Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

На цыганских дорогах дух запустений,
слышен топот лошадок, шёпот мгновений.
Помощь плетётся из света, дни заполняя
снежным рыданием солнца, кровью из рая.
Плечи у ветра ночного носят романсы,
дети не спят, а резвятся в бешеном танце.
В этом удушливом мире, смертью объятом,
ждут их костры и крапива, свежесть и мята.
Ходят на привязи звёзды, небо лаская,
срежет границу пространства песня морская.
Будут их слушать зарницы, хрипло смеяться
сосны и ивы лесные – братья акаций.
Вой, запряжённый отвагой – конь амальгамы
любит степные кочевья пустоши рваной.
Пыль мимолётных романов, слёзы и счастье,
брызги ручьёв ненаглядных, всхлипы ненастья.
В сердце, могучем и тёплом, стаи сомнений,
солнце единственной правды – без изречений.
Без быстроногих ошибок, без деклараций
мир наполняют свободой, соком вибраций.

Овальным крупом океана
укатанный рельеф стонал.
Слезой гранёного стакана
разбился дня опал.

Со дна подземного каньона,
в глазах железного козла
из раны, тёплой и зелёной,
родная кровь звала.

Уснули солнечные реки,
отбросив тени городам,
поднимет крашеные веки
восьмиугольная мадам.

Раздав квадратные улыбки
пришельцам, верившим в восход,
глотал параболы и скрипки
истерзанный тоской народ.

Я проглотил механическое сердце, подсвеченное
утром.
Решётками, врастая вдаль, улыбнулась луна.
Нейронная форма мысли не для неволи, будто
бетонный корабль или со всей системой война.

Время окопами врылось в дряхлую спину,
жёлтой клешнёй выгребает костёр из глаз.
Выгорел стержень души из сухой древесины,
молится тело печально о маленьких нас.

Шли мы, смеялись и думали только о главном,
ключ открывал на запястьях речные замки.
Между землёй и луной серебристые плавни
в небо глядят на безвольное море тоски.

Выморил спирт красоту и мозги обезличил,
белая смерть со шприца лицемерия пьёт.
Главной страницей в империи мраморных чисел
в чёрном каньоне душа, как слепой самолёт.

В новой галактике рельсы бегут за лучами
спутников веры и правды в рубиновый строй.
Грубая ложь, что наш век суматошный встречает,
статуи вылепит – слово послужит стеной.

Между станком и деталью поднимется ветер,
шествуя важно по длинному строю октав.
Неясный оркестр расплещется звёздною жестью,
музыкой неба, безмерную радость раздав.

Всё это когда-то уже было:
и чёрный снег под белой луной,
и озеро в лесу, похожее на окно,
и памятник безрассудству – стальной
и подвешенный деревянный мальчик.
Нет, он не погиб, он вечно живой.
Он будет спать, не покидая чуланчик
до самого утра, со своей женой,
которая обычно зовётся метлой
и не даёт спуска никому и ничему.
Эти деревянные лентяи называют её злой,
но ещё труднее жить совсем одному
в этом лесу, состоящем из звуков,
запахов, расстояний, ближайших и дальних,
росинок и ростков, кувшинок и кукол,
засушенных и одичавших, но не скандальных.
Всё это когда-то уже было:
повторяемость – пища для мозгового мускула.
Всё куда-то бежало и даже плыло,
дышало газами и питалось моллюсками.
В овертайм влетела бабочка – капустница,
махнула веером цыганка с розочкой,
зашелестели деревья – гибкие распутницы,
биологической массой без глаз и косточек.
Движение внутрь и рост во всех направлениях,
нанизывая усталость и сомнительные проблески.
Интерес возник давно и во всех измерениях,
но ни шагу назад – вперёд, продолжаем поиски!
Всё это когда-то уже было:
и эта церковь, что в воде отражается.
Всё это светится немыслимой силой,
как солнце яркое, крутящее палицей.

На тонкой ноге муравьиной
вращали слоны экватор,
нагнули горные спины,
подняли подолы платьев.

Над ёрзающим горизонтом
лучи улетали в космос,
а за магнитным зонтом
камнями взрывался голос.

Кричал тонкокрылым писком,
иглою прикосновений,
астролог с расстрельным списком,
душой, искавшей спасений.

Под кожей белых акаций
беременный крался атом.
За крайностью сатисфакций
молился лишь каждый пятый.

В коленке поломанной ветра,
в стопе бледнолицего страха,
в зеркальной душе интроверта
живёт ощущение краха.

Личинка заложена тайно
крючками злосчастного смысла.
За счёт обманного займа
сметана надежды скисла.

Рука моя из-за леса
ласкает горы и сосны,
мне было всегда интересно,
что чуют собаки носом,

что видят медовые пчёлы,
когда садятся на маки,
как двигаются альвеолы
у тенора после драки.

Хватает корнями руки,
оторванные закатом,
рождённый на чистом звуке
родник синевы крылатой.

Этим небом любуюсь —
не укроет оно немоту.
Я с луной соревнуюсь
и не встречу в песке пустоту.

Не крадётся за кадром
и под солнцем вдыхает огни.
Анатомия взгляда
раздевает, беги не беги.

За нектаром покоя
разливается солнечный яд.
Синерукое море
поглощается песней цикад.

Мир, который под нами —
это призрак свеченья лампад.
Смысловое цунами
на ковше безвозвратных утрат.

Мы обречены на вечное существование
в жёлтых ветках черёмух полураспада,
в психоделии белых цветов, в заклинании
стрекоз и в стихах сероглазого сада.

У обугленной берёзки в зрачках,
отпечатками скрипа Аравийской пустыни,
смерть стрижёт обнажённый страх
на бритве грозы в шуршании лилии.

В боевом окрасе далёких племён
вспыхнет свет и погаснут фамилии,
вензелями целясь в реку времён,
уползут остывать в красноватом инее.

Зону очертят оленьими рогами
охотники за вьюгой белого безразличия.
Духи споют, разбуженные богами,
картинами прошлого и полётами птичьими.

По губам расплывётся наше смятение,
по телам закатов и ставням восходов.
Злость растащат кровожадные тени,
а радость жизни получит свободу.

Мраморные статуи говорят с червями,
пожирающими словесную требуху
меняющихся обстоятельств вместе с корнями
и кратерами луны на коричневом мху.

За колоннами пауков озноб выхватил
струю чёрного воска и окостенел
в оцепенении перед могуществом светил
и шелестом удаляющихся мёртвых тел.

Уходят они. И снова и снова возвращаются
в пределы безумия, на границу весны.
Местами вспыхивают огоньки и пугаются
бегущей толпы, уходящей прямо во сны.

Воздух над болотами оживает запахами растений,
взгляд удаляется за войско остроконечных трав,
в манускрипт дорожных знаков и песнопений,
охвативших окрестности холмов, рек и канав.

Если бы мы любили себя, то полюбили бы и людей,
возникающих в тумане из невидимой полости.
Лица их рассеиваются в темноте крыльями лебедей,
летящих над горами и океанами с медью в голосе.

Наступит время, встану я
из-под и над,
как статуя
поверх старья,
как встарь
над куполом,
как пономарь.
Поверенный мотив
из песен ив
ворвётся в нас.
И конь Пегас
исторгнет луч
из сизых туч.
Наступит время петь,
и ангелов печаль
исторгнет медь.
Труба завоет вдаль.
Гребцы в ладье
поднимут вёсла.
Виват судьбе,
скажу я после.
Весной запахнет.
В объятьях тёплой сферы
нет середины, не видим меры.
Ведь нужен мне ответ
на мой смешной вопрос:
что совершил?
Зачем дышал?
И что принёс
в пустыню скал
и в зал светил?
Я лишь любил.
И только.
Теперь мне горько
всех потерять
и спать
под пенье птиц,
не видеть этих лиц
и не мечтать
их осязать.
Я над пространством
открою вечность:
в небесном танце —
за бесконечность…

Не в домах ли живут пиявки мёртвого эха, сосущие
живые чувства?
Не там ли прячутся скользкие и безглазые существа,
овладевшие разумом?
Подобно движению старого маятника, они вьют
свою паутину, набрасывая петли на время. Пульс
становится нитевидным. Сворачиваясь в махровую
пыль, уходит надежда, умеющая выживать в любых
условиях.
Но не здесь.
Невидимый паромщик превращает кровать в лодку.
Готовь монеты. Чёрный Стикс притягивает
и не отпускает.
Поединок быка и льва. Жизнь или смерть?
Кто же сильнее?
Конечно, жизнь. Смерть – всего лишь её небольшая
часть. Её ритуал.
Существо, лишённое воли, унесёт поток, возникший
из пустоты. Ненасытна она, как мясорубка.
А что на выходе?
Неизменно что-то новое, обладающее силой смеяться
в лицо этому угрюмому миру. Миру лопающихся
по швам цивилизаций. Миру консументов.
Вслушайся, стены содержат паразитов.
Это их гармония – гармония камня.
Живое к живому – мёртвое к мёртвому.
Общество консументов распределяет роли.
Кривоногое чудовище с короткозамкнутым
пищеварением – рынок.
Весь мир – чудовищный рынок.
Современный герой, кто он?
Он жаден. В его жадность уместится не одна вселенная.
Он грабит, стараясь не убивать, но убивает.
Он нестандартно мыслит, он продаёт всё.
Общество в экстазе.
Герой надевает красный плащ победителя
и спокойно идёт по трупам.
За это его и любят. Так надо.
Миллионы в это время уплывают в Лету на своих
диванах и кушетках.
В реке забвения обитают миллиарды
обглоданных душ.
Они ждут перерождения.
Ресурсов всё меньше, но рынок только набирает
обороты. Сейчас, когда общество объявляет
торжество разума, рабов больше,
чем в Древнем Риме.
Как голодная Росянка, расцветает гедонизм.
Человек убивает природу ради алчности маленькой
кучки людей.
Они хотят сверхприбыль.
Другие пытаются у них украсть. Ничтожные
консументы второго порядка.
Отряхни диванную пыль. Смахни морок колдунов,
превращающих людей в корм для алчных.
Тело не может существовать без души.
Древние жили в гармонии с природой, а мы лишь
скрипачи в чьей-то убийственной опере.
Пойми природу. Слушай природу как собственное
тело.
Мир вращают другие ценности. Любовь, дружба,
понимание и сострадание к ближнему. Только это
приносит истинную радость. Повернитесь к своей
природе.
Но кто-то или что-то дёргает нас за локти и мы
издаём звуки.
Нам не нравятся эти звуки, но мы играем свою
партию. Порвать эту тончайшую, но очень крепкую
паутину не каждому под силу. Это верно. Созерцание
пустоты заставляет задуматься.
Погляди, как восходит зубастый серп новой зари.
Это врата.
Человек, на высоко-уходящей в небо горе, вдыхает
воздух свободы. Он достаточно разумен, чтобы
видеть и слышать в этом хаосе свою дорогу. Это —
дорога без страховки. Дорога, свободная от паутины
липкого дирижёра. Восхождение к самому себе.
К пониманию своей духовности. К открытию в себе
божественной сути.