Редьярд Киплинг - Избранные стихи из всех книг

Зовусь я о'Келли, и я в самом деле
От Бирра до Дели весь путь одолел;
Бывал в Дургапуре,
В Нагпуре, в Канпуре,
И много других этих «пуров» видал.
Пришлось мне несладко: хватал лихорадку,
Под выкладкой топал и в дождь, и в сухмень.
И стал вроде болен —
И вот я уволен,
И платят мне нынче по шиллингу в день.

Хор: По шиллингу в день —
Подтяни-ка ремень
И будь благодарен за шиллинг в день.

А помню, когда я, поводья сжимая,
Летел, а сипаи за мною неслись;
Плескались знамена, и два эскадрона
С врагами сшибались, да так, что держись!
Берет меня злоба, как вижу трущобу,
В которой с женой мы ютимся вдвоем.
Стал Патрик о'Келли
Рассыльным в отеле
И письма по Дели разносит бегом.

Хор: Стал Патрик о 'Келли
Рассыльным в отеле,
Так дайте письмо вы сержанту о'Келли.
Повсюду бывал он,
И повоевал он,
И вот он теперь вне себя от гнева:
Боже, храни королеву!

Запад есть Запад, Восток есть Восток — им не сойтись никогда
До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!
Но ни Запада нет, ни Востока, ни границы, ни расы нет,
Если двое сильных лицом к лицу, будь они хоть с разных планет!

Поднять восстание горных племен на границу бежал Камал,
И кобылу полковника — гордость его — у полковника он угнал.
Чтоб не скользила — шипы ввинтил в каждую из подков,
Из конюшни ее в предрассветный час вывел — и был таков!
Тогда сын полковника, что водил Горных Стрелков взвод,
Созвал людей своих и спросил, где он Камала найдет?
И сказал ему рессалдара[35] сын, молодой Мухаммед Хан:
«Людей Камала найдешь ты везде, где ползет рассветный туман;
Пускай он грабит хоть Абазай, хоть в Боннайр его понесло,
Но чтоб добраться к себе домой не минует он форта Букло.
Если ты домчишься до форта Букло, как стрела, летящая в цель,
То с помощью Божьей отрежешь его от входа в Джагайскую щель.
Если ж он проскочит в Джагайскую щель — тогда погоне конец:
На плоскогорье людей его не сочтет ни один мудрец!
За каждым камнем, за каждым кустом скрыты стрелки его,
Услышишь, как щелкнет ружейный затвор, обернешься — и никого».
Тут сын полковника взял коня — злого гнедого коня,
Словно слепил его сам Сатана из бешеного огня.
Вот доскакал он до форта Букло. Там хотели его накормить,
Но кто бандита хочет догнать, не станет ни есть, ни пить.
И он помчался из форта Букло, как стрела, летящая в цель,
И вдруг увидел кобылу отца у входа в Джагайскую щель.
Увидел он кобылу отца, — на ней сидел Камал, —
Только белки ее глаз разглядел — и пистолет достал.
Раз нажал и второй нажал — мимо пуля летит…
«Как солдат стреляешь!» — крикнул Камал, — а каков из тебя джигит?»
И помчались вверх, сквозь Джагайскую щель — черти прыщут из-под копыт, —
Несется гнедой как весенний олень, а кобыла как лань летит!
Ноздри раздув, узду натянув, мундштук закусил гнедой,
А кобыла, как девочка ниткой бус, поигрывает уздой.
Из-за каждой скалы, из любого куста целится кто-то в него,
Трижды слыхал он, как щелкнул затвор, и не видал никого.
Сбили луну они с низких небес, копытами топчут рассвет,
Мчится гнедой как вихрь грозовой, а кобыла — как молнии свет!
И вот гнедой у ручья над водой рухнул и жадно пил,
Тут Камал повернул кобылу назад, ногу всадника освободил,
Выбил из правой руки пистолет, пули выкинул все до одной:
«Только по доброй воле моей ты так долго скакал за мной!
Тут на десятки миль окрест — ни куста, ни кучки камней,
Где б не сидел с винтовкой в руках один из моих людей!
И если б я только взмахнул рукой (а я и не поднял ее!),
Сбежались бы сотни шакалов сюда, отведать мясо твое!
Стоило мне головой кивнуть — один небрежный кивок —
И коршун вон тот нажрался бы так, что и взлететь бы не смог!»
А сын полковника отвечал: «Угощай своих птиц и зверей,
Но сначала прикинь, чем будешь платить за еду на пирушке твоей!
Если тысяча сабель сюда придет кости мои унести —
По карману ли вору шакалий пир? Сможешь — так заплати!
Кони съедят урожай на корню, а люди — твоих коров,
Да чтоб зажарить стадо твое, сгодятся крыши домов,
Если считаешь, что эта цена справедлива — так в чем вопрос,
Шакалов, родственников своих, сзывай на пирушку, пес!
Но если сочтешь ты, что заплатить не можешь цены такой,
Отдай сейчас же кобылу отца, и я поеду домой».
Камал его за руку поднял с земли, поставил и так сказал:
«Два волка встретились — и ни при чем ни собака тут, ни шакал!
Чтоб я землю ел, если мне взбредет хоть словом тебя задеть:
Но что за дьявол тебя научил смерти в глаза глядеть?»
А сын полковника отвечал: «Я — сын отца своего.
Клянусь, он достоин тебя — так прими эту лошадь в дар от него!»
А кобыла уткнулась ему в плечо, побрякивая уздой.
Нас тут двое — сказал Камал, — но ближе ей молодой!
Так пусть она носит бандитский дар — седло и узду с бирюзой,
Мои серебряные стремена и чепрак с золотой тесьмой.
А сын полковника подал ему пистолет с рукояткой резной:
«Ты отобрал один у врага — возьмешь ли у друга второй?»
«Дар за дар, — отвечал Камал, — и жизнь за жизнь я приму:
Отец твой сына ко мне послал — своего отправлю к нему.
Свистнул Камал, и тут же предстал его единственный сын.
«Вот командир горных стрелков — теперь он твой господин.
Ты всегда будешь слева с ним рядом скакать, охранять его в грозный час,
До тех пор, пока или я, или смерть не отменят этот приказ.
Будешь служить ему ночью и днем, теперь своей головой
За него и в лагере, и в бою отвечаешь ты предо мной!
Хлеб его королевы ты будешь есть, его королеве служить,
Будешь против отца воевать и Хайбер[36] от меня хранить,
Да так, чтоб тебя повышали в чинах, чтоб знал я: мой сын — рессалдар,
Когда поглазеть на казнь мою сойдется весь Пешавар[37]!»
И взглянули парни друг другу в глаза, и не был взгляд чужим:
И клятву кровными братьями быть хлеб-соль закрепили им.
Клятву кровными братьями быть закрепили дерн и огонь,
И хайберский нож, на котором прочтешь тайну всех Господних имен.
Сын полковника сел на кобылу отца, сын Камала скакал на гнедом,
И к форту, откуда уехал один, примчались они вдвоем.
А им навстречу конный разъезд — двадцать сабель враз из ножен:
Крови горца жаждал каждый солдат, всем был известен он.
«Стойте, — крикнул полковничий сын, — сабли в ножны! Мы с миром идем
Тот, кто вчера бандитом был, стал сегодня горным стрелком».

Запад есть Запад, Восток есть Восток, им не сойтись никогда
До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!
Но ни Запада нет, ни Востока, ни стран, ни границ, ни рас,
Если двое сильных лицом к лицу встретятся в некий час!

Он умирал, Удаи Чанд,
Во дворце на кругом холме.
Всю ночь был слышен гонга звон.
Всю ночь из дома царских жен
Долетал приглушенный, протяжный стон,
Пропадая в окрестной тьме.

Сменяясь, вассалы несли караул
Под сводами царских палат,
И бледной светильни огонь озарял
Ульварскую саблю, тонкский кинжал,
И пламенем вспыхивал светлый металл
Марварских нагрудных лат.

Всю ночь под навесом на крыше дворца
Лежал он, удушьем томим.
Не видел он женских заплаканных лиц,
Не видел опущенных черных ресниц
Прекраснейшей Бунди, царицы цариц,
Готовой в могилу за ним.

Он умер, и факелов траурный свет,
Как ранняя в небе заря,
С башен дворца по земле пробежал —
От речных берегов до нависших скал.
И женщинам плакать никто не мешал
О том, что не стало царя.

Склонившийся жрец завязал ему рот.
И вдруг в тишине ночной
Послышался голос царицы: — Умрем,
Как матери наши, одеты огнем,
На свадебном ложе, бок о бок с царем.
В огонь, мои сестры, за мной!

Уж тронули нежные руки засов
Дворцовых дверей резных.
Уж вышли царицы из первых ворот.
Но там, где на улицу был поворот,
Вторые ворота закрылись, — и вот
Мятеж в голубятне затих.

И вдруг мы услышали смех со стены
При свете встающего дня:
— Э-гей! Что-то стало невесело тут!
Пора мне покинуть унылый приют,
Коль дом погибает, все крысы бегут.
На волю пустите меня!

Меня не узнали вы? Я — Азизун.
Я царской плясуньей была.
Покойник любил меня больше жены,
Но вдовы его не простят мне вины!.. —
Тут девушка прыгнула вниз со стены.
Ей стража дорогу дала.

Все знали, что царь больше жизни любил
Плясунью веселую с гор,
Молился ее плосконосым божкам,
Дивился ее прихотливым прыжкам
И всех подчинил ее тонким рукам —
И царскую стражу, и двор.

Царя отнесли в усыпальню царей,
Где таятся под кровлей гробниц
Драгоценный ковер и резной истукан.
Вот павлин золотой, хоровод обезьян,
Вот лежит перед входом клыкастый кабан,
Охраняя останки цариц.

Глашатай усопшего титул прочел,
А мы огонь развели.
«Гряди на прощальный огненный пир,
О царь, даровавший народу мир,
Властитель Люни и Джейсульмир,
Царь джунглей и всей земли!»

Всю ночь полыхал погребальный костер.
И было светло как днем.
Деревья ветвями шуршали, горя.
И вдруг из часовни одной, с пустыря,
Женщина бросилась к ложу царя,
Объятому бурным огнем.

В то время придворный на страже стоял
На улице тихих гробниц.
Царя не однажды прикрыл он собой.
Ходил он с царем на охоту и в бой,
И был это воин почтенный, седой
И родич царицы цариц.

Он женщину видел при свете костра,
Но мало он думал в ту ночь,
Чего она ищет, скитаясь во мгле
По этой кладбищенской скорбной земле,
Подходит к огню по горячей золе
И снова отходит прочь.

Но вот он сказал ей: — Плясунья, сними
С лица этот скромный покров.
Царю ты любовницей дерзкой была,
Он шел за тобою, куда ты звала,
Но горестный пепел его и зола
На твой не откликнутся зов!

— Я знаю, — плясунья сказала в ответ, —
От вас я прощенья не жду.
Творила я очень дурные дела,
Но пусть меня пламя очистит от зла,
Чтоб в небе я царской невестой была.
Другие пусть воют в аду!

Но страшно, так страшно дыханье огня,
И я не решусь никогда!
О воин, прости мою дерзкую речь:
Коль ты запятнать не боишься свой меч,
Ты голову мне согласишься отсечь?
И воин ответил: — Да.

По тонкому, длинному жалу меча
Струилась полоскою кровь,
А воин подумал: «Царица-сестра
С почившим супругом не делит костра,
А та, что блудницей считалась вчера,
С ним делит и смерть и любовь!»

Ворочались бревна в палящем огне,
Кипела от жара смола.
Свистел и порхал по ветвям огонек
Голубой, как стального кинжала клинок.
Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег
Это Бунди-царица была.