Н.В.Станюкович назвал «Прикосновение» «одной из самых чистых и глубоких книг эмиграции» и высказал предположение, что это «книга жизненных итогов»: «Новая - пятая - книга Д.Кленовского, минуя лихорадочные болота современности, непосредственно вытекает из прохладного, бездонного озера русской лирики. <…> Она, стремясь разгадать Большую Правду жизни и смерти, “прикасается” Божественных Тайн.
Молодость вряд ли оценит некоторые ее строки, но старость найдет в ней след своего короткого, безнадежного бунта и предсмертного просветления. Какая тончайшая ткань брошена поэтом над “родимым хаосом”! <…> Д.Кленовский перекликается (откинем нелепую мысль о подражательстве - оно, на такой высоте, невообразимо) с Тютчевым в своей “ненасытной” любви к земле <…> “Касания” поэта ко всему, чем мы жили и живем, обладают чудесным даром воскрешать полузабытое, стершееся и снова дарить теми полноценными впечатлениями бытия, которые казались нам уже навеки утраченными» (Станюкович Н.В. Среди книг и журналов // Возрождение. 1959. №88. С.125–128).
Большую журнальную статью посвятил Кленовскому Н.Ульянов: «Кленовскому, благоговеющему перед памятью Гумилева, удалось счастливо пройти между двух смертей - безличия и позы. <…> Образ его не вызывает сомнения в подлинности. Это редкий в русской литературе, особенно в современной лирике, образ. Обо всем случайном, что было, обо всей грязи времени, через которое прошел, он молчит. Боль свою и раны скрывает. Он знает, что страдание утратило цену в наши дни, что оно унизительно, некрасиво. И он не хочет жалобы и грусти Чайковского в своих стихах, но стремится к сдержанному аристократическому тону Шопена. Рожденный быть поэтом, он все чуждое поэзии отбрасывает.
Кленовский, подобно йогу или тибетскому мудрецу, знает какую-то тайну мира и человека. В его стихах можно подметить подобие учения. Оно связано с перевоплощениями, со странствием души через миры и времена, с пониманием смерти, как освобождения и нового рождения. Говорят, это взгляд теософский. Не берусь судить. В нем столько же от пантеизма, от натурфилософии, от мистицизма начала ХХ века. Важно, что в нем нет ничего, что не было бы уже достоянием мировой и русской поэзии. Если поэт и увлечен какими-нибудь доктринами и верованиями, мы их не замечаем; он, как пчела, сумел добраться до их поэтического меда и вкус меда делает безразличным его происхождение.
<…> творчество его - редкий образец служения слову. Не много в наши дни найдется мастеров такого чеканного, простого, но сильного стиха. Он точен, ясен, конкретен. Никаких туманностей, ни одного фальшивого, либо вычурного образа, все имеет гранитные, и вместе с тем легкие очертания. Правда и простота в соединении с изысканностью составляет неотразимую прелесть образов Кленовского. Чего стоит один этот царскосельский
......кувшин в бессмертных черепках
Откуда пили ласточки и музы.
Поэтика Кленовского никогда бы не могла быть выведена из “манифеста” З.Гиппиус:
Я раб моих таинственных
Необычайных снов...
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов.
Иных слов, кроме “здешних”, у Кленовского нет и он в них не нуждается. То таинственное и необычайное, что ему ведомо, никакими другими словами передано быть не может. Его трансцендентальность овеществлена, материализована.
О, я знаю, лишь в прикосновеньи
К повседневности моей земной
Обрету нездешнее виденье
Лишь в ее прозрачном отраженьи
Просияет мир передо мной.
Осязаемость и вещность нашего мира - необходимое условие поэзии Кленовского. <…>
Скажут: не велика заслуга выступить через тридцать лет продолжателем отошедшей в историю школы, не принявши во внимание совершившегося с тех пор литературного прогресса. Но кто сказал, что последние тридцать лет означают прогресс, и кто возьмет смелость утверждать, что поэзия шла вперед, а не “брела разно” и не блуждала глухими тропинками? В годы разброда ценятся люди, у которых сильна память о столбовой дороге литературного развития, а Кленовский с самого появления в эмиграции не устает вещать об обретении им этого пути. Он знает, что последний столб, венчанный бронзовой фигурой орла, носил название акмеизма, и начал от него свое движение, игнорируя все другие вехи и знаки. Он не устрашился даже слабостей акмеизма - бедности метрики, строфики, мелодики, и вытекающего отсюда ослабления стиховой напевности; принял это во имя стремления к простоте выражения, к оборотам разговорного языка. Кто знает, как трудно давалась такая простота Ахматовой и Мандельштаму, тот не может не оценить успехов Кленовского в развитии этой стихотворной тенденции.
Жизнь моя с виду не так плоха
Днем - с земляками играю в прятки,
Ночью... - кто ночью меня слыхал?
Зубы в подушку - и все в порядке.
Свободе этой разговорности, отсутствию какой-либо скованности, преодолению опасности срывов, как в сторону выспренности, так и в сторону бытовизма, могут позавидовать многие мастера из числа его учителей.
До какой степени он акмеист, видно из того, что даже нелюбовь к глаголам и приверженность к именам существительным усвоены им от своих мэтров.
Их ровно пятьдесят от сердцевины
Тугих колец на спиленном стволе,
Ровесник мой на медленной земле,
Вот и закончен он, наш путь единый.
Здесь ни одного глагола, если не считать двух страдательных причастий. Никаких событий и происшествий. Статичность, медитативность и скрытый драматизм - предмет устремлений акмеистов старшего поколения - приобрели у Кленовского высокую степень выразительности. Но он унаследовал также тяготение к благородной звучности и ясности стиха пушкинской поры, каковому нельзя не придать в наши дни чрезвычайного значения. Все это заставляет думать, что перед нами явление значительное. Писать его поэтическую биографию еще рано, но отдать дань читательского восхищения - прямой наш долг.
Есть в поэзии Кленовского мотив, заслуживающий особого упоминания. Это - драма Царского Села.
Казненных муз умолкший городок!
Мы дожили до гибели священного града русской поэзии, но ни в советской России, ни в эмиграции не раздалось такого возгласа скорби о духовном отечестве поэтов золотого и серебряного веков. Кленовский пропел ему достойный реквием. Читая его пронзающие душу стихи, чувствуем себя приобщенными к печальной и высокой тризне. Нам дано горькое утешение в возможности проститься с русской славой и осознать собственные сердца, как последнее ее прибежище» (Ульянов Н. Д.Кленовский // Новый журнал. 1960. №59. С.121–126).
180. Новый журнал. 1957. №49. С.106.
182. Новый журнал. 1957. №49. С.106.
183. Новый журнал. 1957. №49. С.108. Краевич Константин Дмитриевич (1833–1892) - физик, педагог, преподавал в ряде гимназий, военных училищ, в горном институте и морской академии; автор учебников по физике, алгебре и космографии, выдержавших много изданий, сотрудник «Журнала Русского физико-химического общества», издатель журнала «Семья и школа» (в 1876–1882). …О конквистадорах рифмует строки… - имеется в виду Н.С.Гумилев, в 1903–1906 гг. учившийся в Царскосельской Императорской Николаевской гимназии (1870–1918). …седеющий поэт… - Иннокентий Федорович Анненский был директором Царскосельской гимназии в 1896–1905 гг.
184. Новый журнал. 1958. №52. С.48; стихотворение также было напечатано: Грани. 1959. №44. С.47.
185. Новый журнал. 1958. №52. С.48.
186. Новый журнал. 1958. №52. С.49.
187. Новый журнал. 1958. №55. С.107; стихотворение также было напечатано: Грани. 1959. №44. С.46.
188. Новый журнал. 1958. №55. С.108; стихотворение также было напечатано: Грани. 1959. №44. С.46.
190. Новый журнал. 1958. №55. С.106.
194. Новый журнал. 1958. №55 С.109.
195. Грани. 1958. №37. С.115–116.
196. Новый журнал. 1958. №52. С.47; стихотворение также было напечатано: Грани. 1959. №44. С.46. Адамович, рецензируя «Новый журнал», дал высокую оценку подборке Кленовского и особо отметил это стихотворение: «Кленовский - настоящий мастер, требовательный, подчеркнуто консервативный, но умеющий одной чертой, одним намеком вдохнуть в свой консерватизм жизнь, остановиться там, где началась бы мертвечина. Вот, например, его первое стихотворение, о “славном содружестве поэтов благословенной пушкинской поры”: на первый взгляд - типичная стилизация под тридцатые годы прошлого века. Одна, единственная строка - “развлечены, но не потрясены”, с этим двойным, непривычным «ны», - заставляет насторожиться и вносит в пушкинообразное, будто бы подражательное стихотворение нечто свое, новое, живительное. Или неожиданное “перешептали” в стихотворении об украинских соловьях, настолько голосистых, что их не перекричать, но которых влюбленным удалось “перешептать”! Каждое стихотворение Кленовского отмечено подобными своеобразными находками. В общем складе его поэзии есть что-то гумилевское: мужественность, стройность композиции, стойкость в раз навсегда принятой литературной позиции. Но гумилевскую манеру Кленовский обточил и развил, от основных ее принципов не отступая» (Адамович?Г. Новый журнал. Книги 51–52 // Русская мысль. 1958. 5 июня. №1221. С.4).
