Карма[18]
Я утром звал слугу и не дозвался.
Взглянул – дверь отперта. Вода не налита.
Бродяга ночевать не возвращался.
Я без него, как на беду, одежды чистой не найду,
Готова ли еда моя – не знаю.
А время шло и шло… Ах, так! Ну хорошо,
Пускай придет – я проучу лентяя.
Когда он в середине дня пришел, приветствуя
меня,
Сложив почтительно ладони,
Я зло сказал: «Тотчас прочь убирайся с глаз,
Мне лодырей не нужно в доме».
В меня уставя тупо взор, он молча выслушал
укор,
Затем, помедливши с ответом,
С трудом слова произнося, сказал мне: «Девочка
моя
Сегодня умерла перед рассветом».
Сказал и поспешил скорей к работе приступить
своей.
Вооружившись полотенцем белым,
Он, как всегда до этих пор, прилежно чистил,
скреб и тер,
Пока с последним не покончил делом.
Лес верни нам. Возьми свой город, полный шума
и дымной мглы.
Забери свой камень, железо, поваленные стволы.
Современная цивилизация! Пожирательница души!
Возврати нам тень и прохладу в священной
лесной тиши.
Эти купанья вечерние, над рекою закатный свет,
Коров пасущихся стадо, тихие песни вед,
Пригоршни зерен, травы, из коры одежды верни,
Разговор о великих истинах, что всегда мы
в душе вели,
Эти дни, что мы проводили, в размышленья
погружены.
Даже царские наслаждения мне в тюрьме твоей
не нужны.
Я свободы хочу. Хочу я снова чувствовать, что
лечу,
Чтобы снова вернулись силы в сердце мое, хочу.
Знать хочу, что разбиты оковы, цепи хочу разъять.
Вечный трепет сердца вселенной хочу ощутить опять.
Рабочий с запада весь день, пока не ляжет ночь,
Копает глину у реки. А маленькая дочь
Весь день снует туда-сюда, раз по сто, может быть,
Посуду медную она к реке таскает мыть.
И на ребяческих руках, движеньям мерным в лад,
Браслеты тонкие – динь-динь, – касаясь блюд,
звенят.
И так весь день. А рядом – брат, совсем еще малыш.
Он с непокрытой головой, измазанный голыш.
За нею ходит по пятам, как ласковый щенок.
Сестра прикрикнет – он идет к реке на бугорок,
Сидит. Несет на голове она кувшин с водой
И держит блюдо на плече, а правою рукой
В браслетах – тянет малыша, под ношей склонена.
Ребенок – старшая сестра, – в семье за мать она.
Ты не только творение бога, не земли порожденье
ты, —
Созидает тебя мужчина из душевной своей красоты.
Для тебя поэты, о женщина, дорогой соткали наряд,
Золотые нити метафор на одежде твоей горят.
Живописцы твой облик женский обессмертили
на холсте
В небывалом еще величье, в удивительной чистоте,
Столько всяческих благовоний, красок в дар тебе
принесли —
Сколько жемчуга из пучины, сколько золота
из земли,
Сколько нежных цветов оборвано для тебя
в весенние дни,
Сколько истреблено букашек, чтоб окрасить твои
ступни.
В этих сари и покрывалах, свой застенчивый пряча
взгляд,
Сразу ты недоступней стала и таинственнее
стократ.
По-иному в огне желаний засияли твои черты.
Существо ты – наполовину, полувоображение ты.
Рассказывают, что когда-то, ради женской любви,
Спустились боги на землю, оставив дела свои.
Миновало то время. Сегодня, в бойшакха[19]
лютый зной,
В дни рек пересохших и поля, опаленного
засухой злой,
Молит крестьянка жалобно, с неба глаз не сводя,
Исступленно молит, отчаянно: «Пошли хоть
каплю дождя!»
С надеждою и волнением, напрасной веры полна,
В дали тоскливым взглядом всматривается она.
Но дождь не приходит. Ветра безжалостная рука
Разгоняет нетерпеливо последние облака.
Языком своим солнце вылизывает последний след
синевы.
В Калиюгу[20], наш век железный, постарели боги, увы!
Былые очарованья уже не волнуют их.
Доходят женские просьбы теперь до мужчин
одних.
Был в тебе я рожден, свет по воле твоей увидал.
О природа бескрайняя, как я тебе доверял!
Называл своей матерью, домом своим называл,
А сегодня познал я и когти твои, и оскал.
Ты, как демон огромный, взревела и ринулась
в ночь,
Облик свой материнский, как маску, откинув прочь.
Бурей бойшакха все разметала, развеяла в прах,
Пыль неся на крылах, мир повергла в смятенье
и страх.
С корнем вырвать готова ты жизнь, как сухую
траву.
Я тебя вопрошаю, о Ужас Великий, зачем я живу?
Кто ты, мне заслонивший дорогу в небесную
твердь?
Кто ты, горло мне тысячью пальцев сдавивший?
Ответь!
Кто ты, давший мне жизнь мимолетную?
Слышишь, я жду!
Почему я живу? Для чего я? Куда я иду?
Управляет лодкой моей легчайший из ветерков.
Впереди горизонт белеет пеной утренних облаков.
Река от влажных муссонов полноводна и широка.
Словно сытый ребенок, безмятежная спит река.
По берегам безмолвие зеленых рисовых нив,
Мир, подобно беременной женщине, медлителен
и ленив.
Почему так спокойно сегодня на земле и воде?
Лодок нет, берега пустынны, почему ни души
нигде?
Одинокая в этом мире, пряча печальный взгляд,
Смерть – знакомая старая – облачилась
в прекрасный наряд:
В волосах ее спрятались белоснежные облака,
На высоком челе сияет бледный отсвет издалека.
Что-то грустное напевает, еле слышное в тишине,
Обольщает меня, смущает беспокойное сердце мне.
Из книги «Предания» («Котха»)
1900
Однажды утром в крепости Сетара[21]
Увидел Шиваджи[22], глазам не веря:
Бредет с сумою Рамдас-гуру старый[23],
Стоит, как нищий, перед каждой дверью!
Его духовный вождь, мудрец великий,
Чье всем известно благосостоянье,
Ниц пред которым падают владыки,
Стал побираться, просит подаянья!
В кувшин дырявый воду набирая,
Мы утоленья жажды тщетно ищем.
А сколько дать, чтобы полна до края
Была сума на этом странном нищем?..
Взял Шиваджи перо и быстро нечто
Черкнул, сказав слуге: «Смотри, он близко, —
Здесь Рамдаса обязан подстеречь ты
И положить к его стопам записку…»
Шел Рамдас-гуру, думал: «Пешеходы
Идут, спешат, людей проезжих много.
Судьба дала им радость, мне – невзгоды,
Им дом родной, мне – вечная дорога!
О Аннапурна[24], наша мать-богиня,
Ты бремя с плеч моих сняла мирское,
Мир осенила счастьем ты, и ныне
Я удостоен быть твоим слугою!»
Закончив гимн, свершил он омовенье,
И чуть вступил он в крепость, кто-то низко
Склонился перед ним в благоговенье
И положил к его стопам записку.
С земли записку Рамдас-гуру поднял,
Прочел – и растерялся: сон ли снится?!
Ему, лотосоликому, сегодня
Раджа вверяет царство и столицу!..
К радже пришел он: «Сын мой, благодарствуй!
Но любопытство мною овладело:
Ответь: свое мне отдавая царство,
Какое в жизни изберешь ты дело?»
Сказал с поклоном Шиваджи: «Отныне
Мне быть рабом твоим – нет высшей чести!»
И слышит он в ответ: «Смирив гордыню,
Со мною можешь нищенствовать вместе…»
Сбирая подаянья, по столице
Шли двое нищих. Дети их пугались:
«Царь нищим стал! О боже, что творится!»
И взрослые на крик детей сбегались.
Кто б мог подумать о такой причуде:
Сменить престол на нищенскую долю!
Дрожа, подносят милостыню люди —
И шепчут: «Прихоть от богатства, что ли?!»
Пробило полдень. Прерваны работы —
И отдыха вкушают люди сладость.
А Рамдас-гуру напевает что-то,
Глаза в слезах, но это плачет радость:
«О царь трех царств, непостижимый боже!
Нужды ни в чем не ведал никогда ты,
Но сам в душе о милостыне тоже
Мечтаешь ты, чтоб стали все богаты!..»
К исходу дня на бережок безлюдный
Они пришли, от города поодаль.
Из подаяний съев кусочек скудный,
Ученику остатки Рамдас отдал.
Раджа промолвил: «О мудрец-бродяга,
Владыки спесь побеждена тобою,
Твой раб созрел: познав смиренья благо,
С тобой не страшно горе мне любое!»
Ответил гуру: «Слушай, сын мой, слово:
Тягчайшее взял бремя ты, конечно,
Власть от меня принять ты должен снова,
Но царством будешь править подопечно.
Так, видимо, твоя судьба хотела,
Чтоб нищий руководствовал тобою:
Что ни свершишь – мое свершишь ты дело,
Ты царь без царства, взысканный судьбою.
Вот, милый сын мой, договор меж нами:
Отшельничества долю избираю.
Священный плащ дарю тебе как знамя
И царство справедливости вверяю…»
Поник главой царь-ученик, – и долго
Лоб тучи горьких мыслей омрачали.
Прошли стада, пастушья флейта смолкла.
Садилось солнце, обагряя дали.
А Рамдас-гуру, песню сочиняя,
В экстазе пел: «О ты, незримый миру,
Кто ты и где скрываешься, не знаю.
Кто ты, что облачил меня в порфиру?
Сандалии принес я, о владыка,
К твоим стопам я припадаю: славься!
Стемнело. Встань, о брат прекрасноликий,
Немедля в город царствовать отправься!»
Из книги «Фантазии» («Колпона»)
