* * *
Я жаловался дереву,
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.
С ним вместе много плакано,
Переговорено,
Нам объясняться знаками
И взглядами дано.
В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал,
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.
Вечер. Яблоки литые
Освещают черный сад,
Точно серьги золотые,
На ветвях они висят.
Час стремительного танца
Листьев в вихрях ветровых,
Золоченого багрянца
Неба, озера, травы.
И чертят тревожно птицы
Над гнездом за кругом круг,
То ли в дом им возвратиться,
То ли тронуться на юг.
Медленно темнеют ночи,
Еще полные тепла.
Лето больше ждать не хочет,
Но и осень не пришла.
Есть состоянье истощенья,
Где незаметен переход
От неподвижности к движенью
И — что странней — наоборот.
Все дело здесь такого рода,
Как вы легко понять могли:
Дождем крапленная колода
Ва-банк играющей земли.
Где грош и то поставлен на кон,
Ведь вся земная красота
Не признает бумажных знаков
И кровь меняет на металл.
Свой рубль, волшебный, неразменный,
Я бросил в эту же игру,
Чтоб заползти вполне нетленным
В любую снежную нору.
Старинной каменной скульптурой
Лес окружен со всех сторон.
В деревьев голых арматуру
Прольется воздух как бетон.
За тучу, прямо в поднебесье,
Зацепит месяца багор,
И все застынет в дикой смеси
Земли и неба, туч и гор.
И мы глядим на ту картину,
Пока глаза не заболят.
Она нам кажется рутиной,
Рутиной сказок и баллад.
Все так. Но не об этом речь,
Что больно навзничь в камни лечь.
Ведь успокоится любой
Сближеньем с далью голубой.
Но, прячась за моей спиной,
Лежит и дышит шар земной,
Наивно веря целый день
В мою спасительную тень.
Как будто все его грехи
Я мог бы выплакать в стихи
И исповедался бы сам
Самолюбивым небесам.
Он знает хорошо, что я —
Не только искренность моя.
Слова чужие, как свои,
Я повторяю в забытьи.
Он знает, что не так, как с ним, —
Мы проще с небом говорим…
В часы ночные, ледяные,
Осатанев от маеты,
Я брошу в небо позывные
Семидесятой широты.
Пускай геолог бородатый,
Оттаяв циркуль на костре,
Скрестит мои координаты
На заколдованной горе,
Где, как Тангейзер у Венеры,
Плененный снежной наготой,
Я двадцать лет живу в пещере,
Горя единственной мечтой,
Что, вырываясь на свободу
И сдвинув плечи, как Самсон,
Обрушу каменные своды
На многолетний этот сон.
Я коснулся сказки
Сказка умерла,
Ей людская ласка
Гибелью была.
Мотыльком в метели
Пряталась она,
На свету летела
Около окна.
Хлопья снега были
Вроде мотыльков,
Пущенных на крыльях
С низких облаков.
Выйду в дали снежные,
Слезы по лицу.
Сдую с пальцев нежную
Белую пыльцу.
Память скрыла столько зла
Без числа и меры.
Всю-то жизнь лгала, лгала.
Нет ей больше веры.
Может, нет ни городов,
Ни садов зеленых,
И жива лишь сила льдов
И морей соленых.
Может, мир — одни снега,
Звездная дорога.
Может, мир — одна тайга
В пониманье Бога.
Как Архимед, ловящий на песке
Стремительную тень воображенья,
На смятом, на изорванном листке,
Последнее черчу стихотворенье.
Я знаю сам, что это не игра,
Что это смерть… Но я и жизни ради,
Как Архимед, не выроню пера,
Не скомкаю развернутой тетради.
ВСТУПЛЕНИЕ
Хрустели кости у кустов,
И пепел листьев и цветов
Посеребрил округу.
А то, что не пошло на слом,
Толкало ветром и огнем
В объятия друг другу.
Мне даже в детстве было жаль
Лесную выжженную даль,
И черный след пожара
Всегда тревожит сердце мне.
Причиной может быть вполне
Сердечного удара.
Когда деревья-мертвецы
Переплетались, как борцы
На цирковой арене,
Под черным шелковым трико
Их мышцы вздыбились клубком,
Застыв в оцепененье.
А вечер был недалеко,
Сливал парное молоко,
Лечил бальзамом раны.
И слой за слоем марлю клал
И вместо белых одеял
Закутывал туманом.
Мне все казалось, что они
Еще вернутся в наши дни
Со всей зеленой силой.
Что это только миг, момент,
Они стоят, как монумент,
На собственной могиле,
Что глубоко в земле, в корнях
Живет мечта о новых днях,
Густеют жизни соки.
И вновь в лесу, что был сожжен,
Сомкнутся изумруды крон,
Поднявшихся высоко.
I
Ведь взрослому еще слышней
Шуршанье уходящих дней —
Листочков календарных,
Все ярче боль его замет,
Все безотвязней полубред
Его ночей угарных.
А боль? Что делать нынче с ней?
Обличье мира все грозней.
Научные разгадки
Одну лишь смерть земле несут,
Как будто близок Страшный Суд
И надо бросить прятки.
И от ковчеговых кают
Ракеты мало отстают
В своем стремленье к звездам.
И каждый отыскать бы рад
На Бетельгейзе Арарат,
Пока еще не поздно.
Он там причалит на ночлег
Свой обтекаемый ковчег,
И, слезы вытирая,
Там перед новою луной
Протянет руки новый Ной,
Избавленный от рая,
И дунет в чуткую зурну,
И дернет тонкую струну,
Дрожащую в миноре,
И при звездах и при луне
На ближней радиоволне
Он запоет про горе.
И, перемножив ширину
Площадки звездной на длину,
В уме расчет прикинув,
Он снова вспомнит старину
И пожалеет ту страну,
Которую покинул…
II
Исчезли, верно, без следа
И сказкой кажутся года
И выглядят, как небыль,
Когда хватало хлеба всем,
Когда подобных странных тем
Не выносило небо.
Когда усталыми людьми,
Как на работе лошадьми,
Не управляли плетью,
Когда в сырой рассветной мгле
Не видно было на земле
Двадцатого столетья.
Когда так много было Мекк
И человека человек
Назвать пытался братом,
Когда не чествовалась лесть
И не растаптывалась честь,
Не расщеплялся атом.
III
То расщепленное ядро
Нам мира вывернет нутро
Гремучую природу.
Отяжелевшая вода,
Мутясь, откроет без труда
Значенье водорода.
Липучей зелени листок,
Прозрачный розы лепесток —
Они — как взрыв — в засаде.
И, приподняв покров земной,
Мир предстает передо мной
Артиллерийским складом.
Мы лишь теперь понять могли
Все лицемерие земли,
Коварство минерала.
И облака, и чернозем,
Что мы материей зовем, —
Все стало матерьялом
Убийства, крови и угроз,
И кажутся разряды гроз
Ребяческой игрушкой.
И на опушке в тишине
Нам можно сравнивать вполне
С любой хлопушкой пушку.
Мир в существе своем хранит
Завороженный динамит,
В цветах таится злоба,
И наша сонная сирень
Преодолеет сон и лень
И доведет до гроба.
И содрогнется шар земной,
И будет тесно под луной,
И задрожит сейсмолог.
К виску приблизит пистолет,
И Новый грохнется Завет
На землю с книжных полок.
IV
В масштабе малом иногда
Показывала нам вода
Капризы половодья.
Сметая зданья и леса,
Их возносила в небеса,
В небесные угодья.
Но это были пустяки,
Годились только на стихи.
И бедный Всадник Медный,
Когда покинул пьедестал,
Внезапно сам от страха стал
Зеленовато-бледный.
Когда же нам концерт давал
Какой-нибудь девятый вал —
Подобье преисподней,
То только на морской волне,
Вдруг устремившийся к луне
И к милости Господней.
Без уваженья к сединам
Подчас взрывало сердце нам
Отвергнутой любовью.
Мы покупали пистолет
И завещали наш скелет
На доброе здоровье
В анатомический музей,
А для романтиков-друзей
На пепельницу череп.
И с честной горечью в крови
Мы умирали от любви,
Какой теперь не верят…
Но эти выпады реки
Бывали слабы и мелки
И зачастую личны.
Такая ж сила, как любовь,
Не часто проливала кровь,
Удержана приличьем.
V
Что принимал я сорок лет
Лишь за черемуховый цвет,
За вербные початки —
Все нынче лезет в арсенал —
Вполне военный матерьял —
Подобие взрывчатки.
И это страшное сырье
В мое ворвалось бытие
В зловещей смертной маске,
Готово убивать и мстить,
Готово силой рот закрыть
Состарившейся сказке.
Но я не знаю, как мне жить,
И я не знаю, как мне быть:
Травиться иль опиться,
Когда ядро в любом цветке,
В любом точеном лепестке
Готово расщепиться.
VI
У нас отнимут желтый клен,
У нас отнимут горный склон
И капли дождевые.
Мы больше не поверим им,
Мы с недоверием глядим.
Ведь мы еще живые.
Мы ищем в мире для себя,
Чему бы верили, любя,
И наших глаз опорой
Не будут лилий лепестки
И сжатые в руках реки
Задумчивые горы.
Но нам оставят пульс планет,
Мерцающий небесный свет,
Почти что невесомый,
Давленье солнца и луны,
Всю тяжесть звездной тишины,
Так хорошо знакомой.
Мы ощущали ярче всех
Значенье этих светлых вех,
Их странное давленье.
И потому для наших мук
Оставят только свет и звук
До светопреставленья
Ведь даже в тысячу веков
Нам не исчерпать всех стихов,
Просящихся на перья.
И, потеряв привычный мир,
Мы требуем для арф и лир
Особого доверья.
VII
Все то, что знал любой поэт
Назад тому пять тысяч лет,
Теперь ученый-физик,
Едва не выбившись из сил,
Лабораторно воскресил,
Снабдил научной визой.
Ему медали и венки,
Забыты древние стихи,
Овидия прозренье,
Что удивить могло бы свет,
Как мог вместить его поэт
В одно стихотворенье.
И слишком страшно вспоминать,
Как доводилось умирать
Чудесным тем провидцам.
Их отправляли много раз
Кончать пророческий рассказ
В тюрьму или в больницу.
И в наши дни науке дан,
Подсказан гениальный план
Каким-нибудь Гомером.
И озаряют сразу, вдруг,
Путь положительных наук
Его стихи и вера,
Его могущество и власть,
Которым сроду не пропасть,
Навек не размельчиться,
Хотя бы все, что под рукой,
Дыша и злобой и тоской,
Желало б расщепиться.
VIII
И раньше Божия рука
Карала мерзости греха,
Гнала из рая Еву.
И даже землю сплющил Бог,
Когда Он удержать не мог
Прорвавшегося гнева.
Быть может, у природы есть
Желанье с нами счеты свесть
В физическом явленье
За безнаказанность убийц,
За всемогущество тупиц
И за души растленье.
За всю людскую ложь, обман,
Природа мстить любой из стран
Уже давно готова.
За их поруганную честь
Готовит атомную месть,
Не говоря ни слова.
IX
У всех свое добро и зло,
Свой крест и кормчее весло.
Но есть закон природы.
Что всех, кого не свалит с ног,
Тех разгоняет жизни ток
К анодам и катодам.
Родится жесткий разговор
Больному сердцу вперекор
О долге и о славе.
Но как же сплавить те мечты
И надмогильные кресты
В кладбищенской оправе?
И это, верно, не про нас
Тот умилительный рассказ
И Диккенса романы.
Ведь наши версты велики,
Пещеры наши глубоки
И холодны лиманы,
И в разности температур
Гренландии и Эстремадур —
Такая есть чрезмерность,
Что каждому не хватит сил,
Чтоб мог, умел и воскресил
Свою былую верность,
Чтоб были снова заодно.
Не называли жизни дно
Благоуханным небом.
А если это не дано —
Не открывали бы окно,
Не подавали хлеба.
Ведь даже дружба и семья
Служить опорой бытия
Подчас уже не могут.
И каждый ищет в темноте
Своей обманутой мечте
Особую дорогу.
Мне впору только в петлю лезть,
Мне надоели ложь и лесть
И рабские поклоны.
Но где ж мне отыскать надежд,
Чтобы заполнить эту брешь
Совместной обороны?
И на обрывистом краю
Преодолею я свою
Застенчивость и робость.
Не веря век календарю,
Я с удивлением смотрю
На вырытую пропасть.
Но я туда не упаду,
Я удержусь на скользком льду,
На тонком и на ломком,
Где дует ветер прежних лет
И заметает чей-то след
Крутящейся поземкой.
X
Провозглашают петухи
Свои наивные стихи,
Дерут петушьи глотки,
И вздрагивают от волны,
Еще удерживая сны,
Прикованные лодки.
А морю кажется, что зря
Их крепко держат якоря
Заржавленною цепью,
Что нам пора бы плыть туда,
Где молча горбится вода
Распаханною степью,
Где море то же, что земля,
Оно похоже на поля
С поднятой целиною,
Как будто Божия соха,
Архангеловы лемеха
Копались в перегное,
Что, если б лодки настигал
На полпути бродячий шквал,
Он по добросердечью
Их обошел и пощадил,
Не закопал бы в мутный ил
И сохранил от течи.
А если б за живых гребцов
В них посадили мертвецов,
Отнюдь не самозванцев,
Они блуждали б среди шхер
Не хуже прочих на манер
Летучего Голландца.
XI
Когда-нибудь на тусклый свет
Бредущих по небу планет
И вытащат небрежно
Для опознания примет
Скелет пятидесяти лет,
Покрытый пылью снежной.
Склепают ребра кое-как,
И пальцы мне сведут в кулак,
И на ноги поставят,
Расскажут, как на пустыре
Я рылся в русском словаре,
Перебирал алфавит,
Как тряс овсяным колоском
И жизнь анютиным глазком
Разглядывал с поляны,
Как ненавидел ложь и грязь,
Как кровь на лед моя лилась
Из незажившей раны.
Как выговаривал слова,
Какие знают дерева,
Животные и птицы,
А человеческую речь
Всегда старался приберечь
На лучшие страницы.
И — пусть на свете не жилец —
Я — челобитчик и истец
Невылазного горя.
Я — там, где боль, я — там, где стон,
В извечной тяжбе двух сторон,
В старинном этом споре.
