Ленин
Перевод Д. Самойлова
Можно скрипку подложить в огонь
чтоб ярче вспыхнуло воспоминанье,
Золото отыщет златокова
Ленина — бедняк
Ленина — правдолюбец
Поколение
что лишь мечтой богато
словом пробудил
шелково-тонким
и железно-твердым
с простотой природной
времени рукой нетерпеливой
он махнул из рукава пальто
Века нужды сокрытые в глазах
глядящих на него
с невыносимой красотой мольбы
вдруг взорвались
Интернационалом
поющимся еще нестройно
Бешеный оскал
изменников и трусов
сопровождал его
«Убить! убить!»
хватая за полу
почти уж вызревшее время
И Ленин — он помог ему созреть
Расплавил
бесправье жалости
смехом презрительным
смехом заразительным
махнул рукой нетерпеливой
под древом познанья
И время стало резать саван на пеленки
и места не было для смерти
И встали статуи в недоуменье
над разбивающим египетские вазы
Как веселиться только на бумаге
Как радоваться лишь пролив чернила
но скрипку можно подложить в огонь
чтоб ярче вспыхнули воспоминанья
Лидице
Перевод Б. Слуцкого
Отверзли землю осквернили поле
Нечистые на нем валялись звери
Потоки крови стоны детской боли
Камнями кружилась Ниобея
От женщин остаются комья горя
Склонились тени грозно цепенея
Как порохом кровавою золою
народ навеки голову посыпал
и станет горе этих мест бедою
виновникам И слышен голос хора
эринний тех что раздерут Германию
здесь в Лидице в местах ее позора
Вся осенняя
Перевод И. Инова
Платье было осеннее
волосы были осенние,
и очи были осенние.
Губы были осенние,
и груди были осенние,
и грезы были осенние.
Доля была осенняя,
и бедра были осенние,
и улыбка была осенняя.
Желанья были осенние,
и нега была осенняя,
и робость была осенняя.
Вся ты была осенняя,
как стих поминовения.
{94}
На солдатском кладбище
Перевод Ю. Левитанского
Осенью цветет вереск,
фиалки — это к весне.
Но в сердце
воспоминанья
сегодня раскрылись во мне,
когда шел я между могилами
и за мною шла моя милая
с белой ромашкой в руке.
В центре скорбного этого круга,
где рядами крест за крестом,
мы забывали, что любим друг друга.
Мы разговаривали о том,
что если бы все, лежащие здесь,
потревожили небо своей молитвой,
прося о милости и о любви —
небо под этой тяжестью рухнуло б,
солнце упало бы и погасло,
звезды дрогнули б, и упали,
и погасли б,
и месяц погас;
все бы это на землю пало,
на дома, на улицы и на травы
за тех, которые здесь любили,
и за грех грешивших здесь —
на земле.
К счастью,
все они сейчас молчали,
ибо пали,
чтобы не встать —
когда из рук у них вырывали
штык,
не успевший еще остыть,
и в руки
следующему передавали.
Моя любимая на ромашках гадала —
любит — не любит, любит — не любит,
а я размышлял о значенье
строгой
каменной статуи над дорогой
и, словно молебен служа всем святым,
читал имена, начертанные золотым,
и просить за нас небо
я их просил,
когда нам однажды не хватит сил.
Потому что я знаю,
что день настанет,
когда каждый мертвый
из мертвых восстанет:
Рагуз Стоян,
Тадеуш Дыяк,
Пассерау Шарль,
Фердеголли Сильвио,
Кашакар Георг,
Покорный Франтишек —
и все они, кто давно убит,
едва лишь в небе труба протрубит,
обратятся лицом друг к другу.
Но вместо того, чтоб для раны смертельной
место искать под рубахой нательной,
все они упадут в объятья друг другу,
целуя друг друга в чело
и пожимая по-братски руку.
Песня о хлебном запахе
Перевод Г. Семенова
Ах, сколько у пекарни
я в детстве просидел!
Как тесто месят парни,
до вечера глядел.
Когда ж всходили хлебы
и шел горячий дух, —
«Ах, белый фартук мне бы!» —
мечтал я чуть не вслух.
Корзину — раз-два взяли! —
на руль поставить мог,
нажал бы на педали —
ну, чем не хлебопек!
Где тот мальчишка глупый?
Побыть бы им еще:
весь день сидеть в углу бы
мечтая горячо.
Потом на лоб шапчонку,
и хлебное тепло
пускай летит вдогонку,
как ангела крыло.
Лишь полумесяц тмина,
свисая с губ, горчит
да песня муэдзина
с тех пор во мне звучит,
Мамина песня
Перевод Л. Тоома
Вечером, бывало,
мама напевала,
продевая нить.
Лечь бы ей, усталой,
к нам под одеяло,
а не шить и шить!
Над ушком игольным,
над шитьем невольным
загрустит она.
На нее из окон
смотрит плоским оком
серая стена.
Мама погрустила,
нить перекусила,
и вздохнула нить,
а перед глазами
все пошло кругами:
кто-то должен шить.
Мама разогнулась,
мама улыбнулась:
в память забрело,
как наседки прячут
всю семью цыплячью
под свое крыло.
Мама напевает,
нитку продевает…
Нам ее игла
в бледных пальцах этих
многое на свете
объяснить смогла.
Танец
Перевод Д. Самойлова
Бог, невесомый, тонконогий,
взлетевший в горные чертоги,
и нас возносит в облака.
Что есть прекраснее, чем ноги,
что легковеснее греха!
А та мечта склоненных рук,
чье нас пугает напряженье —
чтоб голос обрело движенье
и тяжесть превратилась в звук.
Пока Венеры белой грудь
краснеет, словно гроздь рябины,
тот локоть, выставленный, длинный,
где время село отдохнуть,
вдруг, как на крыльях, вознесется
и тьма, как шлюзы распахнется,
и в капли разлетится ртуть.
И здесь не линия, а слово,
развихрившееся багрово,
и глаз, из бедной ямки целясь,
ждет, чтоб взлетела эта прелесть,
лишь для того, чтобы почить
в движении, что сна не знает
и только путы разрывает,
чтоб радость рук освободить,
покуда жест, вечно иной,
взвиваясь, испускает тело,
как легкой бабочки полет,
кружащийся водоворот,
как свет полночного светила,
как аромат, как пар спиртной.
Как будто розовый бутон
расцвел быстрей, чем ветер прянул,
и вновь увянул, а потом
опять во всей красе воспрянул,
и в третий раз лишился сил
быстрей, чем ветер просквозил.
А что? Из ямочек локтей
к нам скатится клубочек нитей,
блестя, как гирька, а на ней
мы вывесим клубок событий —
узнаем вес улыбки той,
ребяческой или святой,
вес добродетельного жеста,
движенья, что сочится внутрь, —
улыбка, жест в лицо пахнут,
и мы краснеем от блаженства.
Ведь мастер лишь ладонью ловит
чешуйку света на бегу,
миг, что резец не остановит,
что исчезает, как в снегу,
он ловит горькую монету,
звон, растворенный тишиной,
мгновенье, ставшее пчелой
и устремившееся к свету.
И вот в сетчатке наших глаз,
звуча, парабола зажглась,
а это — дрожь тугой струны,
а это — хрупкий свет луны,
а это — взвихренное слово,
мечта художника немого,
и, стиснутая до пуанта,
трагедия мгновенья, кванта,
а это — чешуя, как ртуть,
дрожанье вечной пантомимы,
когда колеблются глубины,
когда Венеры белой грудь
краснеет, словно гроздь рябины,
и неподвижный локоток
отставлен, словно прячет время,
и окрыленный сбросит бремя
и тьму разрежет, как поток.
