Знаю я — малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью.
А в Медыни золотится мед;
Не скопа ли кружится в Скопине?
А в Серпейске ржавой смерти ждет
Серп горбатый в дедовском овине.
Наливные яблоки висят
В палисадах тихой Обояни,
Город спит, но в утреннем сиянье
Чей-нибудь благоуханный сад.
И туман рябиновый во сне
Зыблется, дороги окружая,
Горечь можжевеловая мне
Жжет глаза в заброшенном Можае.
На заре Звенигород звенит —
Будто пчелы обновляют соты,
Все поет — деревья, камни, воды,
Облака и ребра древних плит.
Ты проснулась… И лебяжий пух —
Лепестком на брови соболиной,
Губы веют теплою малиной,
Звоном утра околдован слух.
Белое окошко отвори!
От тебя, от ветра, от зари
Вздрогнут ветки яблони тяжелой,
И росой омытые плоды
В грудь толкнут, чтоб засмеялась
ты
И цвела у солнечной черты,
Босоногой, теплой и веселой.
Я тебя не видел никогда…
В Темникове темная вода
В омуте холодном ходит кругом;
Может быть, над омутом седым
Ты поешь, а золотистый дым
В три столба встает над чистым
лугом.
На Шехонь дорога пролегла,
Пыльная, кремнистая дорога.
Сторона веснянская светла.
И не ты ль по косогору шла
В час, когда, как молоко, бела
Медленная тихая Молога?
Кто же ты, что в жизнь мою вошла:
Горлица из древнего Орла?
Любушка из тихого Любима?
Не ответит, пролетая мимо,
Лебедь, будто белая стрела.
Или ты в Архангельской земле
Рождена, зовешься Ангелиной,
Где морские волны с мерзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле?
Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени,
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени.
Льдинкою мизинца не обрежь,
Утром умываючись в Мезени!
На перилах синеватый лед.
Слабая снежинка упадет —
Таять на щеке или реснице.
Погляди! На севере туман,
Ветер, гром, как будто океан,
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице.
Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя, как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе.
Если я когда-нибудь умру,
Все равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе!
Ты помнишь, Алеша, дороги
Смоленщины,
Как шли бесконечные злые дожди,
Как кринки несли нам усталые
женщины,
Прижав, как детей, их к увядшей
груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: «Господь
вас спаси!»
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем
верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь
из глаз:
Деревни, деревни, деревни с
погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской
околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, паши прадеды
молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки
Родина —
Не дом городской, где я празднично
жил,
А эти проселки, Ато дедами пройдены,
С простыми крестами их русских
могил.
Не знаю, как ты, а меня с
деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею
женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под
Борисовом,
По мертвому плачущий девичий
крик,
Седая старуха в салопчике
плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый,
старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли
мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:
«Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем».
«Мы вас подождем!» — говорили нам
пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили
леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне
кажется,
