Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

I

Оторвало льдину с рыбаками,
Унесло в безвестный океан,
Треплет льдину грозными валами,
Правит льдиной ветер-капитан.
Донесет ли до желанной суши
Иль утопит, льдину раздробив?
Рев пучины оглушает уши,
Тяжко взору от вспененных грив…
Ты отважен в битвах, но не битва
Ураган — его не побороть!
В этот миг спасет тебя молитва:
Веруй, смилостивится Господь!

II

Буря стихла, льдина уцелела,
Тихий остров виден впереди:
Вспомни, что ты мореход умелый,
И от рифов льдину береги!
Пусть еще волны вскипает ярус,
Пусть еще упруг упрямый бриз —
На весло пристрой косматый парус,
За свое спасение борись!
Отстрани сомнений призрак черный,
Устреми отвагу на врага —
В нужный миг опять сумей проворно
Взять быка за дерзкие рога!

III

Вот спаслись мы, обсушились… Кто-то
Накормил и предоставил труд.
Первая отхлынула забота,
Но другие тотчас подойдут.
Да, в тепле, но всё ж мы на чужбине!
Медленные шествуют года.
Может быть, от Родины-святыни
Оторвали всех нас — навсегда!
Но не верь в горчайшее: навеки!
Что ни день, то новая пора.
Не текут обратно только реки,
Волей веры сдвинулась гора!

IV

Зорко в сердце береги родное,
Не предай родимое беде
И умело племя молодое
На хорошей вырасти гряде!
Чтоб оно, чьей доли нет суровей,
С неких бы не вспоминало лет
О своей славянской, русской крови
Лишь при заполнении анкет!
Чтоб любили русской речи звуки,
Чтоб, когда ночной сгустится мрак,
Собираясь возле деда, — внуки
О России слышали бы так:

V

«Было горе, был приход Батыев,
Но правдивы старые слова:
Для того и пал прекрасный Киев,
Чтобы где-то выросла Москва.
Для того же с тихим льстивым словом
И князья тащилися в орду,
Чтоб потом на поле Куликовом
Отрубить татарскую беду.
И в орла двуглавого орленок
На знаменах начал вырастать,
И казанским мылом покоренный
Победитель начал торговать!

VI

Приходила смута (даже это
Мы уже осилили в былом!),
И казалась песня наша — спетой,
И грознейший год — концом.
Ляхом дом был опозорен царский,
Отошла от храмов благодать,
Но заставил Минин и Пожарский
Этих ляхов — мертвечину жрать!
Шли года, и осенила слава
Их победный двухсотлетний след,
И российским городом Варшава
Оказалась на сто полных лет!

VII

Но, включая царства в герб свой пышный,
В мощно распростертые крыла, —
Всё ж поработительницей хищной
Не была Россия никогда!
Враг вчерашний становился — сыном,
Мать одна, но разные сыны, —
И имперским воздухом единым
Насыщались легкие страны!
Мощность, доброта и постоянство,
Тихий вечер, ясная заря, —
И тянулись все ручьи славянства
К океану русского царя!

VIII

Но зачем, к чему все одоленья,
Если тот победоносный путь
Начат был без Божьего веленья,
Благостного предопределенья,
Волей наполняющего грудь?
Много было этих «однодневных
Удальцов» отваги боевой
От эпох недавних и до древних:
Ярких и напыщенных, как певни,
Но бесславно путь кончавших свой!
Не такой сомнительной дорогой
Наша к славе двигалась страна:
У любого грозного порога,
От Непрядвы до Бородина, —
Шаг свой честью мерила она!

IX

Всюду были мощные владыки,
Грозные решители войны,
Но не лица, а скорее лики
У вождей российской старины.
Кроткое, евангельское что-то
В их чертах, и взор их углублен
Строгой православною заботой —
Не нарушить Божеский закон!
Только с тем мы начинали сечу,
Кто кровав был и сильнее нас,
И победе праведной навстречу
Вел полки Нерукотворный Спас!

X

Потому-то и непобедима
В вихре битв святая Русь была,
Ибо вражья пролетала мимо,
Мимо сердца Родины стрела!»
Туг рассказ окончи о России.
Пусть он краток, пусть он очень сжат —
Всё же внуков души молодые
От него напевно задрожат.
В их сердцах большое вспыхнет пламя,
Клятвенно поднимется рука,
И Россия снова будет с нами,
Улыбнувшись нам издалека.

XI

Узница, во вражеской темнице,
В безысходной тьме заключена, —
Четверть века Родина томится,
Четверть века сетует она.
Так сзывай же, одолев истому,
Ей на помощь верных сыновей,
Племени внушая молодому
Ненависть к врагам страны своей!
Чтобы с ним в минуты грозной битвы,
Что до нас раскинет берега,
Со словами гнева и молитвы
Наотмашь перерубить врага!

Кружка на карте удостоен
Совсем еще в недавний срок,
Рукою русской был построен
Наш любопытный городок;
Теперь он город, он огромен,
Многоэтажно-много домен,
Он изменил начальный вид;
В нем не найти былого знаков
О дне, который говорит
Об изыскательских бараках,
Где первый Морзе застучал,
Где поселились инженеры,
Чертежники и офицеры
И где казачий взвод стоял.

Их не найти под мертвым слоем
Угасших невозвратных лет:
Дождями смыт и выжжен зноем
Былого нехранимый след,
И лишь как отзвук отдаленный
Он в нашу проникает глушь,
Похожий, может быть, на стоны
Печальных, неотпетых душ;
Услышав, мы к нему приникнем,
Ему внимая, мы поникнем;
Он требует — былого речь
Извлечь из праха и сберечь.

Нам горестно расстаться с милым,
И мы приходим к старожилам.
Чтоб слушать в чуткой тишине
Рассказы их о Харбине;
Пока еще их можно встретить.
Они на Чуринских скамьях
Сидят; нельзя их не заметить.
Былое светит в их глазах;
Они расскажут вам охотно,
Беззубый раскрывая рот,
О том, что призраком бесплотным
Еще живет, еще поет.

Но чтоб была спокойна совесть,
Спешите их услышать повесть:
Всё меньше их, всё чаще их,
Почтенных стариков седых,
За Чурина увозят дроги,
И на сырых столбцах газет
Читаем в скромном некрологе:
«Служил такой-то на дороге…
Еще построечника нет!»

Мне посчастливилось: печальный
Старик с поникшей головой
И с речью точно отзвук дальний,
Но смыслом ясный и живой,
Поведал мне о том, что ныне
Хочу стихами рассказать;
В них будет речь о некой Нине,
О горестной ее судьбе,
В них речь о многих, слитых с нею,
И я, читатель, как сумею,
Об этом расскажу тебе.

Назад! Пятидесятилетье,
Как занавес, ушло от глаз;
Еще места пустынны эти —
Работа только началась;
Но вот возводятся казармы;
Вокзал украсили жандармы;
Красивый храм сооружен;
Есть даже клуб с названьем сложным —
Собраньем железнодорожным
В те годы полно звался он;
Но в том движении особом,
Когда Великая война
Слова сливала в имена,
Он в сокращеньи стал Желсобом;
Чтоб местный стиль не изменять
И мы его так будем звать.

Вчерне окончена работа:
В лесах, но город возведен;
И, отерев лицо от пота,
Мужья выписывают жен,
Чтоб возродить в пустынном крае,
Уже в Маньчжурии, в Китае —
На радость сердцу своему —
Свою родную Чухлому.

Кривить душою бесполезно:
Стал жизнью глубоко уездной
Жить юный русский городок;
Но, право, вспомним не без вздоха,
Да разве нам жилося плохо
В уездных наших городах,
В тепло натопленных домах?
В них славно пилось, плотно елось,
Крепка была их благодать;
И на себя возьму я смелость
Их защитить и оправдать.

Браня их, мы позабываем
О том, что, сирые, теперь
Мы называем нашим раем,
К чему навек закрыта дверь:
О неком равенстве и братстве
В достатке, если не в богатстве,
О людях, честных и простых,
Как Пушкина чудесный стих;
И если ты, читатель, хочешь,
То и о чарах лунной ночи
В саду над мощною рекой;
О соловьиной сонной чаще,
Где ты пылал, юнец горящий,
Перед своею дорогой!

Тут все придирки будут вздором;
Да не звучат слова укором:
Харбинский быт — уездный быт;
Пусть сероват он, беззатейный, —
Стать некой редкостью музейной
Ему грядущее сулит…

Но этим мы потом займемся:
Грозовый рокот — отдален;
Мы к настоящему вернемся, —
Мужья выписывают жен
Из-под Москвы, из Украины,
Из Польши и с кавказских гор;
И болтовни их женской вздор —
Как задний фон для той картины,
Что я на полотне большом
Едва черчу карандашом.

Ни Даш, ни Маш, ни Секлетиний
В харбинской не найти пустыне,
А без прислуги как ни рвись,
Но барыням не обойтись;
И дамы нанимают боек;
И вот еще в пыли построек
Рождается под гам и стук
Маньчжуро-русский волапюк.

Английский boy и русский бойка —
Совсем не то, уверю вас,
У нас совсем, совсем не стойка
Надменность в отношеньи рас;
Нам всё равно, каков ты кожей,
Какие признаки на роже,
Коль ты попал под сень крыла
Самодержавного орла;
Мы говорим: не супостатом
Отныне будешь ты, а братом,
Для нас уже различья нет,
Татарин родом ты иль швед…

Я не историк, и в поэме
Я не историю пишу:
Я только бегло заношу
То, что предшествовало теме,
Которая уже давно
Стучится в льдистое окно
Моей берлоги на Раздельной,
Где вечером в тоске бездельной
Я нынче мерзнуть обречен;
Пока всё это — общий фон.

Но вот война шумит над нами,
Пришла пора тревожных дней,
И к ней за длинными рублями,
Как бы к золотоносной яме,
Известной щедростью своей,
Спешат в Харбин дельцы, деляги,
Купцы, кабатчики, бродяги, —
Один везет веселый дом,
Другой газету открывает;
Тот продает, тот покупает,
И свистопляс идет кругом.

Стал этот первым виноделом,
Другой иным занялся делом,
Сколачивают капитал;
А.где-то там, на близком юге,
Гремит война…
………………………………
……………………………….
Отряд отходит за отрядом.

В одном из них, от пыли сер,
Идет саперный офицер
Лет двадцати, немногим боле;
Его еще безусый рот
Гримаса искривила боли;
Он ранен в ногу, но идет,
Идет, пока не упадет.
………………………………

Как ураган, война промчалась;
Все эшелоны пронеслись;
Как будто прояснилась высь,
И много золота осталось
В карманах тех, кто на войне
Делишки делал в тишине.

А тот, кого на поле брани
Увидел наш случайный взор,
Был Александр Петрович Гранин,
Поручик, молодой сапер;
Уже за месяц пулевое
Раненье заросло сквозное,
И тут же кончилась война:
Назад грохочут эшелоны,
Но Гранин, с честью сняв погоны,
Не покидает Харбина.

Не хочет он казарм и строя;
На время ищет он покоя:
Он на дорогу поступил,
Чтоб строить дамбы и тоннели;
Трудился, не жалея сил,
И стал искусен в этом деле;
Самостоятельный, живой,
Он был натурой крепкой, цельной,
Сообразительный и дельный,
Иначе — парень с головой.

И потекли года спокойно,
Отменно медленно и стройно:
Со службы в гости иль в Желсоб,
Где сытен ужин, чинны речи,
Где преферанс от скуки лечит,
И лишь ремизы морщат лоб;
Уже пора была иная, —
Отгрохотала боевая
Кипучесть стройки Харбина;
И увядали сонно души
Среди обеденных радуший,
Блинов, пельменей и вина.

Но мой герой иной был складки —
Еще кадетской лихорадки
Огонь высокий в нем горел:
Он совершенно не хотел
Почить на пуховой перине;
Борьбы он жаждал, жаждал дел,
И в этом некой юной Нине
В красивый дорогой альбом
Признался собственным стихом.

Но вот вопрос — кто эта Нина?..
Дочь петербуржца, дворянина
И барина на полный рост,
Занявшего высокий пост
Среди больших людей дороги;
Осанка, поступь, важный вид;
Картавя, в нос он говорит,
Эль в эр перевирая в слоге;
Все думают — аристократ,
Но в благородстве нету спеси,
И если всё учесть и взвесить —
Он лишь надутый бюрократ.

Его супруга Анна Львовна
(Та урожденная княжна,
Аристократка, безусловно)
Ему под масть была дана;
Она ему — такая пара,
Хотя тонка и сухопара,
Лорнет, надменно задран нос,
Напоминающий утиный;
Улыбочка, прононс, седины
И злая кличка: Утконос.

И вдруг у двух уродов — Нина…
В Москве окончив институт,
Девица появилась тут,
Чтоб коротать за пианино
Мечтательные вечера;
Скажу меж нами — не игра
Ее влекла, но мать-злодейка
Твердила ей, что блеск герба
И голубых кровей судьба
Дружить мешает ей с плебейкой,
Что ей ронять себя не след,
Что в Харбине ей равных нет.

Она жила одна, и это
Мечтательность развило в ней:
Роман или строка поэта
Тревожила ее сильней,
Чем сверстниц, бегавших повсюду
С симпатией к простому люду,
Среди харбинских чудаков
Искавших милых женихов.

А Ниночка одна сидела;
Скучала, плакала, худела,
С почтенной тетушкой одной
Едва не сделавшись ханжой;
Девицу, чахнувшую явно,
Испуганная этим мать
Решила срочно развлекать;
Но как? «В собраньи, право, славно, —
Сказал отец. — Ведь тут Харбин;
Здесь не послужит в осужденье
Демократичность окруженья,
А танцы ей разгонят сплин. —
И, в слоге выдержан и стилен,
Кончает так ученый филин: —
Лишь выбрать, это входит в план,
Ей кавалеров из дворян!»

И вот в число их входит Гранин:
Он офицер, герой, он ранен;
Прилично держится к тому ж:
Он по-французски понимает,
Стишки в альбомы сочиняет —
Какую-то, конечно, чушь,
Но он не глуп, он знает место;
Он Нину не сочтет невестой —
Останется на рубеже
Почтительной высокой дружбы,
За что, конечно, в плане службы
Он станет нашим протеже.

Так порешили папа с мамой
Высокомерной и упрямой,
С душою черствой, как тарань.
Но сердца девичьего рань
Иным подчинена законам.
Пути иные ей готовь;
И в сердце Нинином со звоном
Всех соловьев — взошла любовь!

Любовь!.. Вот слово! Сколько пенья
Сладчайшего оно несет;
Лирического отступленья,
Конечно, тут читатель ждет;
Но нет, друзья, его не будет,
Рассудок по-иному судит:
Не следует твердить одно,
Что столько раз повторено!

Скажу лишь кратко: был и Гранин
Стрелой пронзительною ранен;
К тому же он предполагал,
Что будет горестен финал
Любви; как ни таилась пара,
Но слишком явна страсти чара:
Никак не скрыть влюбленных глаз
Огнепалительный рассказ.

Да больше! Зазмеились речи
Про их условленные встречи
То в магазинах, то в саду;
И эти слухи на беду
От некой льстивиды-поповны
Иль из других коварных уст
(От сплетниц город был не пуст)
Дошли до грозной Анны Львовны;
Допрос с пристрастием готов, —
Вот девушка идет на зов!

У матери, конечно, право
За глупенькой или лукавой
Юницей-дочкой наблюдать,
Чтоб без пятнающего знака,
Которого не отстирать,
Всё ж довести ее до брака
И зятю будущему сдать.

Но есть, скажу не без усилья, —
Еще встречается порой, —
И материнское насилье
Над нежной девичьей душой;
Когда, тупа, черства иль жадна,
Бесчувственна и безоглядна,
Она жестокое табу
Кладет на девичью судьбу,
На солнце юности дочерней,
Расчетом — льдины холодней:
Тут всякой фальши лицемерней
Слова о счастье дочерей!

Чу, строгий голос: «Где встречались?
Кто помогал вам, назови.
Вы на свиданьях целовались?»
Математический анализ
Невинных радостей любви
Терзает Нину; сидя рядом,
Суровые вопросы градом
Жестокая бросает мать —
Один, другой, еще, опять;
И дочь уже не отрицает
Своей вины; опущен взор
На туфельки и на ковер;
Она молчит, она вздыхает,
Она, не слыша ничего,
Твердит одно: «Люблю его!»

Тут мать, забыв свою породу
(«Прислугу не бивала сроду!»),
Вскричав: «Негодница, молчать!
Бог знает с кем, как дрянь, как швейка!..
Не слушаться родную мать!
Наш род позоришь ты, злодейка,
Дав столько воли наглецу!» —
Ладонью Нину… по лицу
Ударила, пьяна от гнева;
И ошарашенная дева
Глаза расширила, молчит.
Как статуя на мать глядит;
Как статуя бледнеет Нина,
Лишается остатка сил;
«Ах!» — и упала у камина;
Так обморок всё завершил.

Потом, зарыв лицо в подушки,
В своей девичьей комнатушке
Девица плакала всю ночь,
А на рассвете стала думать,
Гадать, что может ей помочь
В ее истории угрюмой;
Ужели же любви конец,
Исхода нет из грозной драмы?
Бежать к отцу? Увы, у мамы
Под башмаком ее отец!

И Нина в комнате унылой
(Она ей кажется такой)
Дрожит, измучена тоской;
Но где же Гранин, где же милый?
Защитник девы, где же ты,
К которому ее мечты
Летят так горестно и страстно?
Его китаец безучастный
Трясет за голое плечо:
«Вставай, — кричит он, — капитана!»
А тот в ответ: «Отстань! Еще
Совсем темно… пожалуй, рано».
А. Нина шепчет в полутьму:
«Скорей письмо, письмо ему!»

Но кто же будет письмоносцем,
Но кто отважным миноносцем
Все заграждения пройдет,
Минуя рифы, камни, мины, —
Иначе, кто от бедной Нины
Письмо-рыданье понесет?
Но это просто мы устроим, —
Письмо отправит Нина с боем,
Который в этот час встает:
С маньчжуром, поваром косатым
(Теперь он стал купцом богатым
И бедных гонит от ворот).

О, сколько их, свою карьеру
(Как Нинин бой, сказать к примеру)
С ведра помойного начав,
С плиты, с котлетного угара, —
Рычаг коммерции поняв,
Сумели прибыль брать с базара,
Где покупали по утрам
Картошку, рыбу, птицу, мясо,
И вдруг, с копейкой изловчася,
Купцами тоже стали там.

Пускай хозяйки экономны,
Пусть их покупки даже скромны,
Но бой на всем имел процент;
Таков обычай дан базаром:
Чтоб поварам ходить не даром,
Им от купцов всегда — презент;
Не взятка это и не кража,
И я не в укоризну даже
Пишу о Вана, Лю и Ли
Побочном маленьком доходе:
Гроши в карманы клали ходи,
Но из грошей росли рубли.

От Нины получив полтинник
И просияв, как именинник
(Хоть именин китайский быт
Не отмечает и не чтит),
Клянется Лю с отвагой ярой
Забросить это письмецо
Тайком, не медля, до базара,
На незнакомое крыльцо;
А в том письме рукой усталой
Набросано с десяток строк
О том, что счастье губит рок,
Что всё открыто, всё пропало,
Всё рухнуло навек, но чтоб
Пришел он все-таки в Желсоб.

В Желсобе бал… Девицы, дамы;
Здесь тяга, путь, харбинский свет,
Да и кого тут только нет!..
От Хорвата до сошки самой
Здесь блещет вся КВЖД,
О прошлой позабыв беде.

Вот пограничник: он гусаром
Прикинулся, нафабрив ус;
Вкруг девы вьется он недаром,
У молодца прекрасный вкус;
А у красавицы немалым
Папаша славен капиталом;
И деву стройный кавалер
Зовет на па-де-патинер,
И на чардаш, и на мазурку;
Он крутит ус, красив и лих;
И вертит вальс ее фигурку
В его объятьях молодых.

Но Нины нет! И, в сердце ранен,
Печально ходит бедный Гранин
Меж тонких дев и их мамуль,
На пирогах растящих чрево;
Глядит направо и налево
И вновь уходит в вестибюль;
Всё нет его любви печальной!..
И вдруг, узнав его в лицо,
Ему вручает письмецо
Швейцар, старик монументальный,
Прогрохотав своей трубой:
«Его доставил чей-то бой».

Письму наш Гранин рад до вскрика,
Но и с тревогою великой
Его хватает он и мчит
От публики, от всех подале;
Уж томный вальс рыдает в зале,
А он читает и дрожит…

Увы, нетрудно догадаться,
Что потому не мог дождаться
Влюбленный счастья увидать
Свое сокровище в Желсобе,
Что Нину, подчиняясь злобе,
Туда не отпустила мать;
Но нет, не в этом только горе:
Родительский суровый суд
Их навсегда разделит вскоре —
Девицу в Питер увезут!

«Но, — пишет Нина, — я решила,
Пусть лучше черная могила
Меня поглотит навсегда,
Чем без тебя, мой ненаглядный,
В тоске томиться безотрадной
Всю жизнь, все долгие года!
Но ведь мы оба любим страстно,
Мы друг для друга рождены,
И мы, любимый, не должны
Губить себя, губить напрасно!
Ответь, душа моей души,
Что делать нам? Скорей пиши!»

Всё кончено! Дрожащий Гранин
Письмом любезной насмерть ранен,
Исполнен самых острых мук, —
Встает, в нем гнев и исступленье…
Но в это самое мгновенье
К нему его подходит друг;
О нем тебе, читатель, скоро
Расскажем мы, — теперь черед
Мне привести их разговора
Стенографический отчет.

«Пойдем в буфет». — «Нет, вон отсюда,
Я — в ярости!» — «Но что с тобой?
Ты очень бледен, дорогой». —
«Мне худо, Ваня, очень худо!»
И умолкает, и глаза
Отвел от друга бледный Гранин;
Он Ване показался странен,
И тот сказал: «Нет, так нельзя!
Пойдем, расскажешь драму эту».
Ион, его фамилья — Жмых
(Путеец он и из простых),
Уже ведет его к буфету;
И там за парой отбивных
С весьма объемистым графином,
Холодностью подобным льдинам,
Друзей беседа началась
И продолжалась целый час.

Жмыха я называю Ваней
Не потому, что он юнец:
Тридцатилетний перед вами
Сидит за рюмкой молодец;
Но так уж все его зывали,
Не потому ль, что он едва ли
Не друг всеобщий Харбина —
Любитель карт, собак, вина,
Любитель выпивки солидной,
Силач с огромным кулаком,
Но совершенно безобидный,
Хотя с нахмуренным лицом.

Все, кто в несчастье попадали,
Как бедный Гранин, например,
О Ване тотчас вспоминали;
Кассир, подрядчик, инженер
(И рангом высшие при этом) —
Все шли к Ванюше за советом;
Он их выслушивал, пыхтел,
Сочувственное «н-да!» хрипел
И говорил несчастным людям:
«Да полно, не впадай ты в сплин!
Мы ситуацию обсудим…
Василий, рюмки и графин!»

Василий этот (сколько в Васей
Перекрестили мы маньчжур!),
Рожденный Богом в чуждой расе,
Конечно, Ван был или Чжу,
Но откликался без усилья
На Ваську он и на Василья,
Обиды в сердце не тая;
При помощи «моя-твоя»
Он объяснялся с «капитаном»
И был всегда служить готов,
С бокалами или стаканом
Являясь вмиг на первый зов.

Пока расстроенный коллега
Скрипел не мазанной телегой,
Ванюша рюмки наливал,
Закуску ближе подвигал,
И вот, чтоб «успокоить нервы»,
Унять тоски нудящий бред,
Командовал: «А ну, по первой!
Не клином, брат, сошелся свет.
Да что ты, милый, в самом деле?
Стонать ни смысла нет, ни цели,
И вообще, мой дорогой,
Придется выпить по второй».

И все, покончив счет «единым»,
У Васи попросив пивка,
Вдруг видели, что свет-то клином
Еще не сходится пока,
Что выход есть из тупика,
Что говорить о смерти глупо,
Что вам противна участь трупа,
Что силы в вас кипят ключом, —
Всё по плечу, всё — нипочем.

Затем, помололев душою,
С большой зарядкой волевою,
Вы шли домою, смело шли,
И Ваничку благодарили;
Пусть вы всё больше говорили,
Но вы себя при нем нашли:
Он, благодушный и огромный,
Вам высказаться помог,
И это тучу грусти томной
Угнало через ваш порог!

Пусть говорят, что Ваня — туша
Тупейшая, что мой Ванюша
Ни книжки сроду не прочел;
Что в книжках толку, если зол
Читатель их и добрым словом,
Улыбкой светлой не крылат,
И лишь твердит: «Сам виноват!»
С упорством грубым и суровым;
Да, виноват, но мне невмочь,
Сумей же, умник, мне помочь.

Да где там! Что ему за дело!
Своей рукою неумелой
Он только рану бередит;
А толстый Ваня, как умеет,
Вас пожалеет и согреет,
От глупостей огородит.

Пусть по уму он недалекий,
Пусть любит только суету —
Ему простятся все пороки
За простоту и доброту:
Людьми такими ласков свет,
Людей таких почти уж нет!

Но полно, так ли глуп Ванюша?
Ты подойди-ка да послушай
О чем, взволнован глубоко,
Он шепчет другу на ушко;
О чем, забыв о блюде вкусном,
Слугою поданном на стол,
Он заговорщиком искусным
Речь убедительно повел;
О чем (всегда такой ленивый,
Всегда немного сонноват)
Теперь уста его твердят
Так убеждающе и живо.
О чем теперь твердит Иван,
Какой он предлагает план?

И от речей его бедняга,
Недавно бледный, как бумага,
Повеселел, порозовел,
Хотя отнюдь не опьянел
От одного на двух графина:
Все пить умели в Харбине,
И это, думается мне,
Немудрено, когда свининой
С жирком чудесных отбивных
Закусывали эти оба;
Приемлет водочку утроба
С закуской в порциях любых!

Но к делу, к делу!.. Сблизив плечи,
Друзья беседуют; их речи
Едва самим слышны; едва
Касается шептанье слуха,
И если что и ловит ухо,
То лишь отдельные слова;
Но чтобы нам понять значенье
Тех слов, я объяснить готов
Техническое выраженье —
Скрещенье встречных поездов.

Товаро-пассажирский поезд
Стоит, стоит — не счесть минут;
Коль спросите, обеспокоясь,
То вам в ответ: экспресса ждут!..
Экспресс пришел; одна минутка —
И снова дальше он помчит;
Но тут же хрипло засвистит
Ваш паровоз; с его погудкой —
Пуф, пуф! — взлетает клубом дым,
И с лязгом вздрогнет ваш Максим.

Тут можно пересесть на встречный,
Коль надобность случилась в том;
Но торопитесь — скоротечна
Минута; красным фонарем
Уже махнул пузатый обер,
Уже свистит: заныл рожок;
И будь неверен ваш прыжок,
Не досчитаетесь вы ребер,
А если неудачник вы,
То, может быть, и головы.

Чтоб Нина не встречалась с милым,
Ей в заточении унылом
Приказано покамест жить, —
На вечеринки не ходить,
А если в гости — вместе с мамой,
И на прогулки тоже с ней,
Осуществляя тем упрямо
Режим родительских цепей
Столь же наивный, сколь и грубый;
Но вот что я спросить хочу:
Коль у девицы ноют зубы,
Нельзя же вместе с ней к… врачу?

Ведь неумно в холодной, темной
Сидеть и ждать ее приемной,
Пока Иосиф Карлыч Флит
Ей зубки якобы сверлит.
Мадам известен сей Иосиф:
Пусть он почти социалист,
Но он — домашний их дантист;
И, опасения отбросив,
Мать, Нины позабыв вину,
Ее к дантисту шлет одну.

И Нину доктор принимает;
Он, этот розовый толстяк,
Смеется, ручки потирает
И тотчас вводит в полумрак —
Таинственный, зубоврачебный —
Лаборатории своей
С десятком новых челюстей,
Оскалившихся непотребно
На юность, на тебя, весна!
Но Нине челюсть не нужна.

Тут из угла, как тень какая,
Выходит Гранин, простирая
Объятья пылкие свои;
И торжествует эту встречу
(Я так эпически отмечу)
Сладчайший поцелуй любви;
Он, упоителен и долог,
И нежит, и терзает грудь;
Пусть объясняет физиолог
Его таинственную суть;
Я лишь скажу: порыв безумный
Все струны сердца вместе сплел,
По всем смычкам своим провел,
И лучше мы уйдем бесшумно,
Как Флит, заботливой рукой
Дверь притворяя за собой.
Дантист — у кресла; он вздыхает,
На бормашину налегает
Короткой ножкой (он не глуп!),
Как будто мучит Нинин зуб;
Потом на часики он взглянет
И, выждав надлежащий срок,
Жужжать машиной перестанет,
Давая знать, что он истек.

А после, Нину провожая
С щипцами страшными в руке,
Прошепчет: «Вы уж, дорогая,
Держите ручку на щеке!»
И, торжествуя в полной мере,
Сам постник, без любви давно,
Он думает: «Нет, всё равно, —
Когда любовь толкают в двери,
Она врывается в окно!»

И Нина быстро уходила,
Страдальцев мрачных миновав;
Ее свиданье освежило, —
Так дождь среди поникших трав
Цветок печальный оживляет;
Уж Нина думать начинает,
Уж Нина чувствует не так,
Как прежде: сквозь унынья мрак
Любовь сияет, как маяк!
Что мать с ее надутым чванством,
Отец с сомнительным дворянством?
Что все условности и спесь
Мещан с гербами и без оных,
Когда в расцвет годов зеленых
От сердца к сердцу мчится весть?

Харбин… Зима на перевале —
Остался месяц ей один;
Аквамарином засияли
Громады вырубленных льдин;
Подводы с ними потащились,
Чтобы, как в некие гроба,
В запасливые погреба
Кристаллы эти опустились;
Прошло Крещенье (праздник русский —
Событие для этих мест),
А на речной дороге узкой
Всё ледяной сияет крест.

Родною древностию милой
Чужой он озаряет край,
Где возле проруби застылой
Проносится «толкай-толкай»;
Тут поясним, что мы «толкаем»
Подобье санок называем:
Скамья с овчиной — впереди,
Китаец, стоя позади,
За пассажирскою скамьею,
Снаряд свой с помощью шеста
Дорогой гонит ледяною
Вблизи крещенского креста.

Толкай под резкий скрип полозьев,
Коль спросите, расскажет вам,
Что здесь купалися ламозы
Под пение их пышных лам,
Что даже девы молодые
Спускались в воды ледяные,
А после в шубы кутал их
То брат, то папа, то жених.
Куда? Уже синеют тени,
А солнце точно медный шар;
Зовут в Затон нас на пельмени,
Они — Татьяны чудный дар.
Татьянин день! Москвой пахнуло
На синий сунгарийский лед;
Былое сердце всколыхнуло.
И юность бодрая встает;
И мы опять играем в жмурки
С тобой, изгнаннический час, —
Опять в студенческой тужурке
Татьянин день пройдет для нас!

Итак, зима на половине.
Ветра шальные стали дуть;
Тут маменька сказала Нине,
Что надо собираться в путь,
Что их вдвоем на русский запад
Помчит экспресс, что бедный папа
Не покидает Харбина;
И взглядом, зоркости полна,
Пытает девушку упорным;
Как та лихую примет весть?
Но на лице ее покорном
Не может ничего прочесть.
Дочь вести даже как бы рада;
Она не потупляет взгляда:
«Уж послезавтра? Собирать
Последние должна я вещи!»
Ликует Нина, рукоплещет
И радует сердечно мать.

Из залы Нина убегает;
Мать успокоенно решает,
Как, может быть, сейчас и вы,
Что дурь любви из головы
Девица выкинула полно,
Что увлечение прошло;
Так полагала Анна Львовна —
У ней от сердца отлегло.
И что же? Нина в это время,
Одна, оставленная всеми,
Совсем не этим занялась —
Нет, не укладкой и не сбором,
Всё это кажется ей вздором
В такой судьбу влекущий час!

Она бежит к столу… Скорее
Сигнал-записку настрочить,
Скорей, скорей предупредить —
Судьба ее помчится с нею;
И вот несвязный лепет фраз:
«Знай — послезавтра! Я готова
Твоею быть. Рука и слово
Мои навек, и Бог за нас —
Он не оставит тех, кто любят, —
Нас не разделят, не погубят,
Я от борьбы не отступлю!»
Письмо в конверт и мигом — к Лю.

И через час уже с ответом
(Сияла злато-алым светом
Заря в окне) явился Лю;
И Гранин так писал: «Молю
Тебя, мой ангел, об одном лишь —
Что твердо станцию запомнишь,
А. там — проворной только будь
И, ни о чем не беспокоясь,
Соскакивай на левый путь,
Где буду я, где встречный поезд…
И всем мучениям конец —
Помчимся прямо под венец!»

В гостиную вбегает Нина,
Бросается за пианино,
И из «Онегина» гремит
Чудесный вальс — бурлит, вскипает
И, вдруг оборван, упадает;
И Нина к матери бежит —
Она ее целует пылко,
Она порыву отдана
И, детской радости полна,
Лепечет: «Мама!.. Душка, милка!..
Я в этот путь душой стремлюсь
И все-таки его боюсь.»

Но, дочь иначе понимая,
От губ девичьих отрывая
Диковинный утиный нос,
Мать отвечает ей сердито,
Что для девицы родовитой
Свет и столица не вопрос
Для робости и треволненья,
Что надо сдерживать себя,
Дворянской волей истребя
Чувств слишком бурных проявленье…

Дочь удаляется; усмешка
В ее глазах; уж страха нет;
«Со сборами не очень мешкай!» —
Мамаша говорит вослед.
Дочь благонравно отвечает
Наклоном русой головы;
И вечер, полный синевы,
На небе звезды зажигает;
И вместе с Ваней на вокзал
Уже наш Гранин побежал.

Маньчжурия еще тех дней,
Когда дорогой правил Хорват,
Своей известный бородой;
Маньчжурия перед войной
Лет за восемь; еще пустынен
Простор лесных, гористых мест;
Как крепостца — любой разъезд;
И перегон, что очень длинен,
Осматривают сторожа,
Плечо ружьем вооружа.

У станций выросли поселки,
За ними сопки, пади, лес
(Всё больше вязы, реже — елки),
И бронированный экспресс
Гремит по рельсам издалека:
От самого Владивостока
До Петербурга декапод
Толпу транзитную везет.
Тут иностранный дипломат;
Голландцы, индусы, датчане;
В его вагоне-ресторане
И наши питерцы сидят.

Подняв надменно нос утиный,
Мамаша, сидя рядом с Ниной,
Вплетает в русский разговор
(Торжественного ради часа)
Французских фраз трескучий вздор
Из институтского запаса;
Напротив, втиснутый в сюртук
Путейца, упирая важно
В крахмал кадык многоэтажный, —
Внушительно молчит супруг.
Кругом над пищей ресторанной
Народ лопочет иностранный;
Все одобряют русский стол,
Который, коль сравнить с французским,
Желудкам европейским, узким,
Хотя и несколько тяжел,
Но всех столов премного лучше;
А знаменитая vodka
Хотя горька, хотя крепка,
Но хороша; и кто-то учит
Ее бестрепетно глотать,
Чтоб после громче лопотать.

Обед идет под стук колесный,
Вагон рессорный, многоосный,
В ритмичной качке; занята
Едой, толпа не замечает,
Какие позы принимает
Провинциальная чета;
Как пыжится она манерно;
А кто и взглянет, так, наверно,
На девушку, что у окна
Сидит, безмолвна и бледна.

А за окном открыты взору
Неоснеженные просторы
Степей; они — как океан,
Но мертвый, серый или бурый:
Сжигают осенью маньчжуры
Траву; селения крестьян
Мелькают редко; по дороге
Арбу, груженную зерном, —
С опущенным покорно лбом
Бычина тащит круторогий;
Возник и канул навсегда,
Как символ вечного труда.

Как хорошо душою праздной,
Всё, всё приемлющей равно,
Следить в вагонное окно
За сменою разнообразной
Вдруг возникающих картин —
Лесов, потоков и долин,
И думать: жизнь везде одна,
Быстра, легка, неуловима,
Как поезд или клочья дыма,
Что мчатся около окна!

Везде, везде — одно и то же,
Ничто не лучше, не дороже:
За пашней лес, за лесом — дол,
За ним печальное селенье;
Всё длится лишь одно мгновенье —
Вздохнул, и миг уже прошел;
А там, на станции конечной, —
За ней уже движенья нет, —
Смерть отберет у вас билет;
Читатель, пассажир беспечный,
Спеши, покуда не темно,
Глядеть в вагонное окно!

Но Нина вовсе не философ —
Чужда торжественных вопросов;
Не различая ничего,
Взор девичий лучом печальным
Блуждает за стеклом зеркальным;
Во власти чувства одного,
Не видит Нина и не слышит,
Она порой почти не дышит
И отвечает невпопад
На материнские вопросы;
И мать на Нину смотрит косо,
И Нина опускает взгляд.

А тут еще вошедший обер
(Откормлен, не прощупать ребер
Под долгополым сюртуком)
Подходит с рапортом о том,
Что поезд перед Цицикаром,
Что там скрещенье и буфет.
«Отлично! Приказаний нет»;
Но папенька молчал недаром;
Он вспомнил: в чем-то срочность есть, —
На встречный надо пересесть.

«Ну, что ж! — ответствует супруга. —
Пусть так: дела — всегда дела!»
А дочь бледнеет от испуга,
Как снег становится бела:
Ведь Цицикар как раз та точка,
Где улизнуть хотела дочка,
Но риск не выручил, не спас!..
Что делать девушке сейчас?
Хоть под колеса, хоть в трясину,
В любой, любой водоворот,
Но ум не покидает Нину,
Хотя озноб ее трясет.

В купе идет прощанье быстро;
Отец с величием министра,
Которым он мечтает стать
При помощи жены-княгини,
Трепещущей позволил Нине
Себя в усы поцеловать;
Он говорит: «Владей собою!
Утри слезинку на носу».
Она ему: «Я отнесу
Твой саквояж». — «Что? Бог с тобою!
Зачем? Ты можешь опоздать». —
«Нет, нет!» Но тут, весь в клубах пара,
Уже на стрелках Цицикара
Вагон их начал грохотать.

Вокзал, депо и водокачка;
В поселке водка, карты, спячка;
Вот что такое Цицикар.
Ну, что еще там? Тротуар
Дощатый тянется в казармы;
В них — пограничный батальон;
И описали Цицикар мы
Детально и со всех сторон.

Изображен без всякой фальши,
Вклиняется он в наш сюжет
(Китайский город где-то дальше,
И до него нам дела нет).
Мы тольк