На лице юноши трепетал, дергался, плясал нерв, неподвластный ему.
Зорко, точно коршуны за раненою жертвой на откосе пропасти, наблюдали за ним рабы первосвященника, и отсюда началась подлая охота, у которой мог быть только один исход.
Близилась Пасха, и яблони в садах стояли как ангелы, в невесомых белых ризах, заплаканные ангелы на семи ветрах; они, быть может, чувствовали грядущую беду, где-то глубоко их корни сплетались с жилками земли. Каждое деревцо боится быть срубленным на палаческий крест.
- Здесь будем праздновать нашу Пасху — в пустом доме, так кажется легче. Никого чужих. Мне недолго осталось быть с вами.
В последних нескольких днях было много прощанья. Иисус словно бы запоминал, вбирал в себя родные лица, город, где прожил, добрые глаза зверей, деревья, каждый жест друзей и каждую пядь земли, глядел с великой нежностью и грустью, зная о близкой разлуке.
Все за большим столом разламывали хлеб.
- Когда уйду, начнется у людей смятение, — говорил Иисус. Ему жаль было всех, даже тех, кто его предал и обратил в живую мишень, их пуще всего жаль. — Войн жестоких и бессмысленных целые века грядут. Моим именем прикрываться станут… Будут убивать друг друга сотнями, меч на меч, клык на клык и кровь на кровь, рвать тело Иерусалима, как голодные псы, прикрываясь знаменем креста. Не хочу этого.
- Нет, войны все не за веру, а только лишь ради золота, — возразил Матфей. Он-то видел подлую изнанку жизни.
- Тем страшнее.
Они пили из одной чаши, ели от одного хлеба. Но меж ними бродила незримая тревога, и заглядывала в лица, и хохотала злобно, как языческий шут.
Иисус обмакнул хлеб в медную чашу с красным виноградным вином и спокойно подал Иуде. На белую льняную скатерть падали густые алые капли. Ученик отшатнулся, пасхальный хлеб вдруг показался ему не хлебом, а окровавленной, еще живою плотью.
Вышли в сад Гефсиманский.
Ночная птица прохрипела полночь. Ученики легли на влажную, по-весеннему студеную землю, седая полынь была им изголовьем.
- Побудьте со мною. В последний раз, — болезненным, чужим голосом просил Иисус.
Андрей боролся со сном, но дрема душила, обвивала, как змея, тугими кольцами, и никак нельзя было ее одолеть. Страдал и не мог подняться с сырой враждебной земли, веки отяжелели, стали горячие, точно расплавленное олово, тело не слушалось.
Все, впрочем, спали безмятежно. Луна светила ярко, как тысяча свечей, зажженных в праздник.
Разве много просил: час людского тепла, когда гибель уже хохотала в лицо, и страшно стало не смерти, а страшно остаться на этой дороге одному, разуверяясь в тех, от кого ждал если не помощи, то живого доброго слова. Иисус не держал зла на учеников, понимал, что они слабы. Казалось, тяжесть небесного свода навалилась ему на плечи.
- Все откажетесь, все вы предали меня. Не только ты, Петр, клявшийся горячими клятвами, но отречешься от меня трижды раньше, чем успеет прокричать кочет…
А сон затягивал, как черный омут. Крохотный муравьишка полз по руке Андрея, пытаясь разбудить. «Мне снится это, или Учитель плачет?..»
Он вправду плакал, и слезинки, долетая до земли, становились каплями крови.
Рассвет клыком полоснул небо над Гефсиманией. Сегодня солнцу не хотелось восходить.
Сад ожил бесшумным хищным движением. Множество народу с обнаженными мечами, с остро заточенными, как будто на зверя, кольями подступили к Иисусу.
Он хлестнул их затравленным взглядом.
- Как будто на разбойника, идете на меня с мечами и кольями. Я безоружный. И я не сделал вам никакого зла.
Резкий удар в плечо был ему ответом.
Приблизился Иуда с лживым поцелуем, которым должен был выдать Иисуса заговорщикам, не помнившим даже его лица.
- Я прощаю тебя. Твоя совесть сама тебя казнит — сейчас она спит, но не убита. Я прощаю тебя.
Алфеев Иаков попытался заслонить учителя и выхватил из ножен крепкий меч.
Он был воин по духу и по крови, отважный Иаков. Он знал и закон Бога, и закон волка. Года не пройдет, как он погибнет от меча ненасытного старика Ирода в Иерусалиме, первым из апостолов, не считая предателя Искариота.
Тогда и Петр обнажил клинок и, как поминается в Евангелии, рассек ухо рабу первосвященника.
- Не надо, — покорно остановил их Иисус. — Не надо больше ничего.
Понукая и хлеща, как охромевшую лошадь, его всей толпою повели на подлый суд.
Варфоломей спешил. Пасхальную ночь он пробыл у больного старика. У него получилось усмирить боли, и старый человек уснул под утро. Варфоломей знал, что сострадание должно быть деятельным. От слов и слёз проку никому не будет. Вот и не остался он в праздник со всеми, а ушел к старику, нуждавшемуся в помощи.
А на рассвете явился гонец, запыхавшийся мальчишка, и сообщил, что Иисуса Назарянина схватила стража.
Варфоломей почти бежал гулкими, пустыми рассветными улицами, и сердце колотилось в такт шагам, дыхания не хватало, виски ломила единственная мысль: успеть. Он защитит Иисуса, докажет, что нет за ним никакой вины, почти без труда отобьет его у первосвященниковых воинов. Варфоломей ненавидел власть во всех ее проявлениях — кесаря, первосвященников, всех начальствующих с их повелительными криками, жадными глазам навыкате, и рабскую робость толпы пред ними. Мечтал, чтобы общество строилось на доверии и доброй воле. Упразднить, выбросить все заменители совести: начальство, деньги, пыльные свитки законов и орудия казни. А палачи пускай растят сады прекрасные.
Тяжело дыша, вошел Варфоломей в сад. Между деревьями неспешно, вперевалку шел толстый садовник.
- Здесь был Иисус Назорей. Скажи, прошу, где он сейчас. Мне сказали, его взяла стража.
- Ну была здесь заварушка какая-то с утра. Вон, всю клумбу цветочную истолкли. Влетит мне теперь.
Варфоломей едва сдержал порыв вцепиться в его ленивую равнодушную глотку и тряхнуть, как собака крысу.
- Где он сейчас? Куда его повели?
- А я почем знаю, — ответил садовник, давясь зевотой. — Не хватало мне следить за всякими.
Тяжелая дубовая дверь первосвященникова дома закрылась перед Петром. Он кричал, колотил в дверь кулаками, но никто не впустил его. Он пытался подслушать, что же там происходит, припав к стене, но мощная каменная кладка не пропускала наружу ни звука. Петр издали следовал за стражниками, уводившими Иисуса, хотел придумать, как внезапно напасть и освободить его, но один против толпы ничего не мог поделать. Решил ожидать на заднем дворе, обманывая себя надеждой.
На задний двор выходило одно окно, наглухо завешенное холстиной. Ночь едва просветлела, было холодно, и прислужники развели костер. Петр протянул к рыжему огню озябшие руки. Возле огня — круг света и тепла, и тем враждебнее казался темный холод улицы, тем труднее сделать шаг прочь от костра.
Петр мог бы поджечь дом Каиафы, отчетливо представил, как бросает в окно жаркую головню. Но что с того? Пламя быстро затопчут. Узнику уже не помочь.
Иисус жил еще, сносил униженья и боль, хотел еще жить и видеть солнце, а для близких его наступил горький покой, как будто он уже умер. Так люди оправдывают свое равнодушие. Так кажется легче.
Рассвело. К костру подошла старая служанка подбросить дров. Внимательно сощурясь, поглядела она в лицо Петра:
- Ты друг того, которого сегодня судят? Кажется, тебя видали с ним.
- Нет, — ответил он, не пряча глаз. — Я не знаю этого человека.
Когда она ушла, один из сидевших у огня усмехнулся:
- Зачем лжешь. Ты был с ним.
- Я не был с тем человеком и не знаю его. Разве я должен поклясться перед тобою?
Костер сердито зашипел, прогорая. Новое утро начиналось насмешливым, режущим барабанные перепонки петушиным криком.
5
Как пришибленный зверь, метался предатель по околицам. Слабость и страх гнали Иуду прочь от людских поселений. Вчера он люто хохотал пред всеми, а теперь боялся собственной горбатой тени и отзвука своих шагов. Он не искал оправданий своего поступка, ибо их нет и быть не может.
Хотелось лечь и завыть по-звериному в серое, тягостное небо. Весь город побежал глядеть на казнь, для них это хорошая забава. Последний хрип умирающего встречает одобрительное гиканье толпы. А глаза у них пустые, точно ямы.
Внезапно Иуда понял, зачем он шел в этот дикий перелесок, и для чего взял с собою тонкую прочную бечеву. Он остановился под иссохшим мертвым деревом, коряво нависающим над тропкой, и принялся мастерить затяжную петлю.
Знал: смерть всех оправдывает, кто не смог оправдаться жизнью. Смерть милосердна.
Иуда очень боялся боли, любой телесной боли, потому заколоть себя мечом не мог. Надеялся, что в петле промучается недолго. Он зацепил веревку за высокую ветвь дикой высохшей смоковницы, неловко влез в отверстие петли и закачался над нехоженой тропой. У него сразу переломился шейный позвонок, хребет оказался хрупкий, как у рыбы; долго страдать было бы ему слишком большою честью.
