что встает за горами грудей над
волосами-джунглями. Любить
это значит:
в глубь двора вбежать
и до ночи грачьей, блестя топором,
рубить дрова, силой
своей
играючи. Любить
это с простынь,
бессоннницей
рваных, срываться,
ревнуя к Копернику, его, a не мужа Марьи Иванны, считая
своим
соперником. Нам
любовь
не рай да кущи, нам
любовь
1000 гудит про то, что опять
в работу пущен сердца
выстывший мотор. Вы
к Москве
порвали нить. Годы
расстояние. Как бы
вам бы
объяснить это состояние? На земле
огней - до неба... В синем небе
звезд
до черта. Если бы я
поэтом не был, я б
стал бы
звездочетом. Подымает площадь шум, экипажи движутся, я хожу,
стишки пишу в записную книжицу. Мчат
авто
по улице, а не свалят наземь. Понимают
умницы: человек
в экстазе. Сонм видений
и идей полон
до крышки. Тут бы
и у медведей выросли бы крылышки. И вот
с какой-то
грошовой столовой, когда
докипело это, из зева
до звезд
взвивается слово золоторожденной кометой. Распластан
хвост
небесам на треть, блестит
и горит оперенье его, чтоб двум влюбленным
на звезды смотреть их ихней
беседки сиреневой. Чтоб подымать,
и вести,
и влечь, которые глазом ослабли. Чтоб вражьи
головы
спиливать с плеч хвостатой
сияющей саблей. Себя
до последнего стука в груди, как на свидание,
простаивая, прислушиваюсь:
любовь загудит человеческая,
простая. Ураган,
огонь,
вода подступают в ропоте. Кто
сумеет совладать? Можете?
Попробуйте.... 1928 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ЛЕВЫЙ МАРШ Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу истории загоним. Левой! Левой! Левой!
Эй, синеблузые! Рейте! За океаны! Или у броненосцев на рейде ступлены острые кили?! Пусть, оскалясь короной, вздымает британский лев вой. Коммуне не быть покоренной. Левой! Левой! Левой!
Там за горами горя солнечный край непочатый. За голод за мора море шаг миллионный печатай! Пусть бандой окружат нанятой, стальной изливаются леевой,России не быть под Антантой. Левой! Левой! Левой!
Глаз ли померкнет орлий? В старое станем ли пялиться? Крепи у мира на горле пролетариата пальцы! Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой! 1918 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
Я По мостовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые. 1913 Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М.Гаспаров, И.Корецкая и др. Москва: Наука, 1993.
ВОТ ТАК Я СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ Ну, это совершенно невыносимо! Весь как есть искусан злобой. Злюсь не так, как могли бы вы: как собака лицо луны гололобой взял бы и все обвыл.
Нервы, должно быть... Выйду, погуляю. И на улице не успокоился ни на ком я. Какая-то прокричала про добрый вечер. Надо ответить: она - знакомая. Хочу. Чувствую не могу по-человечьи.
Что это за безобразие? Сплю я, что ли? Ощупал себя: такой же, как был, лицо такое же, к какому привык. Тронул губу, а у меня из-под губы клык.
Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь. Бросился к дому, шаги удвоив. Бережно огибаю полицейский пост, вдруг оглушительное: "Городовой! Хвост!"
Провел рукой и - остолбенел! Этого-то, всяких клыков почище, я не заметил в бешеном скаче: у меня из-под пиджака развеерился хвостище и вьется сзади, большой, собачий.
Что теперь? Один заорал, толпу растя. Второму прибавился третий, четвертый. Смяли старушонку. Она, крестясь, что1000 то кричала про черта.
И когда, ощетинив в лицо усища-веники, толпа навалилась, огромная, злая, я стал на четвереньки и залаял: Гав! гав! гав! 1915 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
А ВСЕ-ТАКИ Улица провалилась, как нос сифилитика. Река - сладострастье, растекшееся в слюни. Отбросив белье до последнего листика, сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь, выжженный квартал надел на голову, как рыжий парик. Людям страшно - у меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают, как пророку, цветами устелят мне след. Все эти, провалившиеся носами, знают: я - ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд! Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой! Не слова - судороги, слипшиеся комом; и побежит по небу с моими стихами под мышкой и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. 1914 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ВОЕННО-МОРСКАЯ ЛЮБОВЬ По морям, играя, носится с миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка.
И конца б не довелось ему, благодушью миноносьему.
Вдруг прожектор, вздев на нос очки, впился в спину миноносочки.
Как взревет медноголосина: "Р-р-р-астакая миноносина!"
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится, а сбежала миноносица.
Но ударить удалось ему по ребру по миноносьему.
Плач и вой морями носится: овдовела миноносица.
И чего это несносен нам мир в семействе миноносином? 1915 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
РОССИИ Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм. Спрятать голову, глупый, стараюсь, в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина. Глубже в перья, душа, уложись! И иная окажется родина, вижу выжжена южная жизнь.
Остров зноя. В пальмы овазился. "Эй, дорогу!" Выдумку мнут. И опять до другого оазиса вью следы песками минут.
Иные жмутся уйти б, не кусается ль?Иные изогнуты в низкую лесть. "Мама, а мама, несет он яйца?"" Не знаю, душечка, Должен бы несть".
Ржут этажия. Улицы пялятся. Обдают водой холода. Весь истыканный в дымы и в пальцы, переваливаю года. Что ж, бери меня хваткой мёрзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей. 1916 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ОТ УСТАЛОСТИ Земля! Дай исцелую твою лысеющую голову лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот. Дымом волос над пожарами глаз из олова дай обовью я впалые груди болот. Ты! Нас - двое, ораненных, загнанных ланями, вздыбилось ржанье оседланных смертью коней. Дым из-за дома догонит нас длинными дланями, мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях
огней. Сестра моя! В богадельнях идущих веков, может быть, мать мне сыщется; бросил я ей окровавлнный песнями рог. Квакая, скачет по полю канава, зеленая сыщица, нас заневолить веревками грязных дорог. 1913 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ Вошел к парикмахеру, сказал - спокойный: "Будьте добры, причешите мне уши". Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось, как у груши. "Сумасшедший! Рыжий!"запрыгали слова. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая реди 1000 ска. 1913 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
КОФТА ФАТА Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего. Желтую кофту из трех аршин заката. По Невскому мира, по лощеным полосам его, профланирую шагом Дон-Жуана и фата.
Пусть земля кричит, в покое обабившись: "Ты зеленые весны идешь насиловать!" Я брошу солнцу, нагло осклабившись: "На глади асфальта мне хорошо грассировать!"
Не потому ли, что небо голубо, а земля мне любовница в этой праздничной чистке, я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо и острые и нужные, как зубочистки!
Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата, закидайте улыбками меня, поэта,я цветами нашью их мне на кофту фата! 1914 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ВЫВЕСКАМ Читайте железные книги! Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы.
А если веселостью песьей закружат созвездия "Магги"бюро похоронныех процессий свои проведут саркофаги.
Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки! 1913 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ДЕШЕВАЯ РАСПРОДАЖА Женщину ль опутываю в трогательный роман, просто на прохожего гляжу ли каждый опасливо придерживает карман. Смешные! С нищих что с них сжулить?
Сколько лет пройдет, узнают пока кандидат на сажень городского морга я бесконечно больше богат, чем любой Пьерпонт Морган.
Через столько-то, столько-то лет - словом, не выживу с голода сдохну ль, стану ль под пистолет меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних йот, как, когда, где явлен. Будет с кафедры лобастый идиот что-то молоть о богодьяволе.
