Россия умерла, и встали мертвые, чтобы из рук осатанелых живых вырвать тело бессмертного императора и унести его от мрази людской и спрятать до срока в дикой тайге.
И мнится мне: колыхается тяжелый гроб на плечах Меншикова, Бестужева, Сперанского, Милютина, Столыпина, первых и последних сынов Петровых. Медленно двигалась за гробом толпа творцов и свидетелей русской славы, мысли, искусства, мощи — по слову Господа воскресшая толпа. Преображенец в буклях с бастионов Петропавловской крепости будил верных императору пушечным салютом. За колесницей, за факельщиками, за безмолвными рядами взыскующих иного града, за тысячами умерших и убитых, за всеми тихо когда-то почившими и всеми безвинно ныне расстрелянными шел митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Вениамин, за Христа и Россию убиенный, и синим ладаном окутывал осиротевшие плиты развенчанного города.
А в дымке Сенатской площади, взлетая на каменную глыбу, чернел могучий силуэт Медного всадника, и глубокая борозда гнева и обиды кривила покрытое инеем лицо прыгающего в Неву Петра…
Теперь Петербург пуст. Понуро стоят чугунные кони Аничкова моста. Зеленая плесень стерла державные черты Екатерины у Александринского театра. Сорвана решетка Зимнего. Блудливые слова высечены на Александровской колонне, в камне памятника на Знаменской площади.
Из тела гранитного гиганта вырван дух — имя Петрово, память его: волнующий след годов, когда «Россия молодая, в боренье силы напрягая, мужала с гением Петра», временно стерт, запачкан кровавой тенью сгнившего маньяка.
Но бессмертна слава, бессмертен каждый надрез, сделанный топором Преобразователя в дереве русского дома. Бессмертен Петербург. И пусть ползет над тобой, город-колдун, липкое марево гнили, пусть продан ты, Петра творенье, за сусальное золото, за ложь и подлость набальзамированной куклы и окрещен ее кличкой — все: и безумство людское, и слепота — до срока. Исполнятся дни, и над головой твоей венчанной, неразумными втоптанной в пыль, снова радужным венчиком сверкнет оно, имя твое благословенное: «Петербург».
(Новые русские вести. 1924. 17 февраля. № 51)
28 января 1725 года в небольшом городке Санкт-Петербурхе тревожно гудели колокола. Стекалась толпа к Адмиралтейству, к вычурному царскому дому. В волнах медного набата сдержанно и пугливо струилась разноязычная речь: латышская, финская, шведская, немецкая, голландская, русская. Новорожденная столица казалась разбуженным муравейником.
От Адмиралтейства, от царского дворца хлынул людской поток к темно-серой, угрюмой крепости на островке Иени-Саари, при устьях Невы. С горьким стоном качнулся колокол церкви во имя святых апостолов Петра и Павла. Дубовый с серебром гроб внесли на паперть, поклонился ему народ низко. А когда плеском голосов заструился по островку царский хор, упала на каменные ступени женщина с темными волосами, поддерживаемая под руки Александром Даниловичем Меншиковым.
— Царица-матушка Катерина… — пронеслось в толпе.
Передние ряды плотным кольцом окружили паперть. Какая-то старушка древняя, напрягая подслеповатые глаза, спросила дряблым шепотком:
— А што-то она, родимая, убивается так?
Покосился на нее сосед-стрелец, из бывших потешных, и сказал, широким рукавом закрывая лицо:
— Государь всея России и император Петр Первый волею Божьей помре…
Это было 28 января (10 февраля) 1725 года, двести лет тому назад. Великий Петр и умер величаво: когда бушующая Нева заливала столицу, император первый бросился на простой лодке спасать утопающих, простудился и отдал Богу свою кипящую душу.
Петербург, Петербург нынешний, некогда прекрасный город некогда прекрасной страны, — есть что-то роковое в этом — каждые сто лет разрушается наводнением. В этом году оно уже пронеслось над униженным творением Петра. Но грозная река не вошла еще в свои беспокойные берега. Но со дня на день там, в Петровом граде, ждут нового, небывалого еще шторма. И, быть может, в день двухсотлетия со дня своей смерти накличет Петр смерть и на свой развенчанный город.
Какая кричащая, какая режущая разница между тем, кто «всеобъемлющей душой на троне вечный был работник», и теми, кто, встав из тьмы, тьму принеся с собой для России, не их России, для России Петра и нашей!
Гений Петра, пройдя сквозь призму двух веков, горит в годах неугасаемым пламенем. Всматриваясь в эту гигантскую тень, брошенную на весь исторический путь страны, невольно хочется преклонить до земли голову перед ним, первым и величайшим нашим императором, крестным отцом России.
Патриархальный быт сельца Преображенского, крутая и тоже «вся в прошлом» мать, вторая жена царя Алексея Михайловича, Наталья Кирилловна Нарышкина, слегка задетые цивилизацией, и то не западной, не «немецкой», а византийской, дьяки Зотов и Нестеров, потом игры с темными «потешными», потом воспитанная по Домострою жена, Евдокия Лопухина, до самого своего пострижения в монахини пытавшаяся и мужа своего, почти подростка, и всю страну отбросить лет на сто назад…
И если в такой обстановке не заглох, не оброс рутиной творческий дух юного царя, то исключительно потому, что крупная, огромная искра Божья пылала в этой неистовой душе с первого же дня ее земной жизни до дня последнего. Никакие бури не загасили ее.
А бурь было много. Сколько бурь! В 1682 году, по смерти царя Федора Алексеевича, десятилетний Петр был единогласно провозглашен царем, но старшая его сестра, царевна Софья, с помощью стрельцов заставила признать двоецарствие обоих братьев — Иоанна и Петра, — но царствовала сама. В год женитьбы Петра (1689) Софья пыталась свергнуть с престола братьев. Потом походы на Азов, поездки в Германию, Голландию, Англию, Австрию, когда молодой царь работал на верфях, как простой рабочий, приводя в изумление иностранцев. Потом новый заговор царевны Софьи, Стрелецкий бунт, великая Северная война, начатая так неудачно (Нарвское поражение, 1700) и законченная блистательным Ништадтским миром (1721), в промежутках Прутский поход, когда только решительность Екатерины спасла жизнь императору, война с Персией, давшая России новую славу и новые земли. Потом внутренний ропот, Булавинский бунт, противодействие всех слоев населения работе Петра по обновлению государства и, несмотря на это, бесчисленные реформы, сразу выдвинувшие полудикую страну в первые ряды великих держав.
Все вынес железный Петр на железных плечах. И долго нес свой край к славе и могуществу. Нес и после смерти, ибо все, что было свершено в России за эти два века, — тогда, в городке Санкт-Петербурхе, было подготовлено руками Петра.
Есть слова, которым без волненья внимать невозможно. Были у нас эти живые, одухотворенные слова: Россия и Петр. Но Россия рухнула, самое имя Петра стерто со щита Петербурга. С мировым грохотом рассыпалось тысячелетнее здание, когда пришли они.
Петр вздернул Россию на дыбу во имя жизни, во имя рождения чего-то лучшего, чего-то нового, такого же бессмертного, как и он сам; они колесовали Россию во имя смерти, во имя тьмы, им равной. Но именно потому, что вышла же страна из допетровского хаоса, верим мы несокрушимо: и теперь ей суждено, мощным ударом снеся все преграды, выйти на прежний, на петровский путь.
Петр не только великий преобразователь, но и яркое олицетворение всего того, чем богата русская душа. Временное рабство, временный хмель возможны; они даже желательны во имя сравнения прежнего с настоящим. Но кандалы на миллионах рук, но дурман в миллионах душ — слишком нелепы, чтобы продолжаться долго.
Петр еще придет, в одном ли человеке, раздробленный ли в тысячах. Петр еще проснется в плененном народе. И ударом миллионов обратно во тьму будут сброшены они, будут сброшены те, именем кого я не хочу грязнить эти строки, эту молитвенную памятку о Петре.
(Новые русские вести. 1925. 10 февраля. № 342)
Гельсингфорс постепенно становится главным пунктом сосредоточения осевшего в Финляндии русского беженства. Преодолевая порой значительные паспортные затруднения, эмигранты медленно, но верно покидают так называемую «прифронтовую полосу» — район от Выборга и южнее до советско-финской границы — и переселяются в столицу Финляндии.
«Прифронтовая полоса», давно уже не имеющая в своих границах никакого фронта и называемая так скорее по привычке, событиями последних лет обречена на тяжелое умирание.
До революции вся южная сторона Выборгской губернии жила исключительно, так сказать, отраженным петербургским светом, Келломяки, Териоки, Перкьярви, Райвола — все это летом было забито дачниками из Петербурга и, частично, севера России. Коренное население дачного района опять так или иначе, путем ли сдачи жилищ или продажи продуктов, но жило и работало для русских дачников, число коих в иные годы доходило до нескольких тысяч.
