Мария Бануш
{80}
Первая коммунистическая книга
Перевод Арк. Штейнберга
Казался мир прокуренной таверной,
Когда мы родились, а злобный вой
Свирепой первой схватки мировой
Всех возвращал в далекий век пещерный.
О, сколько раз, уткнувшись головой
В подушку, я рыдала над безмерной
Людской бедой, над этой жизнью скверной,
Бездумной, жадной, тусклой, неживой!
Ты помнишь? — Словно луч сверкнул из тьмы.
Мы пили свежий воздух полной чашей
И вышли на свободу из тюрьмы.
И птицы пели: бросьте мир угасший,
Есть лучший мир! — Так написали мы
В партийной, самой первой книге нашей!
Вера
Перевод Т. Спендиаровой
Путь пройденный был долог, все сумеречней дали,
Рельефны очертанья, стираются детали.
Я дочь земли и духа, пришла и мне пора
Поярче выбрать искры из пламени костра.
Судьбу, надежду взвесить срок наступил суровый,
Весам неумолимым предоставляю слово:
Ты знал борьбу? Под знаменем в строю,
Когда восстанья ветер кровь горячил твою?
Ты опьянен был ростом стремительного вала,
Иль так любил, как совесть тебе повелевала?
Была ль, как идол, вера твоя зыбка, мертва?
В ответ на стон любимой нашел ли ты слова?
«Мой лавр, цветок мой чистый!» — шептал ей не тогда ли,
Когда ее цветами и славою венчали?
Ты был с ней в час позора? Был скорбью обуян,
Когда она лежала вся черная от ран?
Ты язвы обмывал ей внимательной рукою?
Тебя не отвратили лохмотья, запах гноя?
В те дни «цветок мой чистый» шептал ей все нежней,
Внушая, что вернется былая слава к ней?
Путь пройденный был долог, все сумеречней дали,
Рельефны очертанья, стираются детали.
Я дочь земли и духа, пришла и мне пора
Поярче выбрать искры из пламени костра.
Все проблески в минувшем… Бросаю я на чаши
Весов два тяжких сердца — свое, а рядом ваше.
Бунт в пурпуре и ярость в доспехах, в трудный час
На суд не призываю свидетелями вас.
Зову я, Постоянство, тебя в плаще из тени.
Вот жизнь моя. Стою я перед тобой в смятенье.
Сонет
Перевод Е. Аксельрод
— Как? Белый стих? Но нет дурнее тона!
— Поверьте, это времени примета!
— Что может быть прекраснее сонета?
— О нет! Рондо — вот слабость Аполлона…
Но спорщиков мудрей природы лоно —
Сменяет зиму грозовое лето.
Нас лань чарует, что не раз воспета,
И вслед слону мы смотрим удивленно.
Игла и долото есть у природы,
И мастерит она, не выбирая,
И формы создает, как ей угодно, —
Тончайший лист, тяжелые породы…
Хвалу и поношенье презирая,
Ты к солнцу, стрекоза, взлети свободно.
Будь скупой, о, будь скупой…
Даже перышко и то храни,
в шкатулку его опусти,
рядом с молчаньем, возникшим вчера
в сумерки между другом твоим и тобой,
рядом с пузырьком из-под духов,
где радуга заключена.
Подбери даже камешек, который ты
во дворе своего детства аметистом звала,
даже смятую трубочку вьюнка из изгороди,
сбереги и ее.
Сбереги и странное ощущение
головокружения, полета
холодным и туманным мартовским утром,
когда сосульки каплю за каплей
роняли на грязный тротуар.
Сохрани даже осколок и тень,
И когда многие скажут с жалостью,
сочувственно покачивая головой:
— Видали вы?
Она хранит даже использованный трамвайный билет,
даже осколок и даже перышко, —
тогда ты встряхни своим коробком,
как встряхивала красным фаянсовым сердцем,
купленным на масленицу.
Как таинственно звучало его дзинь-дзинь,
— Пришло время разбить его, — говорила ты себе.
И щеки твои горели.
— Пусть посыплются оттуда никелевые монетки все до одной.
Не оставь себе ничего.
И тогда распрямятся
смятые венчики вьюнков,
и зазвучат их лиловые трубы
громче труб Иерихона.
И глухая непроницаемая стена забвенья рухнет.
Из перышка вновь возникнет ласточка,
для того чтобы рассекать воздух,
чтобы усесться под твоей кровлей.
Аметистовый песок
обретет свой былой блеск.
Сосульки возобновят свою певучую жалобу.
Жалкий использованный трамвайный билет —
даже и тот воскреснет.
Мы будем снова стоять, стройные и серьезные,
в старом-престаром вагоне
с длинными кожаными ремнями,
беспокойно свисающими с потолка,
с трепетными городскими огнями,
мелькающими за темными стеклами,
с запахом дешевого сукна твоего пальто,
увлажненного дождем,
с зеленым сумраком твоих глаз, которого нет нигде,
кроме этого вагона с длинными кожаными ремнями,
беспокойно свисающими с потолка.
Причастность
Перевод К. Ковальджи
Эй, да, нелегко
быть всадником, быть и разящей десницей,
быть птицей, не знающей в мире границы,
быть желчной сатирой, крылатой балладой,
оливковой ветвью и меткой гранатой,
улыбкою быть — пониманья, прощенья,
надтреснутым выкриком быть — возмущенья,
быть выше мирского, и быть в самой гуще,
погибнув, рождаться с любым из живущих,
быть взглядом, открывшим, что временем скрыто,
быть ногтем, что давит в сердцах паразитов,
быть чистым, светящимся озером горным,
быть в мутных сомненьях исканьем упорным,
быть мудрым под стать летописным заветам,
и быть необузданным дерзким рассветом,
быть магом и феей — придумщицей пылкой,
быть мельничным жерновом, камнедробилкой,
быть нивой покладистой и молчаливой,
быть смерчем, взметнувшимся гневно над нивой,
металлом быть, молотом быть и рабочим,
под бременем времени — времени зодчим.
{81}
Дрозд Илие Пинтилие
Перевод М. Мировой
Седой ниспадающий пепел…
Темница сотрясена,
Дрожат в ней затворы и петли.
Илие поет у окна.
И вздрагивает Дофтана.
Вливается в сумерки песнь.
«Страна — как открытая рана,
И мы замурованы здесь.
Восстанье бушует, как ветер,
Вскипает, как реки весной,
Замки упадут на рассвете, —
Надейтесь, друзья за стеной!»
Седой, ниспадающий пепел…
Темница сотрясена.
Не дрозд ли видением светлым
Присел на решетку окна?
Илие и гнев и надежды
Крылатому передает.
И птица летит безмятежно,
И кто остановит полет?..
Шли годы, рождались преданья
Над краем восстаний и гроз.
Здесь нет даже целого камня,
К чему возвратился ты, дрозд?
Здесь, слышишь, вой ветра органный.
Кого ты печально зовешь?
Кремнистую шею Дофтаны
Разбила подземная дрожь.
Илие ты ищешь часами?
О чем так грустишь ты один?
Закрыл он глаза под камнями,
Лишь ветер шуршит меж руин.
Ты песнь его спас из темницы.
Как долго скитался ты с ней!
Успела она распуститься
Прекрасным цветком для людей.
С холма, где стояла Дофтана,
Ты видишь — развеялся мрак.
Пой, радость! В рассвете багряном
Багряный колышется флаг.
