Остравское небо
Перевод Ю. Левитанского
Эй, шахтеры, шахтари!
Почему никто из вас
этот черный уголь с глаз
не отер хотя бы раз?
Расцыганский взор у вас!
Эй, шахтерские вы дочки,
рано вы идете замуж,
замуж выйдете — а там уж
угольная тьма над бровью,
подведенная любовью.
Впрочем, здесь и небеса
той же мечены чертою
и подводят чернотою
свои синие глаза.
Добрый день
Перевод Л. Друскина и О. Малевича
— О день — прозрачный, голубой! —
ты почему такой счастливый,
с лицом, обрызганным росой,
лукавый, солнечный, смешливый?
Мне не дает грустить сирень
и птиц крылатая капелла,
а люди скажут: «Добрый день!» —
и принимаются за дело.
Что может огорчить меня?
Ведь вспышка мертвая ракеты
и блеск бенгальского огня
куда бледней дневного света.
— Но трудно все-таки с людьми?
Здесь крики, там столпотворенье!
— Я с ними, как отец с детьми,
И нахожу в любви терпенье.
Жизнь достигает грани и границ
быстрее звука и быстрее света,
и с постоянством перелетных птиц
мы возвращаемся на склоне лета.
Из скорого выходим на перрон —
на чемоданах пестрые наклейки —
и скромно забираемся в вагон
забытой и родной узкоколейки.
Дороги с нас давно посбили спесь,
нам близкое теперь дороже дали,
и многим большее мы ощущаем здесь,
чем все, что там увидеть ожидали.
Бегут столбы, как тени прошлых лет.
Вы возвращаетесь, а с вами рядом,
припав к стеклу, ваш молодой сосед
от горизонта не отводит взгляда.
Я ветерком среди людей
Летал.
Я легковесным был.
Теперь,
Набравши желудей,
Сажаю не спеша дубы.
Мороз не пощадил травы,
Грозит
весенних молний блеск.
А на дубке огонь листвы
Зелено-красный
вверх полез.
Пускай же целятся грома:
Не виснут крылья у дубка,
Он — словно родина сама,
Что нерушима и крепка.
Истомой трав уходит лето,
Ржаным дыханьем опаля.
Ликует жаворонок где-то,
Лишая разума поля.
В дрожащем мареве от зноя
Река уже не в силах течь.
Зерно поспело золотое.
И камни пышут, словно печь.
Пришла пора, когда все просто,
Когда колосья бьют челом:
— Коси, косарь, под корень, — просят,
Шурша чешуйчатым зерном.
Проселки золотятся пылью,
Земля сверкает, словно клад.
Телеги солнцем нагрузили,
И те под тяжестью кряхтят.
Но вот померкла позолота,
Клен растерял кураж и пыл,
И люди до седьмого пота,
Как гром, ворочают снопы.
Finisterre
Перевод Е. Долматовского
Сигнальные звонки везде слышны,
и залы ожидания полны.
Звучит извечно городов «тик-так».
И разбегаются пути во мрак,
и очень много их до той поры,
когда сожмется мир и все миры
в тропинку, что уходит в никуда…
Но, зная все, с волнением в груди
мы жизнь, как в детстве, видим впереди,
как будто на засохшей щепке лет
еще расцвесть сумеет яркий цвет
твоей судьбы… Как будто смерти нет!
Кто встанет на другом конце земли,
почувствует, как ветры замели,
пожухла голубая краска дня,
и солнце вянет, крону наклоня,
и на груди свинцовый груз тяжел,
и кажется — твой поезд отошел.
Теперь в седло осталось пересесть
в надежде, что еще осанка есть,
но всадником ты станешь и конем,
себя сжигая внутренним огнем.
Беспомощно опустишь удила,
едва не вылетая из седла.
И конь оставшуюся часть пути
тебя за груз сумеет пронести.
И снова через горы путь лежит.
Бежит твой конь. Бежит, бежит, бежит,
бежит твой конь, и, значит, жизнь не вся.
Бежит он, глазом яростным кося
на скалы, на живой пейзаж земной,
посеребренный мертвою луной.
{97}
Мой стих
Перевод О. Малевича
Мой стих, ты грусти и сомнений полн,
Но не стыдись ни плакать, ни смеяться
И стань одной из торопливых волн,
Что в новый день стремятся.
Пульсируй в человеческих сердцах,
Иного плена ты не знай отныне.
Впитай их боль, отчаянье и страх.
Но не звучи в пустыне.
По дороге к реке
С девушкой у подлешанского ручья
Перевод О. Чухонцева
Идем куда глаза глядят,
без тропок и дорог,
туда, где на веселый лад
застрекотал сверчок.
И позади за нами вслед —
два ослика худых —
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.
Ручей. Отбрасывая тень,
ты припадешь к ручью,
потом в один прекрасный день
я выпью тень твою.
А солнце парит, и в листве
цветет павлиний хвост,
и рассыпаются в траве
слепые искры звезд.
И не поймем: чего-то жаль,
и вот в последний раз
мы долго-долго смотрим вдаль,
а даль глядит на нас.
И два пруда у ивняка,
как две слезинки с век:
куда-то светит — Овчичка
струится — Беранек.
А мы — куда глаза глядят
шагаем без дорог,
туда, где на печальный лад
застрекотал сверчок.
И позади за нами вслед —
два ослика худых —
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.
Колокола
Перевод Б. Слуцкого
Когда ночная боль услышит
те имена — Волга, Дон,
как будто глубь земли колышет
набатный звон.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…
Еврейских женщин доля жалкая,
и лидицких тяжелый крест,
и ржавчина, сплошная ржавчина,
всю эту зиму душу ест.
Волга, Дои,
Волга, Дон,
Волга, Дон…
Скрипя зубами, отворачиваемся
мы по ночам от жен своих,
стыдясь, что нынче околачиваемся
и завтра будем возле них.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…
Обыденней рубахи будничной
страх не идет из головы,
а вы — замерзшие, обугленные,
мертвее мертвого мертвы.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…
Идет бедняк, шаги я слышу,
вставайте, это — он,
недаром глубь земли колышет
набатный звон.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга. Дон..
Франтишек Гривна (Чехословакия).
Парк у Збраславского замка. 1943 г.
Сталинград
(Отрывок)
Перевод Вит. Мартынова
… Шуршанием газет в трамваи
вползает утро серое,
и серый пепел покрывает
края, где смерть умелая
пасет остатки человечьих стад.
Храни, Всевышний, город Сталинград!
И хоть песок в глаза кидали,
но все ж найдет читающий
на лбу продутой ветром дали
ту каплю правды высыхающей,
что затесалась в черно-лживый ряд.
Храни, Всевышний, город Сталинград!
И даже фабрики названье
нам каплей правды представляется,
ведь ложь о ней хранит молчанье,
назвать по имени пугается,
пусть ложь и трусость нынче помолчат.
Храни, Всевышний, город Сталинград!
Когда огонь войны споткнется
И карты замолчат, ослепшие?
Дай силу тем, кто насмерть бьется,
кто белых флагов не вывешивал,
кто носит имя гордое — солдат.
Храни, Всевышний, город Сталинград!
Ты их руками меч свой поднял,
ты веру дал им в час неверия,
нет одеяния пригодней
для битв и смерти… За потерями
ты новые потери видеть рад.
Храни, Всевышний, город Сталинград!
