Устраниться, прекратить общение она не может: этого не позволяет сделать очень сильный материнский компонент ее чувства. М.В. Шик — и опора ее жизни, и одновременно духовный сын и брат, нуждающийся в ее поддержке и привыкший находить утешение в заботе о ней. Его письма убеждают М.-М. принять ситуацию тройственного духовного союза: «если Ты от меня уйдешь, мне будет нечем жить»[112]. Наталье Дмитриевне Шаховской он пишет: «…смею сказать Вам: Наташа, мое дело в отношении В.Г. стало нашим общим, нашим единым делом. Иначе я его не мыслю»[113].
Спустя годы после смерти М.В. Шика и Н.Д. Шаховской пережившая их М.-М. написала для детей мемуарные очерки о каждом из родителей. Вот два эпизода из воспоминаний о Н.Д. Шаховской, относящихся к 1914 и 1941 годам, фиксирующих начальный и конечный этапы их взаимоотношений и многое объясняющих в характере Шаховской.
«Наташа Шаховская, молодая девушка, с задумчивой улыбкой разглядывала елочную игрушку, маленького, изящно сделанного верблюда. Это был мой подарок Наташе.
— Почему верблюд? — спросила она, отчасти уже догадываясь…
— Потому, — ответила я, — что ты являешь собой тот заратустровский “дух тяжести” (<der> tragsam<e> Geist), который Ницше олицетворил в образе верблюда, который спрашивает у жизни: Was ist <das> Schwerste? Что самое тяжелое? для того чтобы, преклонив колена, поднять такую ношу, которая не под силу ни ослам, ни лошадям…»[114]. О том же качестве Натальи Дмитриевны писал М.В. Шик: «ее убивает всё, что нужно брать, а не давать»[115]. «Духовная внутренняя красота заливает, светится и насыщает всё существо Натальи Дмитриевны. При ее очень как будто обыкновенной (некрасивой) внешности она прекрасна. Красивыми у нее были только глаза, но ими освещено всё ее лицо, весь ее облик. Мария Болконская без всяких поправок»[116].
Поразительная сцена запечатлена в дневниковой записи М.-М. от 20 июля 1947 г., сделанной к пятилетней годовщине смерти Н.Д. Шаховской. Действие происходит зимой 1941 г. под Малоярославцем, идет пятый год со времени ареста М.В. Шика (25 февраля 1937 г.; о том, что его вместе с десятками других расстреляли в Бутово, никто тогда не знал). На руках у Натальи Дмитриевны четверо детей: «тут горе ведет на горную вершину, где снежная церковь».
«Н<аташа> вернулась после целого дня скитания по окрестностям, где меняла в деревне на муку и мерзлую картошку всё, что было в домашнем обиходе — и белье, и подушки, и платья. Для прокормления 12 человек — своей семьи и шести старух[117], приютившихся в дни войны под ее кровом. Она стояла, прислонясь спиной к печке-голландке и тщетно пытаясь отогреться. Когда я стала рядом с ней, она обернулась ко мне лицом, бледным, измученным, но озаренным внутренним светом.
— Хорошо, Баб Вав? — проговорила она полуутвердительно.
— Что хорошо? — спросила я.
— Что мерзнем и никак не можем отогреться, что голод, разруха, бомбы над головой летают.
И помолчав, тихо прибавила:
— Хорошо страдать со всеми. И за всех.
Крылья у души отросли, и не могла она утолиться иной мерой любви к Богу и к людям».
8
В 1918 г. М.В. Шик принимает решение креститься. Это происходит в Киеве. Его крестной матерью становится М.-М., крестным отцом — друг и одноклассник по пятой московской гимназии, художник В.А. Фаворский. 23 июля 1918 г., в день Ильи Пророка, М.В. Шик и Н.Д. Шаховская венчаются. Обручальное кольцо, где были вырезаны слова: «Свете радости. Свете Любви. Свете преображения», — М.-М. передала Н.Д. Шаховской, «и оно было на руке ее в день ее венчания с М.В. А у него на руке было два кольца: одно с ее именем, другое, серебряное — с моим»[118].
«Наивным и слепым дерзновением мы вообразили, что это наш путь на Фавор, где ждет нас чудо преображения греховного нашего существа в иное, высшее. Тройственный союз наш и наше взаимное в ту пору самоотреченное горение Любви казалось нам лестницей, по которой мы уже чуть ли не достигли уже самой вершины Фавора. Но очень скоро стало ясно, что никто из нас не созрел до представшего перед нами повседневного подвига самоотречения (ближе всех к нему была в Боге почившая “мать Наталия”). — И начался для нас путь великих искушений и тяжелых испытаний — главным образом, для меня и М<ихаила>. Наташа была уже на высшей тропинке, и ее они задевали только отчасти, как отражение переживаемого ее спутниками. Сейчас записываю это для детей наших, чтобы стал понятен для них смысл дальнейшего сопутничества моего с их родителями. Через какие-то сроки оно превратилось в крепкую, родственно-дружественную связь — но у меня уже был свой одинокий внутренний путь. И был уже к концу пути приобретен нами опыт, что не может быть тройственного духовно — брачного союза там, где два лица объединены кроме этого узами телесного брака, семьи, деторождения».
«Несбыточный на земле тройственный духовный брак. Года 3–4 веры в него». Невозможность осуществления этой утопии постигалась постепенно: катастрофа духовной жизни требовала преодоления «всякой условной и относительной символизации»[119], а не ее обновления, которой и была эта утопическая попытка.
9
Будничная же жизнь была наполнена и другими событиями. В июле 1918 г. в Киев из Москвы приезжает семья Льва Шестова. М.-М. занята новым литературным замыслом: «В стихах, в стиле “Монастырского”, без рифм только, хочу поднять с воскресающей любовью жизнь отца — Псков, странничество его, монастырь и жажду “нового неба и новой земли”. Как только я это задумала, само что-то хлынуло из тайников лесных, со дна озер псковских, из тех необозримых далей, какие врываются в жизнь, если осмелиться сломать стенки единичного своего сознания. Называться роман будет: Егорий странный. А весь цикл: Взыскующие града»[120]. Пишет рецензию на появившиеся в печати части книги Андрея Белого «На перевале»[121]. Вокруг М.-М. возникает литературный кружок, аналогичный московской «Радости», в центре занятий — Ибсен и Метерлинк[122]. Занимаются в кружке сестры Алла и Елена Тарасовы, Таня и Наташа Березовские (дочери Л. Шестова), Ариадна Скрябина (дочь А.Н. Скрябина). Большую потребность в духовном общении с М.-М. испытывает вдова композитора Татьяна Скрябина, потерявшая летом 1919 г. любимого сына Юлиана… Бытовые условия жизни в революционном Киеве постепенно становятся таковы, что М.-М. приходится делить кров с семьей Шестова, а также со Скрябиными — в киевской квартире Даниила Балаховского.
Последние дни, прожитые рядом с Шестовым, — в поезде, увозящем их в октябре 1919 из разоренного гражданской войной Киева на юг: «всю дорогу до Харькова с замиранием сердца прислушивалась на остановках, не раздается ли: “Бей жидов, спасай Россию”». Шестов с семьей на время оседает в Харькове, а в начале 1920 г. покидает Россию навсегда, уплывая на французском пароходе из Севастополя. М.-М. прорывается через Ростов в Новочеркасск, к Татьяне Скрябиной. Затем возвращается в Ростов: читает «лекции в театре», «на курсах и в кинематографе для детей»[123], «в народном университете (говорят “блестяще”). Читала психологию детского возраста фабричным работницам».
В годы гражданской войны погибают ее младшие братья Михаил и Николай, в 1919 г. умирает в сумасшедшем доме от голода сестра Анастасия.
Забрав к себе в Ростов из Воронежа ослепшую мать, летом 1920 г. М.-М. приезжает с ней в Москву, а в августе перебирается в Сергиев Посад, где с 1918 г. живут Михаил Владимирович и Наталья Дмитриевна. Некоторое время с М.-М. и ее матерью делит кров самая близкая из ее учениц Олечка Бессарабова[124]. Вместе с М.В. Шиком М.-М. работает в педагогическом техникуме (иногда его называют институтом), она — заведующая дошкольного отделения и лектор[125]; «живет в суровой бедности»[126]. Почти ежедневные встречи с М.В. Шиком для нее теперь ежедневная, горько-сладкая пытка, потому что «в пределах жребия земного» их пути уже разошлись. Утопия одновременно и давала силы, и отнимала их, и мучила М.-М.
«Длинный зимний вечер. Крохотный чадный ночник. Ни читать, ничем другим заниматься нельзя. Если в такие вечера не было в техникуме лекций, до чаю лежишь на кровати в своей комнате в полном молчании, хотя в смежной комнате сидит на своей кровати слепая мать с чулком и тоже молчит». Безнадежность, пронзившая ее существование, приводит к тому, что в 1922 М.-М. заболевает и повергается «в состояние такого упадка сил физических и душевных», что доктор, наблюдающий полное отсутствие воли к жизни, не знает, кто из двух больных — мать или дочь — уйдет первой.
«Три духовных усилия, три волевых напряжения требует судьба от человека, когда приходят к нему большие испытания. Когда приоткрывается трагическое лицо жизни. Он должен то, что послано ему на его пути, прежде всего, принять. Это подвиг веры, акт сыновнего доверия к Пославшему испытания. В этом же акте он должен ниспосланное ему поднять. Здесь уже необходимо и волевое усилие, <…> чтобы сделать акт веры актом воли, чтобы слить эти два потока в душевном русле. И третье, чего требует от веры и от воли жизнь: нужно принятое и поднятое нести. И нести до конца. Здесь нужна непрестанная уже работа духа и воли в точках соединения ее с нервами с плотью: Крестоношение». К этой мудрости М.-М. пришла не сразу[127].
