Брюсова, то ли потому, что «умственная» брюсовская линия была ей не очень близка, то ли оттого, что ушла с головой в новую переводческую работу (о которой чуть позже). В «Русской мысли» отныне она печатается очень нерегулярно[61]: мемуарный очерк о посещении Толстого в Ясной Поляне (1911. № 1), два стихотворения (в 1914 и 1916), заметка о пьесе Д.С. Мережковского[62].
Журнальная работа приводит ее к людям, которые становятся умственными спутниками всей ее дальнейшей жизни. Это Л.Н. Толстой (визит к нему подробно описан самой М.-М., ее дневник советского времени фиксирует не только этапы проживания толстовского художественного мира, но и споры с философским учением графа). И Елена Генриховна Гуро.
3
В заметке о «Шарманке» Гуро М.-М. писала: «Об этой книге нельзя говорить: есть. Она вся im Werden»[63], «точно девочка-подросток впервые вышла на сцену — талантливая девочка… Острые локти, красные руки, захлебывающийся смех; она может поправить чулок, даже не заметив этого движения. Не умеет ходить по сцене. Вдруг забасит для чего-то мужским голосом, положит нога на ногу (переняла у кузена)», «милая, милая книга»[64]. Познакомившись, они быстро подружились: «Малахиева приезжала к нам на дачу», «познакомила нас с Ремизовым»[65] — вспоминал М.В. Матюшин (муж Гуро). На личных отношениях не отразился неприятный эпизод: «По просьбе Малахиевой Гуро послала одно из стихотворений в “Русскую мысль”, но оно было отвергнуто редакцией. После этого Гуро дала слово никуда не посылать своих вещей и выступать в печати только со своими единомышленниками по искусству»[66] (однако по рекомендации М.-М. Гуро удалось опубликовать два рисунка в детском журнале «Тропинка»[67]). Характерная для обеих неподвластность «законам земного тяготения», интимно сближающая их острая тоска по нереализованному в жизни материнству[68], человеческая симпатия оставляли за скобками совершенно очевидную эстетическую полярность подружившейся с футуристами Гуро и не принимающей поэтического авангардизма М.-М. Желание полнее понимать свою умершую приятельницу заставляет М.-М. приглядываться к футуристическим опытам словотворчества[69] и спустя десятилетия внимательно перечитывать Хлебникова. Именно то, что оттолкнуло от Гуро в свое время Бенедикта Лившица, привлекало в ней М.-М.: «Ее излучавшаяся на всё окружающее умиротворяющая прозрачность человека, уже сведшего счеты с жизнью»[70] (Бенедикт Лившиц, «усматривавший личную обиду в существовании запредельного мира», ощутил это как «безмолвный вызов»[71]).
О душевной близости свидетельствуют письма Гуро к М.-М. (из собрания М.С. Лесмана); многое — и об авторе, и об адресате — сообщает недатированное письмо, относимое публикатором к 1909 или 1910 году: «Ложась спать, Вы просто должны запретить посторонним духам входить к Вам. Соберите себя в какой-то чуть отвлеченный, волевой узел, и из сего своего центра очищенной воли Вашей прикажите — уйдут. Вы очень сильно можете собирать потусторонние силы, а плохие этим пользуются. Поэтому и себя самой страшно, что и в Вас самих, может быть, влезают непрошеные. Но только не бойтесь, если громко запретите им, не посмеют идти против закона свободной Воли. Никто без соглашения человека не имеет права входить в него и вообще пользоваться его медиумической силой. Вообще свободная воля может страшно много, только люди мало знают об этом. Я теперь всячески развиваю в себе эту способность приказывать и запрещать. Только у меня мало этой силы воли. У Вас ее несравненно больше. Также берегите равновесие Вашей души, всякое неравновесие мешает приказывать. Но Вам это почти лишне напоминать: гармоничность Вашего религиозного ритма меня уже летом поразила, она даже сгармонизировала все Ваши внешние движения. Вот и всё, что я могу сказать, мне тяжело, что Вас осаждают, но радуюсь, значит, всё земное видит в Вас сильного Врага, что так ополчилось»[72].
В дневнике М.-М. есть замечательный рассказ о белом «целлулоидовом крестике»: «Таинственно попал ко мне от покойной Елены Гуро. Она (человек очень оккультного склада[73]) однажды рассказывала мне о кресте, который она хотела бы подарить мне (подарок одной швейцарской теософки) и прибавила, что “к сожалению, этот крест так затерялся, что его нет надежд найти…”. И вдруг крестик этот спрыгивает с высоты гардеробного шкафа при этих ее словах и падает почти к моим ногам. Я люблю в нем этот момент и связь с Еленой Гуро, любившей меня и любимой мною, и белизну, и необыкновенно благородные пропорции его»[74]. Отметим, что в записных книжках Гуро (июль 1910) есть запись, которая, по всей вероятности, относится к М.-М.: «В.Г. — дорожит мной, моим мнением, видит во мне мое лучшее. Но хочет разом вскочить в меня с ногами. Немного опасна, потому что расточительна и сама не знает, чего хочет от жизни и от меня»[75].
Цитаты из Гуро, рассыпанные по страницам дневника М.-М. и взятые в качестве эпиграфов к стихам 1920-х годов, свидетельствуют о том, что ее внутренний разговор с «покойницей Элен»[76] не прерывался[77].
4
Вскоре после начала занятий с дочерью С.В. Лурье Таней у М.-М. появляется еще одна ученица, дочка почетного гражданина Москвы Владимира (Вольфа) Мироновича Шика Лиля. Иногда занятия проходили на дому у учительницы (М.-М. жила вместе с двумя своими подругами[78]), и тогда маленькую Лилю приводил ее старший брат Миша, гимназист. «Однажды во время поэтических разговоров перед камином в нашей компании поднялся вопрос, кто чем или кем хотел бы быть, если бы не был человеком <…> Я ответила на вопрос, мною же заданный, что хотела бы быть травинкой, стебельком травы <…> Через несколько месяцев после этого М<иша> случайно забыл у меня записную книжку. Раскрыв ее, я прочла: “В день 17-летия моего. Она хотела бы быть травинкой. Чего пожелать мне для себя в этом году? Я хотел бы превратиться в каплю росы, чтобы стать слезой о ее судьбе и чтобы поить ее, и чтобы встретить нам вместе зарю, возвещающую Христа” (я не ручаюсь за всю редакцию, но смысл и образы, в какие он отлился, помню)»[79]. Михаил Владимирович Шик родился в 1887-м[80], значит, описываемые события происходят в 1904-м. Так в жизнь М.-М. входит главный герой ее лирики — «юноша, не мыслящий жизни без меня, без своей Любви, охватившей его душу и дух, и юное, жаждущее смысла и радости земное существо –12 лет царившей в жизни его — любви ко мне, к женщине вдвое его старшей» — «десять лет всё крепнувшей и прораставшей в религиозную область связанности». Счастливые будни этого союза запечатлены в дневнике О. Бессарабовой[81].
В 1909 г. Шик, студент Историко-филологического факультета Московского Университета (закончил в 1912 по двум кафедрам — все общей истории и философии), вместе с М.-М. приступает к работе над переводом книги Уильяма Джеймса[82] «Многообразие религиозного опыта» (перевод выходит в 1910 г. с предисловием Лурье). Внимание русской публики к этой книге, опубликованной в 1905 г., привлек Лев Шестов в своей статье «Разрушающий и созидающий миры», написанной к 80-летию Льва Толстого. Статья Шестова была опубликована в 1-м номере «Русской мысли» за 1909 г. Представляя книгу этого известного и признанного в Европе американского психолога, Шестов писал: «Джемса интересует <…> то, что религиозные люди называют откровением. По своему личному опыту Джемс совсем не может судить об откровении, ибо сам ничего такого не испытал <…> Джемс добросовестно изучал, насколько возможно, показания религиозных людей и пришел к заключению, что откровение — это факт, с которым нельзя не считаться, и что люди, испытавшие откровение, знают многое такое, чего люди обыкновенные не знают»[83]. Переводческая работа М.-М. и М.В. Шика была вдохновлена Шестовым, поддержана С. Лурье, который стал редактором и издателем книги.
В некрологе У. Джеймса С. Франк писал: «Возрождение религии и интереса к ней совершается на наших глазах под значительным влиянием Джемса, в форме волюнтаристического романтизма, связанного с пренебрежением к рациональному началу мировоззрения; на смену “рассудочной” философии подымается снова волна философии веры и чувства, ценная углублением духовных переживаний, но страдающая в известном смысле принципиальной смутностью и хаотичностью. “Аполлоновское” начало всецело приносится в жертву “дионисовскому”, вместо того, чтобы гармонически сочетаться с ним; духовное углубление искупается потерей всяких объективных критериев, ясное знание сменяется неуловимым субъективизмом “переживания”. Задача построения жизнепонимания, которое соединило бы глубину с ясностью, эмоциональное богатство с рациональной прочностью и необходимостью, лежит еще впереди»[84]. В атмосфере напряженных религиозных поисков начала века книга Джеймса привлекала «идеей религии как своеобразного и самодовлеющего непосредственного переживания»[85], поражала тем, что «апология духовного опыта — утверждение его ценности, автономии, многообразия — давалась от имени академической науки»[86]. Для революционизированного сознания читателя начала XX века было исключительно важно, что религия трактовалась Джеймсом не как «социальный институт, а непосредственное переживание, не историческая традиция, а психологическое состояние; не рутинный ритуал, а мистический экстаз; не зависимость от авторитета, а внезапное (пусть и многократно повторяемое) первооткрытие»[87]. В 1911 г. Н. Бердяев назвал «Многообразие религиозного опыта» «прославленной книгой»[88], в 1914 г. на нее ссылался В. Жирмунский[89].
