8–14), СП (Тб 2) (строфы 8–12), Русский путь (вар. автографа с восстановлением опущенных строф), Ст (Куйбышев) (некорректная публикация, объединение текстов 1913 и 1915 гг.), Об Анне Ахматовой. Л., 1990 (строфы 1–7).
Автограф — в архиве Лозинского. В ст. 39 вместо «гадок» ранее было: «страшен». После строфы 12 ранее было:
Мне золоченый стиль вручил Вергилий,
А строгий Дант — гусиное перо,
И мне не надо ангельских воскрылий,
Чужое отвергаю я добро,
Я лилия простая между лилий,
Средь серебра я только серебро.
Дат.: не позднее марта 1913 г. — по времени публикации.
Два варианта ст-ния «Пятистопные ямбы» (1913 и 1915 гг.) фактически являются двумя разными программными произведениями, созданными в разные периоды жизни поэта; в настоящем издании данные варианты публикуются по правилам, соответствующим публикации оригинальных произведений, в тт. II и III.
Ст-ние опубликовано Гумилевым в журнальной подборке, долженствующей представить образцы подлинно акмеистической поэзии (см. письмо Гумилева к Брюсову от 28 марта 1913 г.: «Действительно акмеистические стихи будут в № 3 Аполлона, который выйдет на этой неделе» (ЛН. С. 512)). Подборка сопровождалась примечанием от редакции: «Печатаемые здесь стихотворения принадлежат поэтам, объединенным теми идеями, которые были изложены в статьях Н. Гумилева и С. Городецкого в январской книжке “Аполлона” (т. е. статьях “Наследие символизма и акмеизм” и “Некоторые течения в современной русской поэзии. Акмеизм”, “манифестах” акмеизма, помещенных в № 1 журнала за 1913 г. — Ред.) и могут до некоторой степени служить иллюстрацией к высказанным в этих статьях теоретическим соображениям». На историю создания ст-ния проливает свет письмо М. Л. Лозинского от 21 октября 1915 г., в котором, сообщая Гумилеву о решении посвятить ему ст-ние «Каменья», Лозинский пишет: «А раз адепты Великого Трисмегиста занялись разоблачениями сокровеннейших тайн, то и мне ничего не остается, как открыть для общего пользования Окаменелыя Дороги <...> Их поток родился на той же вершине, что и твои “Пятистопные ямбы” (помнишь нашу беседу об автобиографических ямбах)...» (Неизд 1986. С. 149). Обсуждая «открытость» и подчеркнутую взаимную цитатность акмеистических текстов 1912–1913 гг., Дж. Доэрти указывает на «проблематичность вопроса о том, “кто говорит” (в ст-нии Гумилева. — Ред.): голос поэта звучит не только индивидуально, но также и более “обобщенно”... В таких случаях необходимо понять, что “цитация”, как правило, является признаком не полемической или враждебной реакции на чужой текст, а скорее признаком своего рода совместного творчества». В качестве яркого примера такого творчества при воплощении общих религиозных мотивов Дж. Доэрти приводит связь «Пятистопных ямбов» с «Каменьями» М. Л. Лозинского: «Лозинский написал свое стихотворение в ответ на гумилевское <...> с намерением откликнуться на открыто масонскую образность в конце гумилевского текста...» (Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry: Culture and the Word. Oxford, 1995. P. 203–204). На схожую тематическую и поэтическую перекличку с Мандельштамом в этот же период указывает П. Штейнер в связи с осознанными Мандельштамом масонскими коннотациями слова «отвес» (см.: Steiner P. Poet as Manifesto: Mandel’stam’s «Notre Dame» // Russian Literature. 1977. № 5. P. 250–251). Очевидно, что ст-ние Гумилева явилось результатом идеологических споров в Цехе поэтов в канун «акмеистического бунта», так или иначе затрагивавших масонскую мистику. «Гумилев — “самый масонский” из русских поэтов. Духовные труды “вольных каменщиков” — одна из его главных тем. Но в старые мехи наливается новое вино; читатель слышит голос современного человека. Вот стихи, которые прямо просятся в антологию масонской поэзии XX века как ее ярчайший образец <цит. ст. 43–60 и 67–72. — Ред.>. По-видимому, Гумилев стал “вольным каменщиком” в начале 1910-х годов, ибо только с этого времени в его поэзии пробивается масонская струя. Культурный поэт <...> он и к своему новому увлечению подошел с педантизмом ученого. Приведенные строки свидетельствуют о хорошем знании Гумилевым русской масонской литературы. Оттуда пришел образ Ветшающего Адама. В катехизисе “вольных каменщиков” И. В. Лопухина можно прочитать: “Когда начинается истинная работа в нравственности? — Когда человек начнет совлекать Ветхого Адама. — Когда она заканчивается? — Тогда, когда Ветхий Адам совлечен совершенно”» (Новиков В. И. Масонство и русская культура. М., 1993. С. 55–56). «...Поэтическая программа позднего Гумилева, — пишет М. Иованович, — задумывалась как-то параллельно масонским положениям, и... Цех поэтов в данном отношении должен был напоминать “поэтическую ложу”, возглавляемую “совершенным мастером” Гумилевым» (Н. Гумилев и русский Парнас. С. 35). Впрочем, гумилевская акмеистическая мистика, связанная с масонским учением о «мастерстве», не нашла понимания ни среди «сподвижников» по «Цеху», ни среди читателей и критиков: акмеизм был воспринят как «нео-примитивизм», а «Пятистопные ямбы» — как «декадентское», а не «акмеистическое» стихотворение. «Что можно сказать по поводу такого рода “юношеских” идеалов? — писал об акмеизме А. Долинин. — Ничего особенного. В них, правда, много смешного, примитивного, а все-таки хорошо, что люди бодры, жизнерадостны или хотят быть таковыми. Пусть радуются и веселятся умеющие это делать. Только бы искренно, только бы не играли в бодрость, не делали вид, что смеются, когда на самом деле хочется плакать. Пока, к сожалению, этой бодрости, этого “акмеистического” духа, еще не было. Пока в их стихах преобладают те же старые тона и образы, что в прежних их произведениях — до объявления себя акмеистами, и мало чем отличаются от таковых у символистов. Наоборот даже. Кажется, что они пишут свои последние стихотворения как бы в насмешку над самими собой, над своей теорией, над своим стремлением к новым мотивам, к “новым именам”. “Пятистопные ямбы” Н. Гумилева проникнуты неподдельной грустью, истинным разочарованием в жизни: <цит. ст. 24, 29–30. — Ред.> или: <цит. ст. 43–44. — Ред.> как раз, значит, вопреки признанию в теории “самоценности за каждым явлением”. Или: <цит. ст. 19–23. — Ред.>. И все стихотворение в таком же духе и настроении, пока он остается искренним сам с собою. Правда, в последних строфах он словно спохватывается, поет о каком-то строительстве, о “каменщиках всех времен и стран” и о “призывном голосе Мастера”, но в них-то как раз и чувствуется сплошная надуманность, сплошная поза, как и в “Адаме” С. Городецкого» (Долинин А. Акмеизм // Заветы. 1913. № 5. С. 160). Более резко высказывался В. Г. Шершеневич: «Критиковать стихи акмеистов не представляется надобным: еще раз повторяю, что никто не сможет отличить акмеистического стихотворения от символического. Вероятно, самим акмеистам неясно, почему С. Городецкий <...> символичен в “Яри”, “Дикой воле” и акмеистичен в “Иве”!? Почему Н. Гумилев символист в “Жемчугах”, в “Чужом
