грифельным карандашом. А Рифмачу нужны были краски, но никакого «колера»: гуаши, акварели, фломастеров, мелков … да хотя бы пластилина, на худой конец, упорно не находилось. И Рифмач: «Чтоб ты н
е был куркулём, мол, гуашь
– презрена, я б твой торс слепил углём, от «дупла» до хр
ена!»,
– даже психанул от такой в квартире Городихина цветовых ресурсов неблагополучия. Впрочем, голь на выдумка хитра, особенно, если «голь»
– это два мотка изоленты: белая и чёрная. И когда Городихину, наконец-то, полегчало и он, покинув свою «вчувствоприводящую» обитель, заявился в комнату с отчаянным желанием завалиться спать, его шкирка была тут же ухвачена Рифмачом.
– Жили мы в Одессе, фраера известные – я, и Мойши тесть … а в Одессе-маме, ночью, при тумане, тёмных мест не счесть, – блатным дискантом пропел Рифмач, вручая Городихину некий «вантуз-жезл». – При таком раскладе, мы не на квадрате 13, мы выходим смело, действуя умело, где дороги узкие, а витрины тусклые; кошельки и кольца отбираем сразу, барышень не щупаем – (тесть словил заразу) – со старух горбатых доли не берём; так вот мы и жили, жили и творили мрачные делишки, шо и сам Малевич, мастер кисти чёрной, нам бы отдал честь!»
– Я спать хочу, – жалобно простонал Городихин, артефакт Рифмача, что в чёрно-белую полоску, из рук, впрочем, не выпуская.
– Спать, в то время, когда на кону лежат наши законные четыреста кусков!? – вознегодовал Рифмач так, что даже свой дар поэтической речи на время потерял 14.
§ … / Рука опустилась, и вырвался вздох, / И стало напрасным всё то, что он смог, / Ведь тело обмякло, исчез весь запал, / Он только из глины дерьмо изваял / Под дверью соседа, бумажки ж комок / Поверх положить не успел он чуток: / Желанье вершить развеял сапог, / Соседской ногой он ударился в бок, / И очень удачно по рёбрам попал, / Такой вот случился искусства финал. / … Стемнело. Самое время для воплощения в душевных муках выстраданного арт-шедевра. Поры бы уж идти, но даже малость протрезвевшего Городихина периодически всё ещё «штормило». Так что допивать остатки самогона, что говорится, на посошок Рифмачу пришлось одному. Ну, всё, в путь – с богом! … Но выйдя из подъезда Городихин завалился в кусты на первом же повороте. Да к тому же упав, он и «вантуз-жезл» потерял. А тот отлетел бог знает куда. А на небесах новолуние, а во дворе ни один фонарь даже самым тусклым светом не светит.
– …, – выругался Рифмач тирадой, состоящей из шестнадцати матерных слов подряд. опустившись на коленки, принялся искать средь кустов бездарно утерянный предмет искусства.
Ползать на коленках пришлось дворнику довольно долго. Но, к счастью, всё срослось. И «вантуз-жезл» нашёлся, и Городихин очухался. И до районного отдела полиции наши друзья добрались уже без всяких приключений.
– Легковушки, увы, не подойдут, – оценил обстановку Рифмач, осторожно заглядывая во двор полицейского участка. – У них проблесковые маячки блочного типа – поперёк всей крыши, и наш вантуз, значится, к ним не присобачить!
– Не судьба, выходит, – в голосе Городихина мелькнули радостные нотки; вся их затея уж давно грызла его дурным предчувствием, а если быть до конца откровенным, то и в кусты у дома он свалился не только из-за самогонного перепоя.
Но Рифмач был решителен и бескомпромиссен:
– Не дрейфь, герой, покой нам только снится, вон артефакт судьбы, там суть и коренится!
– В нашем случае каким образом? – просипел (явно, от испуга) Городихин.
– В образе старого доброго УАЗика, – подмигнул Рифмач. – Вон, сам можешь заценить щедрость фортуны – в самом дальнем углу двора, у забора.
Городихин глянул в дальний угол двора полицейского участка. Действительно, у забора стоял старенький УАЗик.
– Ну и что это нам даст? – своим вопросом Городихин был просто жалок.
– Ты на крышу машины, дурень, смотри. – В свой решимости Рифмач был готов пойти на оскорбление друга и похлеще.
Городихин посмотрел на крышу машины и сразу понял – не отвертеться ему сегодня, зараза ну, никак не отвертеться. На крыше УАЗика стоял синий маячок – ещё наверно тех, советских времён – цилиндрический.
– На него мы вантуз наш и натянем, – обрадованный Рифмач хлопнул друга по плечу.
– Ничего не выйдет, – ухватился Городихин за последнюю «соломинку». – В нашем случае вантуз, что хреновая присоска: чуть машина тронется, он тут же и отвалится … да и народ во дворе постоянно шараёбиться, попробуй-ка сунься!
– Ничего, – успокоил Рифмач. – Через час-другой угомонятся, безмятежный сон ещё нигде не отменили, даже в наших, слава богу, доблестных органах внутренних дел.
Но долго ждать, к счастью, не пришлось. Уж если фортуна прёт, то прёт наперекор всем несподручным обстоятельствам. Дождь вскоре пошёл, и дождик не слабый. И полицейский двор опустел. И герои наши – Городихин и Рифмач – пробрались к УАЗику уже почти не таясь. С непривычки, чтобы забраться на крышу машину пришлось, конечно, повозиться. Но с Рифмачом не пропадёшь. Руками подтолкнул под зад Городихина так, что тот на крышу машины чуть-ли не взлетел. Другое дело, что «вантуз-жезл» держался на синем полицейском маячке едва-едва (вот что значит глаз сантехника, не глаз, а алмаз).
– Я ж тебе сразу сказал, – бросил Городихин с крыши вниз. – Что вантуз – это вантуз, а не присоска тебе какая.
– Эхма, – раздалось снизу. – В этом мире без Рифмача хоть кто-то на что-то способен? Чтобы ты делал, если бы я ленту-скотч пророчески не захватил бы.
Сидя на крыше машины на корточках, Городихин, не глядя, потянул руку вниз. Но ничего в его руку оттуда, снизу, отчего-то не вложилось. Там, внизу, случилось лишь два кратких глухих удара (как потом выяснилось – полицейскими дубинками по спине Рифмача) и протяжный болезненный стон (а здесь и пояснять ничего не надо). Городихин глянул вниз и увидел присевшего на сырую землю Рифмача, и двух полицейских с резиновыми палками на перевес. Начисто забыв, что человек он явно немолодой, с автомобильной крыши Городихин спрыгнул весьма споро. Городихина, впрочем, от нескольких ударов резиновыми палками по его спине это не спасло. Да, вдобавок, и пинок под зад получил он очень крепкий. Кровоподтёк потом ещё долго сойти не мог.
§ … / Привычно грешнику терзаться в храме, / На то и церковь, чтоб замаливать грешки, / Трудней о собственном рассказывать о сраме, / Прилюдно порицая срама «корешки». / … Вот такой вот перформанс в одном далёком таёжном городке, ну, очень восточного края России
