Ознакомительная версия.
Безумие начинало бродить в самом воздухе несчастных российских дней 1905 года, поднимая новую волну революции, неизмеримо страшней и безнадежней, чем зимние стачки и уличные манифестации. Сразу по прибытию в Евпаторию Ахматова услышала о невероятном военном мятеже, поднятом на новейшем броненосце Черноморского флота «Князь Потёмкин-Таврический». Там случилось нечто, плохо укладывающееся в сознание: командир броненосца приказал расстрелять с десяток матросов за… претензии к готовке на камбузе![268] Несчастные, которых уже накрывали смертным брезентом, в отчаянии бросились на палачей, и произошла бойня, достойная морских преданий пиратской старины (изверг-капитан, по слухам, визжа в агонии, целовал руки и лизал прогарные ботинки[269], крушащие ему рёбра). Распалясь, в свою очередь, пролитой кровью[270], матросы захватили приданный «Потёмкину» миноносец и повели оба корабля бунтовать Одессу, где беспорядки зрели с мая. В знаменитом одесском порту случилась вторая бойня, горше прежней, сгорели склады, мастерские, баржи, несколько пароходов, эстакада и церковь Св. Николая Чудотворца. Счет убитым пошёл на сотни; город, объявленный находящимся на военном положении, погрузился в хаос. В двух эскадрах, срочно присланных усмирять обезумевший броненосец, тоже вспыхнул мятеж, и один из кораблей присоединился к «Потёмкину»[271]… Дурно приготовленный флотский борщ (как полгода назад забубённая ругань заводского мастера) потрясал основы Российской империи! «Я бродила по пустынному пляжу и первый раз слушала “взаправдашные”, а не учебные выстрелы с “Потёмкина”», – вспоминала Ахматова первые евпаторийские впечатления. По-видимому, это случилось вечером 21 июня, когда роковой корабль, побывав у берегов Румынии, шёл, угрожая новыми бедами, на Феодосию[272]. Через два дня «Потёмкин» покинул Крым, и вокруг Ахматовой, разгорячённой невероятными событиями весны-лета 1905 года, внезапно воцарилась непроницаемая тишина древнего караимского захолустья.
Ахматова в Евпатории – Летние паломничества на почту – Дом Пасхалиди – Чахоточное проклятие семейства Горенко – Встречи с Мешковым – Мирные переговоры и Портсмутский мир – С. Ю. Витте – Великая забастовка – Манифест 17 октября.
От лета 1905 до лета 1906 года в жизни Ахматовой тянется вереница дней, едва заметная для биографов по крайней скудости внешних событий. «Мы целый год прожили в Евпатории, – писала она в «канонической» версии автобиографии («Коротко о себе», 1965), – где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов». В доверительных же беседах упоминалось главное из этого времени: «…Каждый день, по жаре, за несколько вёрст ходила на почту, и письма так и не получила»[273]. «Ожидание письма» останется у неё с тех пор неизжитым кошмаром, постоянно восстающим из болезненных глубин памяти и накладывающимся на новые имена и новые адреса. Кажется иногда, что она и сама уже толком не разбирала: от кого, когда и куда это роковое письмо должно было прийти: в Евпаторию? в Херсонес? в Слепнёво? в Ташкент?
Я ждала письма, которое так и не пришло – никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну…
Сюжетная интрига с исступлённым ожиданием некоего чудодейственного послания, растянувшаяся на весь «евпаторийский» год, дает ключ к пониманию многих нюансов в любовной трагедии Ахматовой. Так, например, практически непреложным фактом видится отъезд Голенищева-Кутузова (а в том, что именно Кутузов должен был быть отправителем волшебной депеши, двух мнений быть не может) из Царского Села до пика скандальной огласки. В противном случае, исчерпывающее объяснение любовников, наверняка, случилось бы «очно» ещё во второй половине апреля, и Ахматовой, окажись она всё-таки затем в Евпатории, либо было вовсе нечего ждать, либо не нужно было бы придавать ожиданию такой драматизм. С другой стороны, понятно, что Кутузов находился в двадцатых числах апреля 1905 года не просто вне ближней (включая Петербург) досягаемости, но там, где скорый доступ писем был затруднён, равно как и быстрый ответ не предполагался. Вывод в таком случае напрашивается сам собой: Дальний Восток, театр боевых действий. И тогда складывается вполне связная картина.
С 1904 года студент четвёртого курса факультета восточных языков Владимир Викторович Голенищев-Кутузов был вовлёчен в некую работу «Красного Креста» – в Манчжурии или в Приморье. Университет, разумеется, был осведомлён, но, вероятно, негласно, поэтому никак формально и не реагировал на его отсутствие. С масляной по страстную седмицы 1905-го у Кутузова вышла побывка в Царское Село – в отпуск или с деловым поручением (во главе русского отделения «Красного Креста» стояла вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, помощниками которой были сотрудники придворного ведомства). В родных пенатах, как понятно, дальневосточного героя ожидала восторженная встреча, и тщеславный и хвастливый Кутузов оказался в центре всеобщего внимания, уподобляясь «заезжему венецианцу» из новеллы Гумилёва. Впрочем, тогда Гумилёв (не имея пока, разумеется, ничего против Кутузова) сам поспешил продемонстрировать ставшего знаменитым приятеля своей «Примавере». Шли дни «широкой масленицы» (24, 25, 26 февраля), все катались на «вейках», и одно из вечерних катаний по «древней подкапризовой дороге» оказалось для Ахматовой, по воле «спокойного и двурогого», роковым. Начались встречи, имевшие в силу рокового же стечения обстоятельств (внезапная болезнь Инны Штейн, явившаяся для младшей сестры предлогом отсутствовать дома сутками) самый свободный и скандальный характер. На страстнόй (10–16 апреля) Голенищев-Кутузов убыл вновь по месту назначения, а пятнадцатилетняя гимназистка окончательно поразила всех поведением на проводах, допустимым, разве что, для убитой горем солдатки-жены. Прогремевшая на светлой седмице «дуэльная история» Гумилёва и Вульфиуса окончательно скомпрометировала «лунатичку», которая и без того «не очень импонировала “добродетельным” обывательницам затхлого и очень дурно и глупо воспитанного Царского Села – имевшего все недостатки близкой столицы, без её достоинств» (Срезневская). На месяц (17 апреля – 17 мая) Ахматова оказалась в роли средневековой блудницы у позорного столба. Происходящим она была глубоко потрясена, впав внезапно от нервных эмоций в некий профетический транс. А потом грянула Цусима, ошеломившая саму новоявленную пифию скорым исполнением всех гибельных пророчеств (надо полагать, реакция Андрея Антоновича на телефонное известие о морском разгроме весьма убедительно продемонстрировала Ахматовой, что её безумные угрозы обидчикам сбылись прямо-таки буквально). Общее смятение парализовало разгоравшуюся травлю. Поэтому выпускные экзамены за VI класс (приходившиеся на май) прошли относительно спокойно. Тут-то удручённый ударами судьбы Андрей Антонович и принял соломоново решение отправить «детей с бонной Моникой» на юг, к Инне Штейн, и Ахматова оказалась в Евпатории как раз в «потёмкинские дни» (14–25 июня), празднуя совершеннолетие (11 июня), так сказать, под канонаду орудий мятежного броненосца.
Всё это время она, среди жестоких обид, разочарований и потрясений, не теряла присутствия духа. Нет сомнений, что обо всех своих случившихся невзгодах она ещё в Царском Селе известила письмом Голенищева-Кутузова, и, в таком случае, от его ответа, действительно, зависела ни много ни мало вся её дальнейшая жизнь. Однако полевая почта во все времена остаётся полевой почтой, тем более что речь шла о приграничных пустынях Дальнего Востока, которые и без всякой войны были не очень-то досягаемы даже для такой безупречной службы, как тогдашнее российское почтовое ведомство. На скорую ответную весточку рассчитывать заведомо не приходилось (надо полагать, о дальневосточной миссии Кутузова в «Красном Кресте» она имела достаточно подробное представление), и оставалось только с избытком запастись терпением, аккуратно нанося ежедневные визиты почтарям – сначала в Царском Селе, а затем и в Евпатории.
От современного евпаторийского почтамта до добротного каменного дома, украшенного мемориальной доской —
Здесь, в доме А. С. Пасхалиди, в 1905–1906 гг. жила Анна Ахматова (Горенко)[274]
– буквально два шага. Но в начале ХХ столетия от купеческого особнячка на улице Новой (прославленного ныне евпаторийского прибежища Ахматовой) до тогдашней городской почты было, действительно, около двух вёрст – по Александровской улице к Земской площади и управе и потом по Лазаревской, направо, немного не доходя до стен древней мечети Хан-Джами. Приблизительно столько же, только в противоположном направлении, – мимо городского театра по проспекту Александра III-го и проходом к Северной улице – было до туберкулёзной больницы. Поблизости раскинулся тенистый Шаклеевский сад, выходящий прямо на набережную с пляжами и купальнями. А через квартал на той же Новой улице находились недавно возникшие из местных прогимназий «полные» мужская и женская гимназии, соседствующие друг с другом в едином комплексе зданий[275].
Ознакомительная версия.
