Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник)

Потрепанный, черта страшнее,
мужчина, – мой идол, вернее, —
женился на юной красотке.
Неплохо он смотрится с нею
в богемной бывалой тусовке.

Он очень мне нравился в прошлом,
которого нет и в помине.
И было б смешным или пошлым
на что-то надеяться ныне.

Но все-таки не с сожаленьем,
не как на обтерханный символ,
смотрю на него с вожделеньем
и вижу влекуще красивым.

Вздыхаю покорно и кротко:
увы! – я ему не Жар-Птица,
а то ли замшелая тетка,
то ль бабка, что все молодится.

О, грустная женская доля!
за что – эта подлая плата:
души не остывшей неволя,
жестокая, скучная правда?

…А юная дева не тужит:
ей хрен этот тоже по нраву.
И гладит по лысине мужа —
по брачно-семейному праву.

Подруга, мы с тобой друзьями были,
но скрылись эти славные деньки.
Подруга, наши взгляды стали злыми
и острыми, как бритва, языки.

Повздорили. Взбесились, что ли, или
свихнулись неизвестно отчего?
Когда б мы мужика не поделили!
А то ведь поделили мы его.

Я похожа на землю,
что была в запустенье веками.
Небеса очень туго,
очень трудно ко мне привыкали.

Меня ливнями било,
меня солнцем насквозь прожигало.
Время тяжестью всей,
словно войско, по мне прошагало.

Но за то, что я в небо
тянулась упрямо и верно,
полюбили меня
и дожди, и бродячие ветры.

Полюбили меня
так, что бедное стало богатым,
и пустили меня
по равнинам своим не покатым.

Я иду и не гнусь –
надо мной мое прежнее небо!
Я пою и смеюсь,
где другие беспомощно немы.

Я иду и не гнусь –
подо мной мои прежние травы.
Ничего не боюсь.
Мне на это подарено право.

Я своя у березок,
у стогов и насмешливых речек.
Все обиды мои
подорожники пыльные лечат.

Мне не надо просить
ни ночлега, ни хлеба, ни света:
я своя у своих
перелесков, затонов и веток.

А случится беда –
я шагну, назову свое имя…
Я своя у своих.
Меня каждое дерево примет.

Любила, следила, скорбя:
все что-то во мне горько мечется.
Писала, спасала себя,
а думала, что человечество.

То ли где-то,
то ли около,
осеняя духом плоть,
с чьих высот, с какого облака
ты диктуешь мне, Господь?

Всё отчетливее драма дней
на пространстве бытия.
Всё уверенней и грамотней
жизнь записываю я.

Обитаю в мудрой сказочке,
слушаю бессмертный гимн
и надеюсь: может, скажешь мне,
что не ведомо другим.

Нет прекрасней и потешнее –
быть с тобой наедине.
И спешит твое, не здешнее
открывать меня во мне.

Как счастливый сон под «баиньки»,
как беседа на завалинке –
откровенья жгучий миг.
Боже! Я смирнее паиньки.
Я – твой капиллярчик маленький,
вечный верный ученик!

Писатели,
спасатели, –
вот тем и хороши! –
сказители,
сказатели,
касатели души.

Как пламя согревальное
в яранге ледяной,
горит душа реальная
за каждою стеной.

Гриппозная,
нервозная,
стервозная,
а все ж –
врачом через морозную
тайгу –
ты к ней идешь.

Болит душа невидимо.
Попробуй, боль поправ,
поправить необидимо,
как правит костоправ.

Как трудно с ним, трагическим,
неловким, словно лом,
тончайшим, хирургическим
капризным ремеслом.

Чертовская работочка:
тут вопли, там хула…
Но первый крик ребеночка –
святая похвала.

На то мы руки пачкаем,
скорбим при ночнике,
чтоб шевельнул он пальчиком
на розовой ноге!

Пока вы живы, старшие мои,
чьи речи и намеренья не лживы,
душе не оказаться на мели.
Не допустили б вы, пока вы живы!

Терзали вас забвенье и чины,
тоска и славы золотые жилы,
но и добро и зло обречены
с достоинством сносить, пока вы живы.

Сродни вам скомороший вольный дух
и таинство танцующего Шивы…
И если чей огонь в ночи потух,
он все-таки горит, пока вы живы.

Пока вы живы, не корю себя
за то, что ни успеха, ни наживы
бесплатно не отмерила судьба.
А как иначе жить, пока мы живы?

Не обманула никого в любви
и не врала ни с целью, ни без цели.
Пока вы живы, старшие мои,
вы кое-что нам все ж внушить успели.

Пока вы живы, старшие мои,
пусть корвалол заместо водки пьете, –
хотя и нам седины намели
года, – нам молодыми быть даете.

Почтительнее дочери родной,
здороваюсь, как робкий отрок, стоя.
Как дорог мне ваш нрав, вполне земной,
и ваши несравненные застолья!

В морщинах, погрузневшие уже –
особой красотою хороши вы…
Есть на кого равнение душе
с отрадою держать, пока вы живы.

Так проживу все, что – один лишь раз,
как зернышко с живучей вашей нивы.
Пусть кто-нибудь когда-нибудь и нас
вознаградит таким: «Пока вы живы…»!

Над миром птицы разливаются
на голых ветках, на весу.
Поют, ну прямо разрываются!
Они предчувствуют весну.

Гляжу на птиц непонимающе.
Их голоса звучат, как зов,
из почвы травы вынимающий,
с весны снимающий засов.

Как будто ими дерн питается,
и плес, и каждый лист в лесах…
Но есть еще побольше таинство,
таящееся в голосах.

Вот эта крохотная горлинка,
что так ничтожна, так сера, –
ее серебряное горлышко
куда огромней, чем сама!

Я палкою по ветке стукаю.
Она летит, смешна, мала,
и не волшебною свистулькою,
а так, букашкой в два крыла.

Но, словно бы томима голодом,
все безысходней, все сильней
она томится дерзким голосом,
ему темно и тесно в ней.

И так, как после вдоха выдохнуть
наполненная грудь должна,
стремится птица голос вытолкнуть,
который больше, чем она…

В том, что обычно необычное,
я убедить себя спешу.
И не ревниво, не обидчиво
за серой горлинкой слежу.

Потом на улицу сугробную,
вполне надеясь на успех,
я выхожу и голос пробую.
Но слаб он, как осевший снег!

И сразу всё вокруг шатается,
приобретая прежний вид.
И снова птичий голос таинство
необъяснимое таит.

Ах, птицы! Как ребенок голенький
начну от печки, от азов.
Я верю не себе, а горлинкам
с их лазерами голосов.

Ведь, счастливы или обижены,
среди затиший и шумих
мы чем-то все же в жизни движимы,
что много больше нас самих.

Женщина картошку продает.
Скромная, нехитрая забота.
Что мелка картошка, злится кто-то.
Говорит: – Что делать? Недород…

Рукавицы грязные на ней,
фартук ржой и сыростью изгложен,
а лицо от этого моложе,
и глаза красивей и синей.

Глянула спокойно и светло,
проследила – тоже вроде малость, –
чтобы гниль какая не попалась
и в мои каких-то три кило…

В овощном отделе день-деньской
женщина картошкою торгует.
Кто-то мандарины атакует,
финики… А здесь – весь род людской!

С ней бывает грубоват народ.
Может быть, была б она счастливей
при лимонах и при черносливе…
Но она картошку продает.

С благородной тяжестью своей
выхожу в морозный день погожий.
Улыбаюсь: чем-то мы похожи,
хоть об этом неизвестно ей.

Не изыск – и вы, мои дела.
Кто-то скажет: пахнет ширпотребом…
Я скажу: картошкою и хлебом
жизнь всегда незыблема была.

И уж если человек не слеп,
то, что он берет с моей ладошки,
это – наподобие картошки,
это просто, как обычный хлеб.

Музыка работы, скрип весов…
Музыка движений односложных,
осторожных, нужных, неоплошных,
музыка дыханий, голосов…

И во мне безудержно поет
музыка – такая же по сути!
Кто – осудит, ну а кто – рассудит:
женщина картошку продает.

Не важно, что Гомер был слеп.
А может, так и проще…
Когда стихи уже – как хлеб,
они вкусней на ощупь.

Когда строка в руке – как вещь,
а не туманный символ…
Гомер был слеп, и был он весь –
в словах произносимых.

В них все деянию равно.
В них нет игры и фальши.
В них то, что – там, давным-давно,
и то, что будет дальше.

Слепцу орали: – Замолчи! —
Но, не тупясь, не старясь,
стихи ломались, как мечи,
и все-таки остались.

Они пришли издалека,
шагнув из утра в утро,
позелененные слегка,
как бронзовая утварь.

Они – страннейшая из мер,
что в мир несем собою…
Гомер был слеп, и он умел
любить слепой любовью.

И мир, который он любил
чутьем неистребимым,
не черным был, не белым был,
а просто был любимым.

А в уши грохот войн гремел,
и ветер смерти веял…
Но слепо утверждал Гомер
тот мир, в который верил.

…И мы, задорные певцы
любви, добра и веры,
порой такие же слепцы,
хотя и не Гомеры.

А жизнь сурова и трезва,
и – не переиначить!
Куда вы ломитесь, слова,
из глубины незрячей?

Из бездны белого листа,
из чистой, серебристой, –
юродивые, босота,
слепые бандуристы…