Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Когда состаришься и станешь слышать хуже,
Когда одну лишь тень руками будешь прясть,
Когда озябнешь ты от неприметной стужи,
Когда твой блудный сын утратит пыл и страсть,

Когда под гнетом туч твои согнутся плечи,
Когда и я прощусь с раскрашенным жезлом,
Тогда, как инвалид, вернусь я издалече
К тебе, в наш старый дом — и сядем за столом.

Тогда, клонясь к земле свинцовой головою,
Услышим звон ручья, откуда — не постичь!
Тогда — когда-нибудь — расстанусь с немотою,
Забуду, может быть, свой стыд, свой стыд, свой бич.

И прошепчу слова, какие шепчут внуки, —
Я не дал их тебе по собственной вине.
Как скроешь ты тоску, куда упрячешь муки,
Куда упрячешь стыд, который страшен мне?!

Что ж, разве не тебя искал я жадным взглядом,
Когда любил других — надеясь, что найду!
Я звал тебя с отцом, и ты сидела рядом,
Когда метался я в горячечном бреду.

Губительны слова, губительней, чем чувства,
И звуки их страшны, как эхо в тишине;
И я закован в них, как будто в панцирь узкий,
А реки вен моих безумствуют во мне.

Когда состаришься и станешь слышать хуже.
Когда одну лишь тень руками будешь прясть,
Когда озябнешь ты от неприметной стужи —
В твоей крови моя заледенеет страсть.

Я тоже ведь деревенский,
Хоть за плугом и не шагал.
Я тоже ведь деревенский.
Над зыбкой моей жаворонок распевал.

Мои предки так же трудились,
Над землей склоняясь родной,
И так же на лавках дубовых
Хлебали из миски одной.

И где-то еще в деревне,
Где жить мне уже не судьба,
И где-то еще в деревне
Стоит и моя изба.

Висит суковатая палка —
Мой посох в лесу теней.
Висит суковатая палка,
Что блудных бьет сыновей.

Я тоже ведь деревенский,
Хоть город меня и сманил.
Я тоже ведь деревенский —
И ничего не забыл.

Как садовник, склоняясь над струями вод,
Ты сорви этот плод.

И в ладони, которой теплей не сыскать,
Дай ему дозревать.

И когда над садами, блаженно горя,
Тихо встанет заря,

Заглядевшись на этот небесный огонь,
Разожми ты ладонь,

Чтоб стеклянный фонарь, в небо вырвавшись, мог
Осветить даль дорог.

И увидишь, как он над речной глубиной
Встанет полной луной.

Бесхитростно пропетые мной песни
Когда-нибудь понравитесь и вы
Так вырезанное на коре древесной
Растет с годами сердце средь листвы

Стоит деревня, будто снится:
Домишки те же, те же птицы.
Скрипят колеса вперебой,
Взлетают гуси над тобой.
Двенадцать их. Не Музы ль это?
Их гогот провожает лето.
О гуси, гуси! Ваш полет
Увлек мальчишку вдаль, вперед —
Мечтой пронизанный одною,
Покинул я гумно родное.
Лететь! За тридевять морей!
Все выше, выше! Все быстрей!
Чудесно было в старой школе.
Бывало, возвращались с поля
Зарей зажженные стада,
А ты считал их — и тогда
Твои глаза и в самом деле
С фламандской страстностью глядели.
Жара стояла. Сено сохло.
А деревенька вся заглохла,
Чернели кухни без огня,
Косьба, косьба до склона дня.
Над косами и косарями,
Сверкая в серебре, как пламя,
Бывало, гуси там и тут
Лазурью радостной плывут,
А ты глядишь и кликам вторишь,
Чудес девятилетний сторож.
О гуси, — явь иль забытье, —
Верните мне село мое!

Небо, небо — цвет свободы,
Цвет лазури и победы,
Все в пыли, в цветах и в песнях
Танки, танки пролетают!
Окна улиц повернулись
И бегут за ними следом.
Прага, Прага, наконец-то
Ты свободна, Золотая!
Я влюблен в тебя в такую,
Мы такой тебя забыли.
Пусть еще стреляют немцы
Из подъездов и подвалов,
Но железом и камнями
От разрушенных Бастилий
Мы с тобою вместе, Прага,
Их накормим, как бывало.
Возле танков, где на башнях
Едут пыльные мессии,
У домов, еще звенящих
Ранеными зеркалами,
И в глазах, где, пролетая,
Отражается Россия,
Сбросив путы полонянки,
Прага пляшет вместе с нами.

Когда тебе взгрустнется,
приди.
Когда слеза печали навернется,
ты приходи, не жди!
От ночи той уже не остается
ни рыболовной сети, ни звезды.
И новый день очнется.
Придешь? Приди!

Судьба, о судьбина,
как всех я покину,
мне в целой вселенной
не будет замены.
Появятся вещи
того-то, того-то,
слова будут хлеще
и тоньше остроты.
Но суть не во вкусе,
не в блеске работы.
Стихи мои — гуси
порой перелета.
Часть стихотворений
погибнет в дороге,
а те, что смиренней,
спасутся в итоге.

Я вам прощаю, люди, слепоту
Стяжанья, чванства жалкие потуги.
Я вашему тщеславью предпочту,
В траве валяясь, думать на досуге.

Я лягу под сиреневым кустом,
Где пахнет дерном и болиголовом,
И, вспомнивши о чем-нибудь простом,
Почувствую себя совсем здоровым.

Над Свраткою-рекой вероника в цветенье
и берега в густой траве и тростнике.
Купаться счастье тут, бродить тут — наслажденье,
Над Свраткою-рекой вероника в цветенье.
Темна и холодна как лед вода в реке.

Здесь знойным летом тень, как дома на картине,
висящей на стене в гостиной меж зеркал.
И пахнет тмином здесь, ромашкой и полынью,
а знойным летом тень, как дома на картине,
как в том саду, куда я в детстве забредал.

Есть радостней места и краше, может статься,
и реки веселей, чем Свратка, может быть,
но здесь пришлось семье обосноваться.
Есть редкостней места и краше, может статься,
но там, быть может, мать не захотела б жить.

Быть может, в мире есть блистательней державы,
где реки голубей и зеленей поля, —
любимицей моей останется Морава.
Быть может, в мире есть блистательней державы,
но те мне не сродни, как здешняя земля.

Есть кладбища пышней, нам с ними не сравниться,
над Прагой Вышеград роскошнее втройне,
но мне милее в Брно гранитные гробницы;
есть кладбища пышней, нам с ними не сравниться,
но памятники в Брно милей раз во сто мне.

Вероника в цвету над Свраткою весною,
а летом этот склон под кукурузой сплошь,
как сожалели мы, покинув Брно родное.
Вероника в цвету над Свраткою весною,
нигде подобных мест на свете не найдешь.

Есть редкостней места и краше, может статься,
чем Свратки берега, не буду отрицать,
но родиной ни с кем не стал бы я меняться.
Есть редкостней места и краше, может статься,
но здесь моя земля, моя родная мать.