Двадцатый день рождения отпраздновать не пришлось. Даже не выпил ни капли. Офицеры, с которыми за несколько месяцев сдружился, либо умерли, либо выписались из госпиталя. В палате были новые раненые. Я вспомнил, что это знаменательная круглая дата, что это мой первый юбилей. Я ещё не знал, что это не юбилей, что слово юбилей – производное ивритского слова ювель – пятидесятилетие. Даже самого представления – ивритское слово – у меня не было.
Утром меня потащили в перевязочную на блокаду. Теперь я понимаю, что у ортопеда, или хирурга, или у – не знаю, кто по специальности был этот врач, хорошо, если даже гинеколог, а не, скажем, логопед, понятия о блокаде было не больше, чем у меня сейчас о математическом определении кварка. Вместо одного, в крайнем случае, двух уколов длиной иглой, он сделал, вероятно, сотню почему-то очень болезненных уколов. И всё же не блокада оказалась самой болезненной в этот день.
Мне двадцать лет. Юбилей, как я считал. Я инвалид. Без образования. Без профессии. Не знаю, жива ли мама. (Через шесть дней радостная весть, что жива, телеграммой-молнией пришла в госпиталь). Без дома. Наркоман. Пять миллилитров морфина в сутки. Я уже понимал, чем это мне грозит. Мой первый юбилей…
А потом в институте в каждый день рождения экзамен. Ни одного дня рождения без экзамена. А экзамен не праздник. Тем более, в медицинском институте. Ни логика, ни даже гениальные откровения тут не помогут. Надо просто вызубрить, усвоить и запомнить кучу материала и связь между элементами этого материала. Далеко не праздник.
Самый запомнившийся день рождения в 1951 году. Мне исполнилось двадцать шесть лет. Государственный экзамен по хирургии. Первый вопрос – зоб и его хирургическое лечение. С удовольствием не отвечал на вопрос, а читал лекцию на эту тему. Приехавший из Киева профессор, председатель экзаменационной комиссии движением руки выразил неудовольствие, когда экзаменатор профессор, заведующий кафедрой госпитальной хирургии Александр Михайлович Мангейм, перебил меня вопросом: «Откуда тебе известна эта подробность?». И я назвал статью в немецком журнале 1928 года. Я отлично понял, что экзаменатор не нуждался в моём объяснении. Он знал, где это было опубликовано. Но он любил меня и решил похвастаться перед председателем экзаменационной комиссии студентом, который готовится к экзамену не по конспектам и не по учебнику.
Закончился экзамен. Группа вошла в кабинет профессора. Александр Михайлович стал зачитывать оценки. Замечательные оценки! О том, какие необыкновенные студенты были в группе, особый рассказ. Очередь дошла до меня. «Деген – отлично с отличием». «Вы ошиблись, Александр Михайлович, я просил поставить отлично с особым отличием» – Сказал председатель. «Можно и так, – улыбнулся профессор Мангейм. – Отлично с особым отличием».
С моим другом Иосифом, который упорно требовал называть его Леонидом, мы вышли из здания больницы на улицу. Лил тропический ливень. Пока дошли до нашего дома, промокли до нитки. Всю дорогу молчали.
Иосиф на войне тоже был танкистом. Старший лейтенант, командир батареи самоходных орудий. Та же тридцатьчетвёрка, только пушка торчала не из вращающейся башни. В течение последних трёх лет ко всем экзаменам мы готовились вместе. Мне приходилось быть ведущим в тандеме. В будущем сначала военный врач, а после отличный специалист, во время подготовки к экзаменам он иногда пытался увильнуть от занятий, отдохнуть, постоянно жалуясь на усталость. Он заявлял, что тройка его вполне устраивает. Меня его тройка не устраивала. Он возмущался, называл меня рабовладельцем, но подчинялся.
Не знаю, о чём думал мой друг, получивший четвёрку. А в меня жалом скорпиона вонзилось отлично с особым отличием.
Это третий государственный экзамен. До него – марксизм-ленинизм, или история ВКП(б), забыл уже, как называлась эта кафедра, – отлично с отличием, и терапия – отлично. А ведь на первом экзамене заведующий кафедрой упорно пытался меня срезать, не дать мне получить диплом с отличием. Хоть как-то оправдать подлость полученного мной назначения. Я был согласен работать ортопедом-травматологом где угодно, хоть на Северном, хоть на Южном полюсе, а меня направили терапевтом в Свердловскую область. И это инвалида Отечественной войны второй группы, который вообще мог наплевать на все назначения и получить свободный диплом. Больно было от этого отлично с особым отличием.
Мы пришли домой. Мама готовила сладкий стол, зная, что вечером придут друзья, хоть я никого не приглашал. Мало в мире было специалистов, которые умели печь такие сладости, как моя мама.
Тут же я попросил её прекратить. Не хочу никакого праздника. Не хочу гостей. Не люблю я этот день. Не люблю!
Мама никак не отреагировала на мою вспышку. Спросила об экзамене. Иосиф подробно доложил. Мы перекусили и вышли из дома, хотя ливень всё ещё не прекращался.
До лучшего в городе ресторана «Люкс», который днём был обычной забегаловкой, недалеко. Есть мы не хотели. Иосиф заказал по двести граммов водки, а на закуску по пол-литровой кружке пива. Днём пиво подавали не по ресторанному, не в фужерах, – в кружках. Иосиф произнёс взволнованную речь. Поэтому водку выпили залпом. Пивом закусывали неторопливо. Кроме нас, в ресторане не было посетителей. Стали появляться, когда уже засверкали хрустальные люстры. Я тоже заказал по двести граммов водки и пиво. Официант посматривал на нас без удовольствия. Клиенты, не заказавшие никакой еды. Пянчуги и шантрапа.
О чём же мы говорили в течение всех этих долгих часов? Было уже около десяти. Ресторан начал заполняться публикой, соответствующей престижному ресторану. Нам в нём не было места.
Дождь, вероятно, уже давно прошёл. Воздух был промыт до стерильности. Гулявших на центральной улице было немного. Мы неторопливо шли на Театральную площадь. Сели на всё ещё влажную скамейку. Перед нами спал административный корпус родного института, в котором мы сдали первый государственный экзамен. Справа красовалось здание театра. За спиной шестиэтажный Дом офицеров. Мы ещё не знали, что именно в ресторане на крыше этого здания ровно через месяц состоится грандиозный банкет в честь получения докторских дипломов. Какой это был банкет! Банкет с внезапно возникающими вспышками отличной самодеятельности. Незапланированной. Непредсказуемой. Сопровождаемой раскатами хохота. Это был незабываемый банкет!
Даже профессора и преподаватели хорошо набрались, объясняя это тем, что такого праздника больше не будет, что курс был неповторимым, что ничего подобного просто не может быть.
Да, банкета такого с одновременным количеством бывших необычных студентов и будущих выдающихся врачей, к сожалению, больше не будет.
Заведующий кафедрой Марксизма-Ленинизма, или истории ВКП(б), – не помню, как она называлась, – на банкете не присутствовал. Возможно, его испугала высота здания. Как бы случайно не упасть с крыши. Шутка ли! Шесть этажей! Мало ли что может случиться во время выпивки.
Новопроизведенные доктора, уже очень здорово навеселе заставили меня прочитать «Эмбрионаду», поэму, «левой ногой» написанную мной на четвёртом курсе. Поэма произвела впечатление на председателя экзаменационной комиссии. Профессор подошёл ко мне с рюмкой в руке и сказал, что эту поэму я вполне мог прочитать на экзамене по акушерству и гинекологии. «У вас ведь был именно этот вопрос».
Меня удивило, что он не просто запомнил меня, рядового студента, но даже такую деталь. На это профессор ответил, что запомнил меня на первом экзамене, и даже воевал с заведующим кафедрой за мою оценку. Тот хотел поставить четвёрку. А именно он, председатель, потребовал поставить мне отлично, да ещё с отличием. Ему очень понравилось, как я, состязаясь с экзаменатором, выпутался по поводу мировоззрения академика Павлова, упомянув Фейербаха. А что мог поделать экзаменатор, если студент ссылается на Ленина, на «Материализм и эмпириокритицизм» и уверяет, что именно там Ленин именно так процитировал Фейербаха?
– Послушайте, Деген, там действительно так написано, или вы придумали?
–.Написано. Мол, сравнивать идеализм с материализмом, всё равно, что сравнивать поллюцию с коитусом. Это выражение Ленина.
Профессор рассмеялся, чокнулся с моей рюмкой и произнёс:
– Ну, Деген, пусть и дальше в вашей жизни вам попадаются только доброжелатели.
Но всё это произошло только ровно месяц спустя. А пока мы сидели на безлюдной площади. И в основном – молчали. О войне говорить мы не любили. К поэзии Иосиф был равнодушен. И вообще к литературе. Нет, не помню, о чём мы говорили до часа ночи.
В начале второго бесшумно вошёл в квартиру. Мама не спала. Молчала, ни единым звуком не отреагировав на мои вопросы, ушла к себе. На столе, раздвинутом на всю длину, следы трапезы. Куча подарков, в основном книг. Утром пытался как-то оправдаться. Но мама продолжала молчать. Умолял её ответить, кто пришёл меня поздравить. Ни слова.
