Владимир Маяковский - Том 10. Стихотворения 1929-1930

Вы себе представляете
            парижских женщин
с шеей разжемчуженной,
          разбриллиантенной
                   рукой…
Бросьте представлять себе!
           Жизнь —
               жестче —
у моей парижанки
       вид другой.
Не знаю, право,
         молода
            или стара она,
до желтизны
        отшлифованная
            в лощеном хамье.
Служит
   она
    в уборной ресторана —
маленького ресторана —
          Гранд-Шомьер.
Выпившим бургундского
          может захотеться
для облегчения
      пойти пройтись.
Дело мадмуазель
       подавать полотенце,
она
 в этом деле
      просто артист.
Пока
    у трюмо
      разглядываешь прыщик,
она,
 разулыбив
      облупленный рот,
пудрой подпудрит,
          духами попрыщет,
подаст пипифакс
       и лужу подотрет.
Раба чревоугодий
       торчит без солнца,
в клозетной шахте
       по суткам
            клопея,
за пятьдесят сантимов!
             (по курсу червонца
с мужчины
    около
       четырех копеек).
Под умывальником
           ладони омывая,
дыша
     диковиной
       парфюмерных зелий,
над мадмуазелью
       недоумевая,
хочу
 сказать
    мадмуазели:
   — Мадмуазель,
       ваш вид,
             извините,
               жалок.
На уборную молодость
          губить не жалко вам?
Или
 мне
   наврали про парижанок,
или
 вы, мадмуазель,
        не парижанка.
Выглядите вы
      туберкулезно
            и вяло.
Чулки шерстяные…
        Почему не шелка́?
Почему
   не шлют вам
         пармских фиалок
благородные мусью
        от полного кошелька? —
Мадмуазель молчала,
         грохот наваливал
на трактир,
    на потолок,
            на нас.
Это,
 кружа
    веселье карнавалово,
весь
 в парижанках
       гудел Монпарнас.

Простите, пожалуйста,
            за стих раскрежещенный
и
   за описанные
         вонючие лужи,
но очень
      трудно
         в Париже
          женщине,
если
 женщина
      не продается,
           а служит.

В смокинг вштопорен,
побрит что надо.
По гранд
       по опере
гуляю грандом.
Смотрю
      в антракте —
красавка на красавице.
Размяк характер —
всё мне
   нравится.
Талии —
       кубки.
Ногти —
       в глянце.
Крашеные губки
розой убиганятся*.
Ретушь —
    у глаза.
Оттеняет синь его.
Спины
   из газа
цвета лососиньего.
Упадая
   с высоты,
пол
 метут
    шлейфы.
От такой
      красоты
сторонитесь, рефы*.
Повернет —
       в брильянтах уши.
Пошеве́лится шаля —
на грудинке
       ряд жемчужин
обнажают
    шеншиля*.
Платье —
    пухом.
       Не дыши.
Аж на старом
      на морже
только фай
    да крепдешин,
только
   облако жоржет.
Брошки — блещут…
        на́ тебе! —
с платья
   с полуголого.
Эх,
 к такому платью бы
да еще бы…
       голову.

Я волком бы
         выгрыз
         бюрократизм.
К мандатам
    почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
            катись
любая бумажка.
         Но эту…
По длинному фронту
         купе
          и кают
чиновник
    учтивый
          движется.
Сдают паспорта,
       и я
         сдаю
мою
 пурпурную книжицу.
К одним паспортам —
             улыбка у рта.
К другим —
       отношение плевое.
С почтеньем
        берут, например,
               паспорта
с двухспальным
          английским левою.
Глазами
   доброго дядю выев,
не переставая
      кланяться,
берут,
  как будто берут чаевые,
паспорт
   американца.
На польский —
         глядят,
            как в афишу коза.
На польский —
         выпяливают глаза
в тугой
   полицейской слоновости —
откуда, мол,
       и что это за
географические новости?
И не повернув
      головы кочан
и чувств
      никаких
           не изведав,
берут,
  не моргнув,
       паспорта датчан
и разных
       прочих
       шведов,
И вдруг,
   как будто
       ожогом,
           рот
скривило
       господину.
Это
 господин чиновник
          берет
мою
 краснокожую паспортину.
Берет —
      как бомбу,
          берет —
            как ежа,
как бритву
    обоюдоострую,
берет,
  как гремучую
          в 20 жал
змею
    двухметроворостую.
Моргнул
      многозначаще
         глаз носильщика,
хоть вещи
    снесет задаром вам.
Жандарм
       вопросительно
          смотрит на сыщика,
сыщик
   на жандарма.
С каким наслажденьем
             жандармской кастой
я был бы
       исхлестан и распят
за то,
    что в руках у меня
          молоткастый,
серпастый
    советский паспорт.
Я волком бы
     выгрыз
        бюрократизм.
К мандатам
    почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
            катись
любая бумажка.
         Но эту…
Я
   достаю
       из широких штанин
дубликатом
    бесценного груза.
Читайте,
      завидуйте,
          я —
          гражданин
Советского Союза.