Поэзия
Перевод Г. Плисецкого
Тот, кто не чувствует потерянным себя,
потерян для всего, что происходит в душах
других людей и в собственной душе.
Он твердым почерком выводит на конверте:
«Вскрыть только после смерти!»
Нет, быть потерянным — и выдержать, всю ночь
над лоном книги вечность зачиная.
Не знать своих пределов. И не быть,
в бескрайности теряясь, одиноким.
Так из взаимной боли двух сердец
родится третье сердце…
Мост через речку Л
Перевод Ю. Левитанского
Леса — как письменность, а здесь —
здесь край изустный.
Не умолкает звук воды
и наших слов печальных.
Скрещенье рук твоих — хоть плачь,
и солнце в тучах,
задохшееся, как дитя
в своих тугих пеленках.
И очень просит извинить его
сей миг серьезный!
Так что ж сильнее: рок, судьба?
Твоя незаменимость?
Ты без оглядки смел любить —
не хочет быть хранимо
как раз нежнейшее из чувств,
что так ранимо.
Пусть все меняет суть свою,
свое значенье,
но плодотворнее всего —
любви мученье…
Пещера слов
Перевод О. Малевича
Держа над головой свечу, не безнаказанно входит юноша
в пещеру слов… Дерзкий, едва ль подозревает,
где очутился… Он молод и, даже мучаясь,
не ведает, что такое боль… До времени созревший мастер
бежит, еще и не войдя,
чтобы потом сослаться на несовершеннолетие века.
Пещера слов!
Только настоящий поэт на собственный страх и риск
войдет в нее, безумием омочит крылья
и вернет их земному притяжению,
не посягнув на силу, притягивающую землю…
Пещера слов!
Только настоящий поэт, возвращаясь из ее молчания,
уже под старость заметит плачущего ребенка,
оставленного миром на ее пороге…
Ты шел однажды этаким лесочком,
леском убогим, чахлым перелеском,
отчаявшийся, мрачный, сокрушенный,
и внятный голос вдруг заговорил:
«У тайн раскрытых нет иных желаний,
как снова тайной стать,
во тьму вернуться
и ни о чем не знать… И ты, влюбленный,
не хочешь знать,
любим ли ты… Все это
и составляет трудности пути…»
У матери, много лет спустя
Перевод Ю. Левитанского
Это время, когда не погасший огонь в очаге
надо пеплом присыпать… И сделают это
руки матери старой твоей,
ее руки дрожащие, руки, чья дрожь между тем
остается мерилом покоя… И ты засыпаешь,
убаюканный ими… Тепло, и привычный покой,
и доверчивость нежно-звериная в этом дыханье,
в равной мере умеющем и одаряемым быть и дарящим,
когда вдруг потеряешь себя:
и не дашь тебе больше, чем сорок.
И действительно, если ты вдруг
зарыдаешь под утро, так это всего оттого лишь,
что ребенок во сне никогда не смеется,
а всегда только плачет… Ребенок!
{96}
Из дымящихся развалин,
из сожженных городов
давно эвакуирована жизнь.
Только растерзанные дома,
растерзанные чувства,
растерзанные души,
только скелеты из железобетона,
только обнаженные траверсы нервов
еще дрожат
после землетрясения.
Все сгорело в бомбежку,
и мы ссохлись
в живые мумии,
И земля сметена
в одну кучу сора
огненным циклоном,
и никто не знает,
где…
Через полуразрушенные
ворота в новый мир
вступает поэт с глазами беженца из Помпеи,
с глазами, полными засыпанного пеплом
великолепия,
и бросает гранаты,
начиненные взрывчаткой свежести,
и освобождает
из засыпанных подвалов совесть.
Рыдают раненые камни.
Взывают о помощи изуродованные деревья.
Боль заживо погребенных пробуждается от забытья.
Поэт выносит из глуби времен,
из глубин сердца
чудесный бальзам,
целебные травы…
Огненным дыханьем согревает
оледеневшие конечности людей,
скорчившихся в себе,
как в смерти,
и снимает песней наше бремя,
облегчает песней наше горе,
утоляет песней нашу жажду,
изливает песней наши слезы
в благодарственном хорале.
Чувство, оторванное от любви
и заброшенное куда-то,
вновь срастается с сердцем.
Вьющиеся на ветру отрывки куплетов
и насвистываемые мелодии
вновь сливаются в страстную кантилену.
То, что было для нас невидимым,
то, что было для нас неслышимым,
его глаза видели,
уши его слышали,
увиденное покажет нам,
услышанное расскажет нам
словами такими доверчивыми,
как прикосновенье ладоней,
словами такими глубокими,
что кажутся бездны бездонней.
Куда ни взглянет — зажигаются звезды,
куда ни пойдет — за ним плывут облака
и небо светлеет.
Соки клокочут в корнях,
цветы и воды пылают
от его взгляда.
И мы,
на него опираясь,
боль превозмогаем
и бредем по руинам храмов и городов,
постепенно
в самих себе начиная
взлетать над самими собою
и взмывать ввысь.
И, радуясь тому,
поэт посылает в небо свою песню,
простую и возвышенную.
Трубочист
Перевод Ю. Левитанского
Ты хотела б меня выстирать,
вымыть в своих слезах
и выжать, как следует,
до блеска, до белизны.
А я трубочист,
я испачкан грязью.
Как солнце
расталкивает плечами тучи,
и прыгает вниз,
и погружается с головой
в черный бездонный омут
или в черный бездонный лес —
так поэт
бросается в улицы,
к людям,
и прочищает им души,
чтобы тяга была хорошей,
чтобы пламя было высоким.
Шахтеры
Перевод Ю. Левитанского
Словно охотники в каменном лесу,
они прислушиваются там, внизу,
к шороху каменных глыб над собой
и к тому, как поскрипывает забой,
отгороженные сплошною стеной
этих глыб, придавленных тишиной.
Они слышат отчетливо самые разные звуки,
и пульсацию угольных жил ощущают их руки,
эти камни отстреливая
отбойными молотками.
А потом эти камни
превращаются в пламя
и сияют, как радуга над лугами.
Это ночные костры зимой,
чтобы землю мороз не сковал,
завалив ее тьмой…
Мы тоже
начали добывать наконец
в глубоких шахтах
и в скрытых карьерах
наших душ
и наших сердец.
Как засветится
и засверкает
наша земля,
когда приоткроются залежи наших сердец
и вырвутся лавой!
Тогда засияет
самая темная ночь,
как небо над Кладно
и над Остравой.
