через твою, вышибли тебе глаз. Не ходи на Фавор — всё равно не преобразишься. В этот же период мы пели с ней дуэтом Бодлеровские (или Верленовские?) литании Сатане. Пели как будто бы в шутку, но однажды обе дружно и безутешно зарыдали»[47].
«Мы, я и сверстники мои, интеллигенты — дети предрассветной, переходной, нет, не переходной, а переломной, и при этом костоломной эпохи. И перелом этот, сокрушающий кости, может быть, отменяющий их во имя нового органического строения души, прошел через так называемых декадентов — Брюсова, Соллогуба, Гиппиус, Добролюбова, Белого и др. Кто не был, как я, настоящим декадентом, всё равно переламывал свои кости на “переоценке ценностей” Ницше и глотал змею “вечного возвращения”, т. е. бессмыслицы бытия и гордыни Кирилловского человекобога. Мы были не только раздвоены и обескрылены, как Ставрогин “Бесов”, мы были растроены, расчетверены, раздесятеряны. Нам надо было соощутить в себе множество различных ликов и не сойти от этого с ума. Из них надо было создать себе свое новое “я”. Спасаясь от хаоса и в жажде самосозидания люди бросались в “неохристианство” — Гиппиус, Мережковский, Эрн, Свенцицкий и т. д. В теософию и антропософию, как Белый; в сектантство, как Добролюбов. В “творчество из ничего”, как Шестов, путь которого роковой и страшный, но единственный реальный путь, — к нему взывал самый жребий раздробления, сокрушения костей (ведь сокрушались кости не только своего “я”, но и всего мироздания). Никакая философия, никакая доныне установленная догма для видевших крушения “тысячелетних ценностей” не может быть спасительной до конца»[48].
М.-М. декадентского периода не очень понравилась Евгении Герцык: «Хорошенькая и полногрудая украинка Мирович, печатавшая в журналах декадентские пустячки[49]. Вся — ходячий трагизм. Заметив заколотую на мне скромную брошку — якорь — значительно произнесла: “Вы не должны носить якорь. Вам к лицу безнадежность”»[50].
С шестовской идеей безнадежности как высшей надежды связана одна из любимых мыслей М.-М., к которой она не раз на протяжении долгих лет возвращалась:
Безнадежность — высшая надежда.
Так сказал когда-то мне мой друг.
Безнадежности преисполнен ее «первый брачный союз» — четырехлетний роман с одним известным московским доктором, женатым человеком и отцом семейства (об этом М.-М. тогда не подозревала)[51].
В часы заботы и усталости,
Когда, печальна и больна,
Душа, как нищий, просит жалости
Твоей иль Божьей, и одна.
В часы отчаянья глубокого,
Когда и смерть, и ночь кругом,
Нет сердца глубже одинокого,
Чем ты и я, чем мы вдвоем,
В страданьях вечно разделенные,
Без силы верить и прощать,
Мы как враги, приговоренные
В одной темнице умирать…
В Москве М.-М. живет уроками — в семьях Лурье, Шиков и их знакомых — и «случайными литературными заработками»[52]: изредка публикует театральные рецензии[53] и стихи[54]. В 1904 г. выходят ее первая книжка стихов и рассказов для детей «Снежинки»[55] и перевод с итальянского: «Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим» (литературным редактором перевода был Борис Зайцев); в 1908 г. — книга рассказов для детей «Золотой дом»[56].
В 1909 г., после ухода Мережковского с поста заведующего литературно-критическим отделом журнала «Русская мысль», С.В. Лурье принимает на себя его обязанности и приглашает к сотрудничеству М.-М. («роетесь в мусоре мысли человеческой»[57], — язвительно повторяет ее фразу о чтении рукописей, присылаемых в беллетристический отдел, Лев Толстой во время их единственной, но длинной беседы).
За короткий период с января 1909 по октябрь 1910 в журнале напечатаны более двадцати ее рецензий[58], одна статья[59] и перевод французского «романа из современных нравов» Ж. Рони (Рони-младший) «Судьба Дерива»[60]. В 1910 г. художественную литературу в «Русской мысли» рецензируют фактически два человека: М.-М. и В.Я. Брюсов (иногда им помогает Ю. Айхенвальд). Осенью 1910 г. Брюсов принимает на себя заведование библиографическим отделом, и рецензии М.-М. перестают появляться в этом издании — то ли потому, что ее психологический импрессионизм был чужд острому и сухому стилю
