Я выбрал из предложенных услуг
незыблемую классику, понеже
негоже умаляться аки раб
пред бабой прирожденному пииту,
хотяше, но не приняту в СП.
Но если говорить вполне серьезно,
мне привезти собрались двух девиц,
чтоб я на месте мог определиться,
кого из них к себе на час забрать.
На том без возражений порешили
и, не прощаясь, оборвали связь.
Я посмотрел в окно. Там за узором
морозным, в желтом свете фонаря,
вдоль серого неровного бордюра
ворона шла по снегу, как пингвин.
Кусты – от лютой стужи – с гаражами
по-братски вдоль подъездов обнялись.
Пересекая детскую площадку,
просеменил к помойке чей-то пес,
но, второпях обнюхавши контейнер,
остался недоволен, убежал…
Под снегом, прогреваясь, BMW
мигала габаритными огнями,
должно быть, собираясь в дальний путь;
водитель как сапожник матерился:
кому охота – в холод, в Новый год…
Идиллия нордических широт
была бы за окном, наверно, полной,
когда б не с фейерверком детвора
и взрослые, впадающие в детство,
с петардами, под праздник каждый год.
Я, стоя у окна и наблюдая
начавшийся на улице салют,
судьбы своей перебирая даты,
себя, как поц беспомощный, корил
за то, что не ответил этой дуре —
любовнице, ушедшей от меня, —
как подобает – грустно, но спокойно
(когда она, подарки обзывая
мои обидным словом «петушня»,
осмелилась их предложить засунуть
поштучно в ж.),
как некогда ответил,
прикинувшись безумным, Датский принц
Офелии несчастной: «вы ошиблись,
я в жизни ничего вам не дарил».
И после, размышляя о морали,
еще добавил: «Я вас не любил».
(Иль как там в переводе Пастернака,
где принц ей говорит про монастырь?..)
Так после драки кулаками машут,
по морде получивши, слабаки…
«Чтоб вновь родиться, надо умереть».
(Так написал поэт, воспевший рыбу,
тот, что твердил: «Форель, форель, форель!..» —
которую судьба переместила
в мои, вот эти самые, стихи),
Я, умирать отнюдь не собираясь,
решил теперь по-новому зажить.
В канун приезда скорого жены
в моей, как будто не моей, квартире,
где на меня смотрели даже вещи
как на совсем не нужную им вещь,
я подошел и вставил компакт-диск
запиленный с «Тристаном и Изольдой»
в видавший виды музыкальный центр.
В нем что-то резко щелкнуло, стрельнуло,
но – через силу – музыка пошла.
В оркестре пело раненное море,
в прихожей затрезвонил домофон.
В динамике на громкое: «Кто там?!»
легко и мелодично прозвучало:
«Подружки и любовницы, тук-тук!»
Я что-то одобрительное буркнул,
нажал на кнопку и девиц впустил.
Открылась дверь. Передо мной застыли
во всей своей сомнительной красе
две девушки. Посередине – парень
сутулый с органайзером в руке.
Все были в красных шапках, как у Санты,
(и, видно по всему, навеселе).
Как говорят районные врачи,
в дверях переминаясь: «Вызывали?» —
мне так же парень, заходя, сказал,
при этом улыбнувшись, и напомнил
улыбкою поэта одного —
о нем я выше говорил немного
в главе по нумерации второй, —
с которым мы когда-то начинали,
совместно самиздатовский журнал
на «Эрике» подпольно распечатав,
негласно по друзьям распространять.
У нас тогда – вы помните? – не вышло,
а почему – не знаю по сей день.
Я дверь пошире радостно открыл
и в темноту подъездную вгляделся…
Но нет! – то был, конечно же, не он,
а бледное о нем напоминанье.
Но все же – и улыбка, и черты,
и волосы, волною кучерявой
спадая на широкий воротник,
его мне словно вспышка осветили…
Теперь я знаю: он давно не тот,
хотя и сохранил остатки сходства
с собою прежним, видным, молодым,
но – жизнь… литературные труды,
а также культуртрегерство сплошное
без передышки, многие года…
Короче, мне отчетливо напомнил
тот паренек былого КузЬмина —
прошу я с КуЗМиным его не путать,
что был в ХХ веке декадент,
салонный бонвиван и песнопевец.
Так вот, напоминая Кузьмина,
мне паренек на выбор предоставил
из двух девиц любую, но одну.
Как сильно рыба двинула хвостом!
Я выбрал ту, что выглядела старше.
Высокая, с длиннющими ногами,
она была, как ангел, белокура,
и пахла мокрой тушью и вином.
Свой деловито скинув кардиган
и шапочку с помпоном, как у Санты,
она велела деньги передать
парнишке, что, сжимая органайзер
и несколько сутулясь, как Кузьмин,
к машине проводив ее «подружку»,
на лестничной площадке ожидал.
Я вынул портмоне и рассчитался,
извечный принцип олицетворяя
российских стопроцентных предоплат, —
у нас ведь как: о качестве услуг
мы ничего, практически, не знаем,
уже услуги эти оплатив…
На кухню длинноногая прошла
и чаю для начала попросила.
Я, закусив, как фраер, удила,
ей предложил чего-нибудь покрепче.
Она кивнула, пряди собрала
обеими руками на затылке,
из них произведя кобылий хвост,
который вида, в общем-то, не портил
и даже ей к лицу заметно шел;
но, не найдя заколки иль резинки,
она решила, тяжело вздохнув,
оставить все как было, обнимая
раскрытыми ладонями виски,
и на свои уставилась колени,
что были в высоченных сапогах.
Устала, видно, девушка работать —
подумал я и водки ей налил.
Мы с ней еще минуту помолчали.
– Какой по счету вызов? – я спросил,
желая подружиться и поладить…
Она, проигнорировав вопрос,
взяла заправским жестом и махнула,
не дрогнув, ей налитые сто грамм.
«Ну, что за времена! Ну, что за нравы!» —
подумал я и колбасу достал,
нарезал и подал ей на тарелке.
Она тарелку к носу поднесла,
понюхала и, ухватив кусочек
пластинами нарощенных ногтей,
его к себе за щеку запихала
и принялась усиленно жевать.
Я выяснить решил, как звать ее,
и обратился к ней с простым вопросом:
– А как тебя, красавица, зовут?
На что, ко мне стакан пододвигая,
она, не дожевав, произнесла
(с прононсом через нос):
– Левомиколь…
– Вот это – жесть! Я никогда не слышал
такого… ну и ну – Левомиколь!
Она с упреком на меня взглянула
и выдала с разбивкой по слогам:
я – Ле-на! или можешь звать Ни-коль!
Николь – второе имя – для клиентов,
для тех, кто плохо дружит с головой.
А так – Еленой в детстве обозвали,
да так – все больше Леной – и зовут.
– Николь в отстой! Елена мне милее.
«Что Троя вам?» когда б не Мандельштам! —
я ей в ответ загадочно промолвил,
она же – ясен пень – не поняла.
В стакан налив повторно сотню грамм,
я поболтать решился с ней на тему
досрочно мной оплаченных услуг:
осведомиться, может быть, она
сама имеет в сексе предпочтенья,
с моими неспособные совпасть…
Но, прежде чем начать осведомляться,
я невзначай оплошность допустил —
грубейшую, точней сказать, ошибку,
из ряда, однозначно, – роковых.
Ошибка та мне вскоре вышла боком.
Но мы вперед не будем забегать.
Я, перед тем как попросить к дивану
Елену поскорее перейти
и там уже начать о предпочтеньях
прямой, но щекотливый разговор,
спросил ее, чтоб соблюсти приличье:
«Как жизнь?» или, быть может, – «Как дела?»
Короче говоря, сейчас не помню,
но помню только – взял да и спросил!
На что в ответ услышал я такое,
что лучше б и не спрашивал вовек.
Сплошной, непрекращающийся мат
на мой вопрос формальный был ответом…
Так разошлась в момент Лена-Николь,
что показалось – прорвало плотину!
Во множестве своих глагольных форм,
во всем многообразии словесном
тяжелая, разнузданная брань,
переполняя вянущие уши,
потоком мне проникла прямо в мозг.
По перепонкам били матюки,
и, отражаясь в черепной коробке,
прямая речь в предложном падеже
пластами оседала меж извилин
и вызывала головную боль.
Я сам отнюдь не скромник, не ханжа…
и даже, если честно, то поклонник…
чуть не сказал, отчаянный любитель…
Чего уж там: я – ПРОФЕССИОНАЛ
по примененью лексики обсценной!
(По мере сил – и в прозе, и в стихах…)
За что в Союз писателей и был,
как волк в овечье стадо, недопущен,
был критикуем, изгнан, притеснен!
Как говорится, мне ли возмущаться?!
И, если вспомнить «Горе от ума»,
как возопил хрестоматийный Чацкий:
«карету мне…» —
ах, нет! —
«а судьи кто?»
И так и есть! И правильно! И точно!
Нам только Бог единый судия!
Она мне кто? Любовница за деньги.
А я ей кто? Очередной клиент…
Но все равно, подумав так, не легче
мне было слушать проститутки мат…
в нем было что-то дикое, больное;
употребленье злобных инвектив
имеет под собой подчас обиду,
имеет – и другим передает…
