Говоря о том же мотиве сна во сне в книге М.Л. Лозинского «Горный ключ», Д. Сегал считает его «подтверждением реальности мистического опыта», «поскольку двойная экспозиция, рамка в рамке является одним из известных приемов достижения мистического контакта»[199].
В популярном очерке о славянофилах М.-М., характеризуя Ивана Киреевского, писала: «религиозность его не была чисто православным исполнением всех церковных правил и обрядов… Киреевский был мистик в настоящем значении этого слова, т. е. ощущал непосредственно присутствие в жизни высшего начала (курсив мой. — Т. Н.); и то, что он постигал в мире и в себе самом с помощью веры, было для него самым высшим, непогрешимым знанием»[200]. Невозможность стройной религиозности для самой М.-М. происходила из того же корня. Тонко чувствующий подобные вещи Флоренский, и сам с чрезвычайным вниманием относящийся к потустороннему и верящий в лесных духов, шутя называл М.-М. «оккультная топь»[201].
В стихах М.-М. последовательно прослеживается «психологический субстрат мистического опыта»[202]. Одновременное нахождение в разных «слоях» реальности («Как страшно жить в семи слоях…»), настойчивое упоминание голубого и синего света как атрибута запредельного мира, видимого в реальности («Луч Воли Божьей камнем стал, / Преобразившийся в кристалл, / В колонну голубого света»; «луч из Голубого Сада»; «Когда я в мире крест подъял, / Он был как голубой кристалл»; «море голубого света»; «Но уже синеет за рекою / Новой жизни даль»), мистические переживания, отменяющие рациональную пространственно-временную систему координат («за гранью мира / Чертога Отчего свет») и описывающие личную и мировую историю как историю мистерий («в былых мистериях страданья») и таинств («смерти», «муки дольней», «в древнем таинстве ночном»), измененные состояния сознания («Где этот берег, что во мраке / Моих провидений ночных / Мне световые чертит знаки…»), магическое участие звезд в человеческой судьбе (книга «Орион») — вот далеко не полный перечень тем, к которым постоянно возвращается М.-М[203]. Ее стихи — не только свидетельства того, что ею были пережиты состояния, близкие к мистическому трансу, выводящие сознание за пределы рационального (слова «мистика» и «мистический» М.-М. в стихах не употребляет, и это понятно: они являются внешними характеристиками неназываемого, несказанного), но и знаки внутренней убежденности в невыразимой реальности мистической основы земной жизни («Не войти дневным сознаньем / В этот вещий древний шум. / Песен леса и сказаний / Не вместит наш тесный ум»). И вместе с тем, мистический опыт был повседневным опытом М.-М., вполне обжитым и вписанным в уклад ее обихода: «По обрывкам сновидений / Горестно гадать, / Где мечта, где откровенье / Или дня печать».
Совершенно удивителен созданный ею цикл «Заговоры», с его типичным для магических заклинаний образным строем и практической направленностью. Подруга М.-М. «читала мои “Заговоры” одной знакомой крестьянке. Та сказала: “приезжай с ними к нам в деревню — тебе холста, яиц и всего дадут”. Этим она высказала уверенность, что заговоры мои действительно могут прогонять боль, лечить болезнь. Я и сама так думала, когда они у меня родились. И сила их, конечно, не моя — сила всего рода псковских кудесников [предков М.-М. по отцовской линии. — Т. Н.]. И язык — не мой. Недаром Ф.А. Д<обров>в, тонко-филологического склада человек, когда ему впервые прочли их, выдав за фольклор, сказал: “Вот это я понимаю — никакой интеллигент так не скажет: “Лед на лед, гора на гору, сполох играет, белухов вызывает””»[204].
О тайном знании М.-М. писала и в других стихах («Знахарке, травы лесные / Мне повинуются все…», «От каждого есть яда / Противоядья дар»; «Кипят мои наговорные травы. / Обступает несметная рать. / Сумрачно-сладкой отравой / Наступает мой час колдовать»; «В тайники судеб прозренья / Дар таинственный мне дан»). М.-М. могла лечить (и иногда лечила знакомых) наложением рук (заговорила зубную боль Даниила Андреева в их совместном путешествии в Трубчевск[205]). О. Бессарабова записала в дневник: «Я рассказала о записях Вавочкиных видений с закрытыми глазами о разных людях. Иоанн тоже рассказал, Флоренский внимательно выслушал, расспросил.
Иоанн был поражен соответствием того, что наговорила ему Вавочка, с некоторыми событиями в его внешней и внутренней жизни»[206].
5
Центральный сюжет любовной лирики М.-М. связан с историей ее взаимоотношений с М.В. Шиком и Н.Д. Шаховской. Тема отвергнутой любви, в которой собственно любовный компонент был бы настолько неразрывно связан с сестринско-материнским чувством к возлюбленному, уникальна в русской женской лирике. М.-М. ищет соответствия своим переживаниям в мировой литературе и, не находя их, использует библейские и сказочные архетипы, преобразуя их, удивляя неожиданными, нетрадиционными поворотами сюжетов и трактовками привычных образов. Так создается книга «Братец Иванушка», в которой, как и в русской народной сказке, власть темных сил простирается не только на братца Иванушку, но и на сестрицу Аленушку:
В полночь глухую меня ты покинул,
Братец Иванушка, в чаще лесной.
Братец Иванушка, в царстве змеином
Змей-семиглав обручился со мной[207].
Оставленная в заколдованном лесу сестрица Аленушка преображается: сохраняя человеческий лик, она осознает себя как часть нечистой силы. Помня о своей двойственной амбивалентной природе, Аленушка не желает зла возлюбленному брату:
Уснула нечисть. Усну и я.
Та же тема горькой участи оставленной, разлученной с возлюбленным волей обстоятельств, в другом стилистическом ключе решается в стихотворении «Во дни Содома и Гоморры»:
Остеклевшим взором из-под камня
Рухнувшей скалы едва гляжу
И на всем, что было жизнь недавно,
Знак иного царства нахожу.
Синей пастью небо надо мною
Щерит клочья белых облаков.
Вьется путь гремучею змеею
Вкруг полуразрушенных домов.
Бледный ужас в их глазах незрячих
Иль бездонная сияет пустота.
Стая воронов над церковью маячит,
Заслоняя знаменье креста.
Белый столп вознесся недвижимо
На распутье. Белый. Соляной.
Это ты, мой верный, мой любимый,
Сторожишь раздавленных горой.
В библейском рассказе об уничтожении за грехи жителей городов Содома и Гоморры от серного и огненного дождей (Бытие, 19) в соляной столб превращена жена Лота, нарушившая запрет и оглянувшаяся на родное пепелище. Стихотворение М.-М. отталкивается от библейского сюжета: повествование ведется от лица погибающей под обломками грешницы Содома, на которую оглянулся обращенный в соляной столб ее возлюбленный.
Свободные и психологически убедительные стихотворения М.-М. с библейскими и евангельскими мотивами (книги «Страстная седмица», «О преходящем и вечном») развивают традиции русской религиозной лирики — от Ломоносова, Пушкина, Федора Глинки, Хомякова — задолго до ее «возрождения» в живаговских стихотворениях Пастернака.
«Иосиф Аримафейский, Лазарь, Никодим, Саломея, жена Зеведеева[208], Вифания, Назарет… Вокруг этих созвучий создалась веками атмосфера, которая сама по себе дает крылья нашей мечте и уносит нас за пределы, начертанные повседневностью»[209].
6
Дневник М.-М. перенасыщен литературными именами и цитатами: кроме уже упоминавшихся Толстого и Гуро, здесь и древнеегипетские песнопения, и Архилох с Еврипидом, и немецкие цитаты из Новалиса, Гете и Гейне, и Шопенгауэр, и Эдгар По в переводе Бальмонта, и маркиз де Кюстин, и письма Флобера, и А. Рембо, и, конечно, «Стихи сочиненные во время бессонницы» и «Плещут воды Флегетона» Пушкина. Прочитав в 1946 г. японские хокку XIII в., М.-М. пишет, что она «стала “новоявленным хоккеистом”».
При всем этом полюса литературного притяжения М.-М. находились за этим пестрым рядом имен, ее поэтические пристрастия, сформировавшиеся в молодости, с годами менялись мало. Ей дороги поэты романтического склада — те, чьи «крылья души над землей поднимаются»[210]: Лермонтов, Тютчев. Трехлетнему Диме Шаховскому она читает «Роланда», «Перчатку» Шиллера и «Кубок» в переводе Жуковского.
Особым светом озарен для нее Владимир Соловьев: «В дни общих тяжелых испытаний мы читали <…> с отцом Сережи <Шика>[211] его любимую книгу стихов. И в ней строки:
Смерть и Время царят на земле,
Ты владыками их не зови.
Всё, кружась, исчезает во мгле;
Неподвижно лишь солнце любви».
М.-М. выписывает в дневник «Отчего нельзя всё время / Чары деять, тихо ворожить» и последнее, предсмертное стихотворение Федора Сологуба («Бедный слабый воин Бога <…> подыши еще немного тяжким воздухом земным»[212]), самого близкого ей из символистов[213]; не только вспоминает опубликованные стихи Вяч. Иванова (о похоронах неразделенной любви[214]), но и копирует неизданную тогда даже за границей «Могилу» («Тот вправе говорить: “я жил”…»)[215]; с сочувствием цитирует «желал бы я не быть Валерий Брюсов», строки из «Пепла» и мемуарной прозы Андрея Белого[216], «12» Блока[217]; вдруг находит листочек с переписанным «Шестым чувством» Гумилева. В этом далеком от нее поэте она умеет разглядеть «свои» темы (притяжение к загадке смертного часа, романтические мечты о путешествиях в неведомое, яркие образы ночных бессонниц):
