Le Revenant (призрак — фр)
1. «Вновь предо мною виденье…»
Вновь предо мною виденье, —
Выплыло, будто туман,
Иль это сердца волненье,
Или жестокий обман?
Слышу я нежные трели
В бледном сиянье луны,
Звуки печальной свирели
Слышатся в ласках весны.
Чудится чьё-то дыханье,
Сдержанный шёпот, привет.
Чудится снова мечтанье
Счастливо прожитых лет…
Призрак, взгляни на мгновенье:
— Лунная ночь и покой.
Я пред тобой, как виденье,
С жаркой, горячей мольбой.
Горе меня утомило,
Сердце устало страдать.
Сердце так рано застыло
И научилось молчать.
Тесно мне, скучно и душно.
Влей же мне в душу огня!
Что ты глядишь равнодушно,
Или не слышишь меня?
Хочется шума и света,
Громких, весёлых речей,
Ласки, любви и привета
И неизвестных страстей.
Всё, что на сердце таила, —
Ненависть, страсть и упрёк, —
Всё пред тобою открыла
В Богом назначенный срок.
Хочется ласковой песни,
Хочется жизни иной.
Призрак любимый, воскресни
Снова для жизни земной!
2. «Звуки струились с небесных высот…»
Звуки струились с небесных высот,
Слышалась песня святая.
Духов спустился с луны хоровод,
Призрака тень окружая.
Музыка, музыка… Звуки лились,
В сердце так сладостно пели…
Молча тяжёлые мысли взвились
И в пустоту улетели.
Стало так ясно, так радостно вновь.
Жизнь пробудилась живая.
Вот она снова вернулась — Любовь,
Вот она — страсть молодая?
Тени, луна, полуночный покой,
Песнь отдалённой свирели…
В жарких объятиях нежных с тобой
Слышу я нежные трели…
3. «Музыка смолкла, и снова…»
Музыка смолкла, и снова
В сердце сомненья вошли.
Замерло нежное слово
Где-то в туманной дали.
Призрак холодный угрюмо,
Молча стоял предо мной.
В сердце таилися думы,
Полные мрачной тоской.
Горе души одинокой
Призрак понять не сумел,
Крылья расправил широко,
Вместе с мечтой улетел.
…Было ль то просто желанье
Или жестокий обман,
Или мольбы и мечтанья
В сердце открывшихся ран?..
29 — 06 — 1920. Симферополь
Запись от 23 апреля / 6 мая 1920 г. Симферополь
Мы живем на самой окраине города, в «уезде». Кварталом ниже нас проходит линия железной дороги, а за нею степь. В степи еврейское кладбище, у стены которого расстреливают. Вокруг Симферополя тянутся небольшие горы. С начала Бетлинговской виден южный берег, Чатыр-Даг и другие высокие горы. На нашей улице есть мечеть — такая прелестная, квадратная, маленькая, с очаровательным минаретом, такая изящная, славная! В девять часов утра и вечером с минарета кричит мулла. А газетчик кричит: «Телеграмма! Телеграмма! Занятие нами Одессы!»… А мои золотые часы всё ещё лежат в комиссионной конторе.
Не в замученный, полуразрушенный Харьков я хочу вернуться, а в такой, каким я его покинула, чтобы громкое «Чайковская, 16», не произносилось с трепетом и позором[5], чтобы не на виселице увидела я тех, кого так страстно хочу я видеть, и не в морозную ночь, а в ликующий майский день. О, Боже, это только мечта. Слишком это хорошо для мира! Мир полон страданий, разочарований, печалей, люди не умеют жить. О, если б кто-нибудь открыл тайну жизни, для чего она дана людям, какая её цель!
Запись от 21 апреля / 4 мая 1920 г
Сегодня мне исполнилось 14 лет. Мамочка угостила меня какао, а Папа-Коля подарил общую тетрадь для дневника, а вечером собираемся идти куда-нибудь, в театр или в кинематограф. А мне ничего не хочется. Не так я думала провести этот день. В прошлом году этот день прошёл очень незаметно, все забыли о нём. Это было как раз в то время, когда нас Саенко выселял с Чайковской. Тогда я думала, что на будущий год в этот день я соберу девочек и… Воздушные замки! А теперь никакой театр меня не прельщает.
Хочу в Харьков! Хочу радостных известий… слишком многого. От всей души желаю себе счастья, на четырнадцатый год моей жизни, больше, гораздо больше, чем в прошлом. Желаю вдохновенья, бодрого настроения, надежды и веры. Хочу, чтобы на день моих именин произошёл какой-нибудь политический переворот (к лучшему, конечно). Побольше вдохновенья хочу! Сегодня я уже написала одно глупое стихотворение с длинными строчками, какое-то расплывчатое, неясное.
Запись от 22 апреля / 5 мая 1920 г
Вчера мы были в театре. Шла пьеса Джером-Джерома «Мисс Гоббс», весело было. А на душе не весело. Тоска, тоска. Что же может быть причиной моей хандры накануне таких больших политических событий? Хочется остаться одной, чтобы всецело отдаться своим думам. А думы… О ком же ещё могут быть мои думы? О Колчаке. О нём, только о нём.
Запись от 25 апреля / 8 мая 1920 г
«Лихим безвременьем овеяна,
Неисчислимых бед полна,
Ты вся костьми сынов усеяна,
Страданьем гордая страна…»
Я думаю, когда Богданов писал эти стихи, он не думал, что Россия будет когда-нибудь в таком жалком состоянии. Что великая Русь, второе государство в мире, будет в Крыму. Только в Крыму вся «единая, великая, неделимая» нашла себе убежище.
Запись от 22 мая / 4 июня 1920 г
Скверное у меня самочувствие. Слабость такая, что еле на ногах держусь, перо совсем выпадает из рук. Завтра мы с Папой-Колей пойдем прививать холеру. Говорят, что с этой прививкой можно получить холеру и в несколько часов умереть. Как бы хорошо сейчас умереть, тихо, незаметно. Похоронят меня на уютном симферопольском кладбище, где-нибудь рядом с бабушкой, поставят чёрный крест с моим стихотворением. И ничего я не буду ни слышать, ни видеть, ни чувствовать. Но зато постигну великую тайну мира; узнаю то, что не знают живущие.
То не печаль — тоска немая
Летит над хладною землёй,
То смерть, великая, святая,
Красой невинною сверкая,
Уносит душу в мир иной.
…Но тот, чьё сердце не забьётся,
Кто тайну мира разгадал,
Кто на мольбы не отзовётся,
Кто спит и больше не проснётся,
Тот узы жизни разорвал.
Не видит день весенний мая,
Не слышит погребальный звон.
Пред ним предстала цель иная,
Он зрит красу святого рая,
Иное счастье видит он.
Он спит на крыльях упоенья,
Он видит ряд желанных снов.
Не пробудят в нем сожаленья
Ни слёзы ближних, ни моленья,
Ни грустный звон колоколов.
29 — V — 1920. Симферополь
Запись от 25 мая / 7 июня 1920 г
Вчера в Дворянском театре шла пьеса Ядова «Там хорошо, где нас нет». Написана пьеса великолепно Удивительно хорошо смешан комизм с трагизмом. Порой я не могла удержаться от слёз, и сейчас же хохотала. Играли чудесно.
1-е действие. Симферополь, угол Пушкинской и Дворянской, «Чашка чая». Сидят грузин из Тифлиса, купчик из Москвы, хохол из Киева, петроградец и еврей из Одессы — Владя Гросман. Весело кутят и разговаривают. Вдруг полумрак. Входит какой-то человек и декламирует о том, как такая весёлая публика позорит Россию. Потом эта публика собирается бежать. Гросман всем обещает достать валюту, выкрикивает иностранные монеты. Выходит австрийская крона и что-то поёт, потом — германская марка, лира, франк и, наконец, фунт стерлингов. Около него все пляшут. Всё это очень изящно и красиво. Вдруг появляется фигура в плаще и говорит о том, какой позор, что иностранную валюту ценят выше русской, что Россию забыли, погубили; но она — несчастная, оплёванная Россия, простит и полюбит снова тех, кто её продал. Сбрасывает плащ и появляется русская красавица, в сарафане и кокошнике, сама Россия, и все падают перед ней на колени. Во время её монолога я едва сдерживала слёзы, настолько это всё грустно и правдиво.
