Иннокентий Анненский - Трилистники

Позабудь соловья на душистых цветах,
Только утро любви не забудь!
Да ожившей земли в неоживших листах
Ярко-черную грудь!

Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
Только раз и желала она,
Только раз напоил ее март огневой,
Да пьянее вина!

Только раз оторвать от разбухшей земли
Не могли мы завистливых глаз,
Только раз мы холодные руки сплели
И, дрожа, поскорее из сада ушли…
Только раз… в этот раз…

Луну сегодня выси
Упрятали в туман…
Поди-ка, подивися,
Как щит ее медян.

И поневоле сердцу
Так жутко моему…
Эх, распахнуть бы дверцу
Да в лунную тюрьму!

К тюрьме той посплывались
Не тучи-острова,
И все оторочались
В златые кружева.

Лишь дымы без отрады
И устали бегут:
Они проезжим рады,
Отсталых стерегут,

Где тени стали ложны
По вымершим лесам…
Была ль то ночь тревожна
Иль я — не знаю сам…

Раздышки все короче,
Ухабы тяжелы…
А в дыме зимней ночи
Слилися все углы…

По ведьминой рубахе
Тоскливо бродит тень,
И нарастают страхи,
Как тучи в жаркий день.

Кибитка все кривее…
Что ж это там растет?
«Эй, дядя, поживее!»
«Да человек идет…

Без шапки, без лаптишек,
Лицо-то в кулачок,
А будто из парнишек…»
«Что это — дурачок?»

«Так точно, он — дурашный…
Куда ведь забрался,
Такой у нас бесстрашный
Он, барин, задался.

Здоров ходить. Морозы,
А нипочем ему…»
И стыдно стало грезы
Тут сердцу моему.

Так стыдно стало страху
От скраденной луны,
Что ведьмину рубаху
Убрали с пелены…

Куда ушла усталость,
И робость, и тоска…
Была ли это жалость
К судьбишке дурака,

Как знать?.. Луна высоко
Взошла — так хороша,
Была не одинока
Теперь моя душа…

Глубоко ограда врыта,
Тяжкой медью блещет дверь…
— Месяц! месяц! так открыто
Черной тени ты не мерь!
Пусть зарыто, — не забыто
Никогда или теперь.
Так луною блещет дверь.

Мало ль ссыпано отравы?..
Только зори ль здесь кровавы
Или был неистов зной,
Но под лунной пеленой
От росы сомлели травы…
Иль за белою стеной
Страшно травам в час ночной?

Прыгнет тень и в травы ляжет,
Новый будет ужас нажит…
С ней и месяц заодно ж
Месяц в травах точит нож.
Месяц видит, месяц скажет:
«Убежишь… да не уйдешь»…
И по травам ходит дрожь.

То было на Валлен-Коски.
Шел дождик из дымных туч
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.

Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз.

Разбухшая кукла ныряла
Послушно в седой водопад,
И долго кружилась сначала,
Все будто рвалася назад.

Но даром лизала пена
Суставы прижатых рук,
Спасенье ее неизменно
Для новых и новых мук.

Гляди, уж поток бурливый
Желтеет, покорен и вял;
Чухонец-то был справедливый,
За дело полтину взял.

И вот уж кукла на камне,
И дальше идет река…
Комедия эта была мне
В то серое утро тяжка.

Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.

Как листья тогда мы чутки:
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.

И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах…

Наша улица снегами залегла,
По снегам бежит сиреневая мгла.

Мимоходом только глянула в окно,
И я понял, что люблю ее давно.

Я молил ее, сиреневую мглу:
«Погости-побудь со мной в моем углу,

Не мою тоску ты давнюю развей,
Поделись со мной, желанная, своей!»

Но лишь издали услышал я в ответ:
«Если любишь, так и сам отыщешь след.

Где над омутом синеет тонкий лед,
Там часочек погощу я, кончив лет,

А у печки-то никто нас не видал…
Только те мои, кто волен да удал».

Бесследно канул день. Желтея, на балкон
Глядит туманный диск луны, еще бестенной,
И в безнадежности распахнутых окон,
Уже незрячие, тоскливо-белы стены.

Сейчас наступит ночь. Так черны облака…
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
Там все, что прожито, — желанье и тоска,
Там все, что близится, — унылость и забвенье.

Здесь вечер как мечта: и робок и летуч,
Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,
И где разорвано и слито столько туч…
Он как-то ближе розовых закатов.

Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?

С тенью тень там так мягко слилась,
Там бывает такая минута,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто.

И движеньем спугнуть этот миг
Мы боимся, иль словом нарушить,
Точно ухом кто возле приник,
Заставляя далекое слушать.

Но едва запылает свеча,
Чуткий мир уступает без боя,
Лишь из глаз по наклонам луча
Тени в пламя сбегут голубое.

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом
Она дает гореть, дает светиться думам.
Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,
И холодно цветам ночами в хрустале.
Но в праздности моей рассеяны мгновенья,
Когда мучительно душе прикосновенье,
И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
Как спичку на ветру загородив рукой…
Пусть это только миг… В тот миг меня не трогай,
Я ощупью иду тогда своей дорогой…
Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметь
И не мешай другим вокруг меня шуметь.
Так лучше. Только бы меня не замечали
В тумане, может быть, и творческой печали.

В аллею черные спустились небеса,
Но сердцу в эту ночь не превозмочь усталость…
Погасшие огни, немые голоса,
Неужто это все, что от мечты осталось?

О, как печален был одежд ее атлас,
И вырез жутко бел среди наплечий черных!
Как жалко было мне ее недвижных глаз
И снежной лайки рук, молитвенно-покорных!

А сколько было там развеяно души
Среди рассеянных, мятежных и бесслезных!
Что звуков пролито, взлелеянных в тиши,
Сиреневых, и ласковых, и звездных!

Так с нити порванной в волненьи иногда,
Средь месячных лучей, и нежны, и огнисты,
В росистую траву катятся аметисты
И гибнут без следа.