Владислав Дорофеев - Вечерник

Залива рыхлая вода
в реакцию вступает с подбородком,
и в памяти моей она
живописует тело переростка.

Стоят букеты черных роз
на подоконнике в стене проросшем,
и белокурый мальчик бос,
когда он смотрит из окна на взрослых.

Над морем и землей темно,
тень растворяет по дороге мысли,
и детство кончилось давно —
там на коленях в Иерусалиме.

Дома стоят здесь, как в кино,
а в воздухе витает дух расправы,
но здесь не вешали давно,
и не подмешивали в чай отравы.

День обагренный завершен,
и пахнут лилии в уме подростка,
он сам в гостиницу пришел,
на гомосексуальный перекресток.

До города здесь далеко,
гремит ключом старуха в подворотне,
зрачок ее, как колесо,
вращается бессмысленно и кротко.

Так больно было одному
читать открытые в ночи страницы,
когда я призывал луну,
чтобы глядеть на звезды сквозь ресницы.

И грудь еврейки молодой
во сне увижу, словно чью-то внешность,
под монастырскою стеной
её я обниму и стану грешным.

В ночи, как у могилы дно,
когда я утром просыпаюсь нежным,
лишь чайки грязное крыло
мелькает надо мной и побережьем.

Затем я встану на посту,
где марево ложится под кустами,
а дождь стекает по штыку,
и хлюпает страна под сапогами.

Устав, я подойду к реке,
передо мной вода расположится,
а солнце, будто боль в виске,
все поглощает зримые границы.

Так постигая города,
их вспарываю каменные вены,
им впитываю голоса,
ничтожные прощаю всем измены.

2003

Торс твердой исковерканной земли,
как бы вошедший в море перст равнинный,
а в норах пушки, прячутся как вши,
врага выискивая в волнах длинных.
Страна здесь начинается в тени,
замкнув себя по линии Неглинной,
в полмира расставляя костыли,
бредет нечеловечески рутинно.
Вглубь неба лезут злые корабли,
сплетаются их голоса в круги,
когда туман над бухтой, будто тина.
Из сопок, словно рифмы для строки,
торчат деревья, как карандаши,
толпиться им не хочется в низинах.

2003

Подрыта монастырская гора,
в ночи дыра похожа на могилу,
но из нее святые голос
стремятся к Богу сквозь сухой суглинок.
На полустанке ставка русского царя,
пером руки его судьба водила,
о чем молился мученик тогда,
когда отрекся от страны любимой?
В Изборске камень зыбкий, как вода,
и крошится от времени стена,
и также хороша внизу долина.
Свисают над границей облака,
монахи охраняют города,
трепещут лишь края их мантий длинных.

2003

Опережает свет тень от куста,
и освещает чей-то холм могильный,
под ним лежит Толстого голова,
сто лет в улыбке щерится бессильной.
Придумать невозможно город дивный,
там звездами обсыпана земля,
красивый ангел в опереньях длинных
шагает с косогора в небеса.
Там люди выпадают, как роса,
и засыхают без любви, как глина,
под перестук стального колеса.
Как манекены в одеяньях пыльных,
умолкшие стоят потом в витринах,
их отраженные в стекле тела.

2003

Здесь какал Аденауэр в горшочек,
и здесь лежат три праведных волхва,
а в храм не надевают здесь платочек,
и пиво, как крещенская вода.
Здесь красота пугающе стройна,
а люди привлекательно порочны,
и время здесь, как сточная труба,
и свастика в полу – симптом подвздошный.
На Рейне карнавальная игра,
а в синагоге плачут до утра
про то, как немцы их громили ночью.
Здесь не стояли русские войска,
лишь римская империя пришла,
и утвердила свой порядок точный.

2003

Я к краскам в городе не привыкаю,
здесь серый камень цвета одного,
я время из реки, как пес лакаю,
с пространством гор играя в домино.
И казематов жутких не пугаясь
навстречу мальчик плоский, как в кино,
мне милостыню подает, играясь,
и наливает старое вино.
Из фляги отопью на эшафоте,
покроюсь перед смертью позолотой,
с душою воспаряя высоко.
Я здесь, как русский пахарь на работе,
от улочек вонючих тянет к рвоте,
в Моншау Петербург найти легко.

2005

Привычка на Оке такая есть,
когда в руках жены топор упорно,
терзая очертания проворно,
от мужа оставляет только честь.
Горизонталь степи, как чья-то песнь,
и кровью осень харкает притворно,
и васильки в полях так иллюзорны,
как в девятнадцатом столетье лесть.
Тургенев, Фет, Андреев чуть узорны,
Лесков и Бунин даже чудотворны,
их единит писательская спесь.
Хотя тяжелая тоска позорна,
я, не скрываясь, плакал только здесь,
припав к груди Ермолова покорно.

2003

Спирт питьевой не леденеет ночью,
и днем не замерзает никогда,
вслед за убийством пьют его всегда,
и жизнь уже тогда не так порочна.
На льду оленьи мертвые тела,
огромная гора – продукт поточный,
копыта и рога – вполне барочны,
в крови лежат таежные снега.
Здесь удивительные облака,
в них от мороза вязнут голоса,
и в море падают уже построчно.
На севере беспечная страна,
там люди целомудренно лубочны,
печальны их продольные глаза.

2003

Река из антикварного стекла,
и что по ней плывет, никто не знает,
направо улицы, как кружева,
а над горой свинцовый гроб летает.
Без сопряжения с желанием Творца,
монах все формы правды отрицает,
идет по кругу в поисках лица,
так, вопреки греху, он выживает.
Собор сибирских старцев навсегда
с крестом наперевес пришел сюда,
а праведник их школу постигает.
Здесь понарошку шла в тайге война,
и здесь в окопах девичья рука
меня лаская, скромно обнимает.

2003

Неандертальцы в чем-то англичане,
имеют даже общие черты,
одни всегда спесивы и нахальны,
вторые недвусмысленно мертвы.
В музее Дюссельдорфа пасторальном —
те, кто имел надбровные углы,
а англосаксы до сих пор брутальны,
живут на острове, как грызуны.
Явился Фридрих Энгельс здесь моральный,
он слуг эксплуатировал буквально
с высот вестфальско-рейнской простоты.
Здесь люди, в основном, живут модально,
политика и секс и здесь оральны,
но здесь систематически глупы.

2004

Ребенком Гейне плакал в человеке,
и на утес высокий восходил,
здесь под каштанами застыл навеки,
любви он романтической вкусил.
Однажды здесь гуляя на рассвете,
весны внимая чувственный акрил,
жену свою я встретил на портрете,
орлицу молодую полюбил.
Сквозь краски Рейна проступает ветер,
который Лорелею погубил.
Когда настал тот бесконечный вечер,
вновь я Германию объединил,
о чем на площади провозгласил.
Взмах крыльев был над городом замечен.

2003

Над городом Владимиром весна,
и веет духом сладким над полями,
цветут сады и хочется тепла,
вдруг кони будто вкопанные встали.
Андрея Боголюбского глаза
расширились, и русские узнали,
что с этих самых пор и до конца,
икона Богородичная с нами.
Здесь красотою сокрушается душа,
смиренная печальными словами,
и будто Нерль течет на Покрова.
В Успенском храме ангелы стояли,
монах мешает ляпис со слезами,
Андрей Рублев рисует небеса.

2003

Деревья индевеют на рассвете,
и осыпаются за воротник,
на ледяных скрижалях пишет ветер,
след заметая от простых обид.
К нему деревья тянутся, как дети,
идет Мичурин садом вдоль реки,
садится солнце, в тот безмерный вечер
он в тайны фотосинтеза проник.
Дубровский где-то на ветвях сидит,
и двести лет уже не говорит,
он – прототип литературных сплетен.
Там женщины двуполы и крепки,
округлы и безлики, будто тли,
и так же холодны, как лики смерти.

2003

Категорически спесивый город,
американский мнимый вертопрах,
все жители – как черный старый ворон,
в полете превращаются во прах.
Мораль здесь – агрессивный общий норов,
сердца сжимает, будто общий страх,
семиотические сны во взорах,
лирическая пошлость на устах.
Речь польская, нахальные «семь сорок»,
сектантские собрания позора,
прощания и встречи второпях.
Салат французский мне, конечно, дорог,
но манит звук домашнего затвора,
да запах нежной речи на крестах.

2004

Сейчас неловко вспоминать об этом,
дорога превращается в листву,
немецкий здесь царил порядок летом,
я осенью выгуливал семью.
Вскрывая голову чужим стилетом,
а мозг свой защищая на бегу,
берет натягивал двойным дуплетом,
простые мысли пряча на ветру.
И в рамке из рождественских предметов,
и с кроличьим хвостом в кривом носу,
отправился я в странствие по свету.
И вот я марширую по мосту,
удерживая землю на весу,
и никому не говорю об этом.

2004

На желтую опавшую листву
изломанных людей кидают твари,
библейские их рвут тела, как звери, —
солдаты Чикатило на посту.
Идут казачьи сотни на войну,
и мрут в освободительном угаре,
убитые лежат по вертикали,
внимая звезд немую глубину.
Возможно, Шолохова я прочту,
когда я памятник его найду,
в земле плешивой и седой от гари.
Дома терпимости на берегу
свои тугие закрывают двери,
когда восходит солнце на Дону.

2003

Здесь пыль и снег впиваются в уретру,
когда свой оставляешь след в пути,
живых людей здесь меряют на метры,
накладывая пальцы на курки.
Кипит вода дождя в огне, как водка,
пожар в тайге параболой летит,
в пространство вбитая, плывет, как пробка,
в Амуре субмарина, будто кит.
Крутые берега в гранитной корке,
кривые линии земли, и сопки,
всё в памяти моей кровоточит.
Здесь небо звездное, как шкурка норки,
от красоты простой глаза слепит,
а в лагере больной зэка не спит.

2003

Войду в американский дом невольно,
и загудит от горя голова,
отмечу жест хозяина безвольный —
сдают конфедераты города.
Убийца к Линкольну ползет подпольно,
и, разбивая двери из стекла,
рука карающим мечом подствольным
в бюст превратила Авраама навсегда.
Для горожан прописаны их роли,
у каждого оплаченные доли,
рождаются здесь люди без лица.
Рабов теперь скрывает скорлупа,
а белые на вид чернее, чем земля,
все обменялись здесь сегодня болью.

2004

Я сяду на гранитную скамью,
подумаю про то, что очень просто
писать стихи, и снова повторю,
о чем здесь думал Пушкин низкорослый.
Взгляну на ошалевшую зарю
из номера гостиничного в «Красной»,
к Потемкинской зря лестнице стремлюсь,
ведь вспомню, Эйзенштейн был малорослый.
Не выразить на эсперанто грусть,
на украинском с грустью помолюсь,
не встретить революцию мне взрослым.
При виде женских тел теряешь суть,
на запах моря вспоминаешь грудь,
вослед мне кажется сей город пошлым.

2003

Отягощенная теплом морей,
безудержна, как коленвал прибоя,
стремится вон, как петли из дверей,
лукава, как энергия разбоя.
Вцепившись в землю, как простой репей,
мерцая черным глянцем из забоя,
закованная цепью кораблей,
вкруг сопки собралась призывом Ноя.
Рожденные из света и теней,
здесь звезды, словно стая голубей,
парят в порту, не ведая покоя.
Дорога пахнет западом степей,
к востоку становясь всегда длинней,
себя глотая, словно с кем-то споря.

2004

Все короли французские оральны,
распутство их возведено в уют,
правление всегда сентиментально,
врагов на казнь уводят, как в приют.
Пастушки с гобеленов виртуальных
в обнимку с кавалерами поют,
Людовики всегда маниакальны,
спят сидя – мученической смерти ждут.
Куплю платок зеленый, пасторальный,
в подвале выберу обед буквальный,
я в заговор ввергаюсь, будто Брут.
Версальский мерзкий свальный грех моральный
монархию постельную астрально
изжил, и короли здесь не живут.

2004

Я эшафот не трогал никогда,
и отвратительна мне гильотина,
к ним «рэ», гарцующее навсегда, —
в мозгу встает манерная куртина.
Над Сеной башня Эйфеля видна,
вполне двусмысленна, как Общий рынок, —
издалека громадна и стройна,
вблизи пуста, перст из нелепых линий.
Великая гражданская война
с подачи Франции распространилась,
и вместе с Робеспьером в мир вошла.
С Наполеоном нация едина,
на караул вся гвардия застыла —
надменны водянистые глаза.

2003

Амур Охотское таранит море,
всей массой облаков прижат к земле,
и вытекая из страны продольно,
флот иноземный потопил в себе.
Я знаю, месть и ненависть безвольны,
но Севастополь в Крымской пал войне,
здесь, вопреки Европе длинноствольной,
наш Николаевск устоял зане.
С кристальной осенью прощаться больно,
и на защиту русского раздолья,
святой Георгий скачет по волне.
Грызут врага амурские редуты,
идут на дно английские каюты,
помянем души павших в октябре.

2003

Евреи шумною толпой приплыли:
надменные красавицы в чулках,
колючие красавцы в сюртуках,
и редкие из них тогда молились.
Обычай и язык не сохранили,
но в чувственных видениях и снах,
вне синагоги, и в глухих лесах,
переселенцы с Богом говорили.
В Йом Кипур вдруг окна растворились,
сняв белое, все жители постились,
и каялись четырежды в грехах.
С приемным домом, наконец, простились,
оставив сердце в русских городах,
и небо унося с собой в крестах.

2003

Мой дед Семен скакал в ночной степи,
мечтая здесь про юную красотку,
с ней в мягкие кидался ковыли,
и о любви орал во всю он глотку.
Хрипели волки от его руки,
и кони дикие шли смирно к ковке,
хлеба фамильные легко росли,
с войны вернулся, раненный на сопке.
Отца здесь моего макал в дожди,
надеялся он сделать чистый слепок,
держа конец ахилловой кости.
До самого конца плечист и крепок,
плевал на Сталина, и верил в греков,
дед образ свой в меня успел внести.

2003

Мать родила меня здесь в семь утра,
когда Иродиада наслаждалась,
Крестителя упала голова,
вся жизнь моя в потерях исчислялась.
В воздушной эскадрилии отца,
что родины просторы охраняла,
был повод выпить красного вина,
так служба моя небу состоялась.
Увидела мать в сыне Владислава,
о святцах ничего она не знала,
и в русском князе сербского нашла.
А осень теплая лишь начиналась,
и русская словесность состоялась,
литературная взошла звезда.

2003

Не входит в НАТО русский человек,
но я туда приехал журналистом,
чтоб пиво пить с утра и на обед,
и освещать визит премьер-министра.
Фламандцами он принят, как клеврет,
там Черномырдин слыл большим артистом,
справлять нужду в Брюсселе в туалет,
он указал всем русским интуристам.
Вошел в ЕЭС он, будто катерпиллар,
сточив Чечню с России, как напильник,
он королем Альбертом был согрет.
По эспланаде мокрых лестниц стильных,
спустился я к фонтанам многожильным
орлице молодой нарвать букет.

2003

Так трепетно восходят купола,
и кажется, что небо к ним кренится,
в притворе спит прекрасная черница,
пока вознесена ее душа.
Здесь время выковано из стекла,
как титаническая колесница,
пронизывая горизонт, как спица,
воспоминания влекут меня.
Где обнаженная лежит земля,
и где трава, как будто чешуя,
Россия православная приснится.
Сидит на берегу моя семья,
и обтекают Суздаль облака,
лишь трепетают в воздухе ресницы.

2004

Когда поднимется девятый вал,
зависнет в небе надо мной, как крыша,
дрожь ярую Вселенной я услышу,
и вспомню ялтинский ночной вокал.
Сцепились море и земля в один хорал,
вода сгибает плоть мою, что дышло,
мерещится, что пальмы, будто уши,
последний луч следит за мной, как ствол.
Тот воздух пьешь – как утренний рассол,
всяк новый день заглатывает души,
и забываешь наш обрядческий раскол.
Свисает солнце, как гнилая груша,
кусками падает на круглый стол,
и я слегка грущу и даже трушу.

2003

Здесь в людях нет ни неба, ни астрала,
и двойствен Южный Буг, она – река,
но он с языковым мужским началом,
сама и сам текут без падежа.
Авианосец ржавый у причала
томит собой хохлятские сердца,
ломоть копченого свиного сала,
напоминает он издалека.
Здесь домики похожи на кораллы,
а вместо моря выросла трава
на самом дне граненого стакана.
И рыбы наползают на глаза,
чешуйчатые холодят бока,
совсем как христианские лекала.

2003

Живописует осень без холста,
здесь трогательно все, и даже люди,
курлычут пароходы у моста,
почти одушевленно и чуть нудно.
Внутри Кремля шевелится толпа,
лишь бурлаки надеются на чудо,
и провожает Минина семья,
общественный их выбор очень труден.
Саровские влекут меня леса,
где пустота лишается нуля,
а Церковь состоит из внешних буден.
Здесь в Волгу пробивается вода,
ушедшая легко под небеса,
здесь обрету утерянный рассудок.

2003

Угрюмая, несметная толпа,
поправ пристрастья, и восстав чрез силу,
полями и дорогами прошла,
встав в очередь к святому Серафиму.
Здесь лают на иконы от стыда,
здесь слезы кротких источают миро,
здесь на коленях кается страна,
отходит с Богородицею милой.
Здесь старец, защищаясь от греха,
врос в камень основанием креста,
стяжая Дух Святой он стал красивым.
Прощаясь, матушка даст покровца,
и горсть сухариков из котелка,
и глянет вслед посконно и ревниво.

2003

Не умирают реки никогда,
но иногда рождаются, как люди,
вслед возникающие города, —
как девичьи, не тронутые груди.
Переезжаешь Волгу без моста,
и путь по воздуху ничуть не труден,
на линии бетонного меча,
свершаются космические судьбы.
Передо мной отцовская мечта:
дом вышит желтым крестиком двора,
а воды омывают прожитые будни.
Он млеет у воздушного костра,
смиренно ждет обычного конца,
как праведная смерть за всё рассудит.

2003

Я родину сегодня понимаю,
и въехав в Украину под углом,
горизонталь спины я обнимаю,
и проверяю ноги на разъем.
Дорога корчится, вот я рыдаю,
душа моя уходит на подъем,
когда грудь танцовщицы я ласкаю,
как по воде я колочу веслом.
В поля печальные я простираюсь,
пустые расстояния верстая,
беззвучно вою за ночным стеклом.
И будто бы со мной одним играясь,
земля ложится под меня немая,
сгорая феерическим огнем.

2004

Садится наш корабль в «Джи-ЭФ-Кей»,
Лонг Айленда познаем завтра числа,
нас ждёт staccato уличных огней,
и Ист, текущая на юг, как Истра.
Туман сочится пылью из горстей,
а люди на Манхеттен, точно мысли,
освобождаются от всех страстей,
когда впивается в них смерть, как выстрел.
Спиной к Атлантике сидит еврей,
и водку пьет среди немых друзей,
которых Бог к нему уже не вышлет.
Лишь здесь пойму зов родины своей,
я утром полечу на крыльях к ней,
и может быть меня она услышит.

2003

Лежит там крестная с угла погоста,
была она женою моряка,
и родила затем священника,
а умерла в больнице очень просто.
Над нею плакали прямые сёстры,
читали крестники псалтырь с листа,
текла из рук печальная свеча,
тогда лишился матери подросток.
Я вижу из окна движение куста,
луной посеребренные поля,
и мыслю деревенский чудный остров.
Там на одной оси от алтаря,
осенней святостью так пахнет остро,
за белым храмом справа от креста.

2003

Здесь Фрейда я прочел наполовину
под красной старой лампой у окна,
он в абсолют обычную рутину
взвел, как курок у правого виска.
Затем я шел по улочкам куртины,
мне было очень холодно тогда,
и Домского собора голосина
меня не грела, но зато спасла.
А чайки, словно пьяные кретины,
над головой орали без конца,
так началась рыбацкая путина.
С тех пор в себе я вижу моряка,
и Балтики мне снится глубина,
и сердце громыхает за грудиной.

2003

Немецкий вечер праведен и тих,
дверь ресторанная давно закрылась.
Ни зги! Ночь, как заброшенный рудник,
за окнами вагона Йена скрылась.
Здесь жил мой романтический двойник,
ему свобода полная открылась,
вслед ветер революции возник,
на стук Германия соединилась.
В зеленом доме тюлевый ледник,
под треск поленьев, будто проводник,
сама в себе античность завершилась.
Новалис, Шлейермахер, Шеллинг, Тик,
Два Шлегеля и Фихте – это в них
глобальная Европа проявилась.

2004

Колымский тракт по виду холодит,
слышны здесь звуки тысяч ораторий,
плач палачей, закованный в гранит,
и пенье жертв из райских консисторий.
Снег тянет человека, как магнит,
хотя и нежен, как края магнолий,
он трупы, будто золото хранит,
и заметает след без церемоний.
Пастельный воздух к вечеру хрустит,
уходят звезды в свой ночной транзит,
под звук прибоя, в ярость антиномий.
Смерть вызывает праведный ринит,
всю эту землю с небом породнит,
и превратится в сумму предысторий.

2003

Монахи, как небесные грачи,
молитвой правленой, как острой бритвой,
срезают нечисть на полях души,
как Пересвет, пружинясь перед битвой.
Приют здесь Годуновы обрели —
фамильный склеп конструкции нехитрой,
по их вине Лжедмитрия полки
едва не стали главным нам арбитром.
Здесь Сергий Радонежский во все дни
спрямляет судьбы мира и мозги,
а мощи отче сладко пахнут миро.
Юродивые странники вошли,
расселись в храме, будто воробьи,
туманны и смиренны, вечно сиры.

2003

Я сам на Сахалине наблюдал:
дороги набухают, будто вены,
когда дождь, пробиваясь сквозь астрал,
к земле мифические строит стены.
Там моря зов на берегу познал
я в лунных очертаньях пены,
к вселенной удивительной воззвал,
и перестал в тот вечер быть я тленным.
Японский тепловозик нас таскал,
пока я в коконе вагонном спал,
прислушиваясь к гулу перемены.
Затем кореец тoфу подавал,
и соусы, и жизнь мне предлагал,
замешивая зелье для измены.

2003

Вставляю в глаз разбившийся хрусталь,
а в зеркале я стискиваю зубы,
с трудом прорву здесь времени миткаль,
нащупаю Скорины профиль грубый.
Соединяет Свислочь неземной мистраль
и прошлого лирические судьбы,
а кириллическая вертикаль
отсюда пронизает наши будни.
Славян нечеловечески мне жаль,
они и любят, как лесной глухарь,
и изменяют, как морские рыбы.
Я сам здесь предавался страсти встарь,
и колоколил, будто пономарь,
встречая те изломанные губы.

2003

Мы заблудились в буковом лесу,
грязь, смешанную с прахом, мы месили,
возможно, Бухенвальд переживу,
конечно, если нас здесь не убили.
Теперь здесь не рисуют на снегу,
ведь это – тонкий саван на могилу,
в затылок не стреляют сквозь дыру,
и граждан не сжигают через силу.
Лишь холодеют губы на ветру,
да цокает булыжник на углу,
двулико Гете с Шиллером застыли.
Туристы здесь, как свиньи на пиру,
повизгивают рано по утру,
а воздух пахнет, будто гарь Хатыни.

2004

Нет сладостнее города на свете,
здесь иероглифы, как острова,
что чертит тушью на Амуре ветер,
когда дождем взбухают небеса.
Здесь первые явились миру дети,
цепляясь за отцовские бока,
и выступили в камне на рассвете
гримасы обезьяньего лица.
Сдирая все дороги на макете,
и надвигая линзы на глаза,
я здесь на площади убийцу встретил,
который пал от быстрого меча,
но умирая, вгрызся враг в меня,
и шрамом сердце гордое отметил.

2003

В Днепре равноапостольный Владимир,
спасаясь от могилы и чертей,
крестил меня, поэта Византии,
разбрасывая звезды из горстей.
Вглубь давят православные святые,
ад сторонится киевских мощей,
золотоглавый силуэт Софии
горит, как свет Божественных очей.
Там мой отец в военной дистонии,
бумажных запуская журавлей,
мечтал о быстрых крыльях для России.
И там в яру остался след ногтей,
где умирал расстрелянный еврей,
запоминая образ неба синий.

2003

Взлетают птицы со спины вождя,
изображенной полностью лишь сзади,
их призрачные тени навсегда
там воспаряют, будто на параде.
Экран – как продолжение лица,
втекает свет в глаза, как жидкий радий,
и вот уже я с выражением скопца,
сижу в том темном зале, как в осаде.
И рокот океана, как гроза,
взлетая к звездам по крутой глиссаде,
мне сердце колет, будто изо льда.
Кино здесь размножается рассадой,
экран пустой, как вечная награда,
хотя ведь это только пустота.

2003

Спас рукотворный с хитрыми глазами,
и вместе с ним, ведомый им наряд,
явились, будто атомный заряд,
в сарае Городища под дровами.
Соединился взгляд здесь с небесами,
в воображении встал райский сад,
где ангелы поют иль мирно спят,
под горькими ивовыми кустами.
Обитель Саввы встала над ветрами,
найдя великокняжеский подряд,
оплаченный московскими деньгами.
И здесь, где за царицей был пригляд,
через века, ведомый голосами,
отец мой каялся внутри оград.

2003

Я вспоминаю царскосельский дом,
где осень шевелится под кустами,
нелепо растекаются зонтами
лирические дамы под дождем.
Расположилось небо там крестом,
ввысь звезды прянули над головами,
не успевают пальцы за словами,
как птицы расправляясь над столом.
И лихорадочным горят огнем,
и, будто тени, кружатся кругами
глаза мифические за стеклом.
Омоем Сашу Пушкина слезами,
и по ступеням в верхний храм внесем,
там отпоем горючими стихами.

2004

Я встретил Достоевского в пути —
в земле российской праведной царицы,
рулетку перед ним крупье крутил —
дремучий предок гессенской девицы.
И задрожали органы в груди,
когда немецкие разделись жрицы,
языческая похоть, как круги,
переплетаясь, завершают лица.
Платаны чудные всегда стройны,
под ними мы гуляли до зари,
пока трамвай не прокричал ослицей.
Здесь люди умирают от тоски,
лишь после смерти лица их просты,
припав к раскаянья пустой кринице.

2003

О нём нет в памяти моей тепла,
о нём душа печалится под вечер,
застыв, как роза из стекла,
похоже чуть на фуэте в балете.
По смерти камня встали там дома,
натягивая облака, как свитер,
а к Капитолию пришла толпа,
и в щели между лиц их дует ветер.
Там сон мой, как волшебная гора,
с вершины пахнет сакурой весна,
и солнце голубое сверху светит.
Затем моя бесплотная рука
достанет божье слово из чехла,
и протрубит гортань песнь на рассвете.

2003

Река качалась и текла кругами,
и перекатывая черепа,
плескалась, будто рыба над волнами,
тесня и омывая купола.
Продавливая землю сапогами,
и ниспадая вспять на небеса,
грудь дамы конвертируя глазами,
я вижу фрески Дионисия.
Открою север белыми ключами,
на воздухах возникнет оригами,
взгорит там в имени моем звезда.
Над Белым озером туман кусками,
монах в прогалах звучными крестами
срывает плоть с заветного лица.

2003

Я золотом рисую по граниту,
всё те же облака вверху летят,
свернувшись, будто змеи под копытом
чешуйчатые серебром звенят.
Взираю на Жуковского ланиты —
всё так же романтически горят,
перстнями тонкие персты увиты —
пра…внучке злой его принадлежат.
Лучи, как бы рубиновые нити,
соткали день рождения пиита,
отцы его здесь до сих пор лежат.
Стихают звуки погребальных литий,
копал могилы здесь я для укрытий,
не ждав за службу армии наград.

2003

Впрыск камня и вина, и как лоза,
узлом пульсируя, стремится к солнцу,
германские Рейн холит города,
людей и время превращая в бронзу.
С флагштоков нежных замков без креста
взирают вниз на корабли бессонно
причудливые звери без лица,
безмолвно воя по ветру покорно.
Здесь в карамельном домике жила
Мари, она Щелкунчика спасла,
с ноги своей стащив башмак проворно.
Взойдя на кладбище к судьбе с угла,
я распластался на траве, взалкав,
спустившись в мыслях на гору притворно.

2004

Прекрасная немецкая земля
В Генфляйше Иоанне гениальном,
еврея Гутенберга обрела,
связавшем буквы на пути астральном.
На площади он впереди креста,
в забронзовевшем гульфике нахальном,
часть тела в панталонах затекла
в пустом плаще распахнутом фривольно.
Чуть выше вверх Шагала синева,
изобразившего деяния Отца
в границах богословски весьма вольных.
А в основном здесь все, как и всегда,
на Рождество жрут своего гуся,
а в карнавале любят привкус свальный.

2004

Рапсодия звучит над островами,
пугающе печальна и нежна,
мир параллельный воссоздам руками,
из дерева земля в нем и вода.
Здесь северное небо, как пергамент,
пророческие там прочту слова,
прочувствую судьбы святой регламент,
что старцев приводил издалека.
Здесь камни прирастают облаками,
а жизнь располосована кругами,
проходят ими жертвы сквозь века.
Монах склонился перед образами,
он благодатно молится стихами,
и мысль его прозрачна и крепка.

2004

Сгорали люди заживо от страха,
когда их ставили лицом к стене,
и только горстки праведного праха,
здесь впитывались в почву по весне.
Вниз катится по лестнице, как драхма,
распятый прихожанин на шесте,
спасаясь от молитвенного краха,
сечет пришельцев ангел на горе.
Всех палачей всегда судьба лихая,
из дна Святого вдруг произрастая,
сидят и богохулят в темноте.
На Белом море тишина такая,
чуть слышно лишь скрипит калитка рая,
схожу на берег я или во сне.

2003

Дождь льет, минуя крыши, на врата,
и ретушируя останки Рима,
на пальцах оставляет след лица,
и прячет ночь под толстым слоем грима.
Здесь Константина выдали глаза,
когда он стал святым началом мира,
он потерял походку гордеца,
и слепком стал шекспировского Лира.
Мы шепчем вслух, не зная языка,
и надевая мысленно порфиру,
пьем чай турецкий, сидя у стекла.
Бант на спине у Гретхен – признак Трира,
виляя задом, в фартучке факира,
они идут ко мне издалека.

2003

Над телом Бог трудился без утайки,
Иоасафа славя в тишине,
нетленного святителя вотще
явил мощами в виде райской пайки.
Кость кожа облекла, как пальцы лайка,
вросло распятие торцом к руке,
но туфли бархатные по ноге,
и воробьи, как ангельская стайка.
В молитве сердце, будто гвоздь в стене,
со стоном отверзается во мне,
хлестаемое чудом, как нагайкой.
Неподобающе мне сладко на войне,
я, совесть закрепив, как контрагайкой,
врагов Христа не пощажу зане.

2005

Дверь храма справа не затворена,
мне отвратительно из щели дует,
святителя укрыта голова,
плоть Митрофана смыли время струи.
Уродлива седая голова Петра, —
тот мертв, кто стукнул по нему, как в бубен,
благословив на царство из стекла, —
несет царь на плечах провидца судеб.
К востоку двинула свой флот страна,
и в Турцию ударила с плеча,
овеществив воронежский рисунок.
С тех пор здесь пузырятся паруса,
здесь Бог прибил Россию к небесам
святым гвоздем, макнув в кровавый сурик.

2005

Великий Карл напряг здесь волю злую —
и филиокве вынудил признать,
все латиняне плачут вхолостую,
желая символ веры испытать.
Здесь вспомнил я Европу молодую,
которую пришлось ему подмять,
но выставленную длань золотую
противно ортодоксу целовать.
Приблизился лишь к древнему кресту я,
и разрывая неба ткань тугую,
здесь к Богу обратился через «ять».
Течет ночная мгла в страну чужую,
и слышу сквозь мотора песню злую,
как черти от бессилия вопят.

2003

Со временем врастают гвозди в тело,
я ничего не помню наизусть,
так крошится металл, что черным мелом
рассыпан на болотах смертный груз.
Туннель здесь охраняет Сталин в белом,
отсюда рыл он свой последний путь,
хотел пробиться в ад, а между делом
вспороть земную Сахалина грудь.
Гляжу на лагерь я оторопело,
сквозь ржавчину машин иду несмело,
мне открывается страданий суть.
Морошка на морозе перезрела,
и, как глаза, от горя оскудела,
хранит с тех пор стенанья мертвых уст.

2004

Вхожу я в этот город, как весна,
шурша опавшею листвой, как осень,
порой кручусь поземкой, как зима,
как летом, хочется одежды сбросить.
Здесь сладко пахнет севером страна,
и в прошлое слегка меня заносит,
сзывая вече, бьют колокола,
в народе прорастая, будто просо.
Здесь в людях нет татарского сырца,
есть страх перед Москвой, как у скопца,
когда девица о постели спросит.
София по велению Отца,
пронизывая здешние сердца,
в себе тысячелетний город носит.

2004

Была здесь Евхаристия досрочно
прекращена в тот миг, когда врата
взломав, в собор Софии неурочно
вломились мусульмане, вереща.
И вот тогда епископ внес нарочно
Дары Святые в стену алтаря,
с тех пор над куполом торчит порочно
крючкастая турецкая луна.
Однажды клирик из стены восточной,
на гулкий звон колоколов проточный,
вдруг выйдет с антиминсом, не дыша.
И Византия будет той же ночью,
спасительно, непостижимо точно,
как литургия мысли, спасена.

2004

Вхожу голышом в этот город раздольный,
иду вдоль реки я почти наизусть,
фривольным движением рук непристойным,
создам я фигуру с названием – Русь.
Для посоха вырежу палку прямую,
я странником стану в зеленых штанах,
и к цели пойду, по расспросам, вслепую,
пройду сквозь курганы и смерть во облацех.
Здесь первые песни сложу на ветру я
и стану поэтом в рязанской глуши я,
и даже свой лик изменю и ходьбу.
Здесь мухи по дому привольно летают, —
вещественный признак крестьянского рая, —
иконы не трогая в правом углу.

2004

Мне Ангара покажется ребенком
с бетонной погремушкою в руке,
что скачет, будто маленький козленок
и плещется у берега, в реке.
Снег ударяет с ветром в сел

Ознакомительная версия.