Ладно, убеждал я себя, в конце концов самое главное — эта особа там, где таким и надлежит быть. И неважно, кто ей в этом помог. Но чувство досады все-таки оставалось. Поэтому, когда старшина Василий Иванович ввел ко мне в дежурку какого-то парня, я встретил симпатичного дядю Васю сугубо официально:
— В чем дело, товарищ старшина?
Василий Иванович, удивленный моей строгостью, тоже принял официальный тон:
— Разрешите доложить, товарищ лейтенант: задержал этого гражданина с поличным: занимался спекуляцией.
Старшина положил на мой стол светло-серый свитер с черно-голубыми полосками у воротника и внизу. Красивый свитерок!
— Продавал? — спросил я дядю Васю.
— Так точно, товарищ лейтенант, — отчеканил он.
— Сколько их у вас? — обратился я к парню.
— К сожалению, один-единственный, — как ни в чем не бывало засмеялся он и вдруг повернулся к Василию Ивановичу. — Ты бы, старшина, шел, занимался своим делом. А мы тут потолкуем с лейтенантом.
Мы с дядей Васей обомлели от такого нахальства. А парень снова засмеялся:
— Да ей-богу, нет тут никакой спекуляции. Человек с голоду помирает, а вы…
По его виду в самый раз заключить, что он помирает с голоду. Крепкий, широкоплечий, загорелый и… совсем не похожий на спекулянта. Однако видали мы и ворюг с внешностью деятелей науки.
Одет он в хороший серый костюм, только сильно измятый. Темные волосы коротко острижены, торчат ежиком. Брови тоже темные, густые. Глаза ясные, светло-синие, и нет в них страха, какой должен быть у задержанного с поличным спекулянта. Но в нашем деле никогда нельзя поддаваться первому впечатлению, и я потребовал:
— Документы!
По документам он оказался Субботиным Геннадием Павловичем, 1938 года рождения, шофером швейной фабрики, сибиряком.
Все это не объясняло, почему он занялся коммерцией на московском вокзале. Тут снова заговорил дядя Вася:
— Товарищ лейтенант, я, разрешите доложить, этого гражданина несколько дней на вокзале вижу. Видно, здесь промышляет.
— Да ничего я не промышляю! — с досадой откликнулся Субботин.
— Факт продажи свитера признаете? — спросил я, вытягивая из ящика бланк протокола.
— Признаю, — махнул он рукой. — Если это для вас факт…
— А для вас что? — иронически поинтересовался я.
— А для меня возможность еще несколько дней прожить в Москве.
— То есть?
— Вот и «то есть…» Дело тут важное у меня.
Василий Иванович усмехнулся: дескать, знаем мы эти важные дела.
— Слушай, лейтенант, отправь ты товарища старшину обратно в зал, и я тебе все объясню. А то вы из-за меня настоящих тунеядцев прохлопаете.
— Гражданин, не указывайте нам, что делать. Ваше дело сейчас — отвечать на вопросы. И потрудитесь обращаться на «вы», — осадил я его уже менее уверенно, ибо и мне начинало казаться, что на этот раз Василий Иванович выудил не ту рыбку.
— Ладно, спрашивайте, — вздохнул он.
Старшину я все-таки отослал. Он ушел, бросив на меня неодобрительный взгляд. Задержанный оживился.
— Слушай, лейтенант, — снова с улыбкой сказал он, — без протокола нельзя?
— Кажется, я пояснил, как следует обращаться к представителю власти, — напомнил я ему.
— Верно, пояснил, — согласился он. — Только я думал, что иногда можно поговорить и по-человечески. Вот тебе еще один документ.
И он достал из внутреннего кармана серую книжечку, такую же, какая лежала в кармане моего кителя. Я раскрыл ее и прочел, что Геннадий Субботин принят в ряды ВЛКСМ 12 апреля 1953 года.
— Так что ж ты, понимаешь… — начал я, откладывая протокол.
Он не дал мне закончить и заговорил сам:
— Честно говорю: очень надо побыть здесь, в Москве. А денег — ни гривенника. Я ж, понимаешь, с Рижского взморья качу, из отпуска. Что оставалось, — проел. Да еще на стадионе два раза был. Вот, понимаешь, и пришлось свитерок загонять.
— Да почему же на вокзале-то?
— А где ж? Старшина верно сказал, я ж тут у вас третью ночь провожу.
Я постарался спросить его как можно строже:
— Слушай, а зачем тебе в Москве-то надо быть? И на что ты будешь до дому добираться, если у тебя на харч не хватает?
— Доберусь, не в этом дело. Пришлют ребята. Тут другое хуже: не знаю я тут, где чего и где кто. Время теряю зря, на одном месте толкусь.
Я потерял терпение.
— Ты можешь толком сказать, что с тобой стряслось?
— Да не со мной, — с досадой возразил Геннадий. — С одним нашим парнем, понимаешь, такая история вышла… Обязательно выручать надо. Завгара нашего, понимаешь, чуть на тот свет не спровадил.
— Как на тот свет? — насторожился я.
— А так: три пули. Еле отходили. И зря отходили: туда бы ему и дорога… Понимаешь… Слушай, как хоть тебя величают?
— Дмитрий Аникин.
Митя, значит. Рассказывать долго будет, Митя, на вот лучше прочти, что мне дружок написал в санаторий.
Несколько листков, выдранных из ученической тетради и исписанных корявым почерком человека, не привыкшего к чернилам, захватили меня с первых же строк. Они подробно рассказывали о том, как некий Володька Фролов, работавший вместе с Геннадием, покушался на убийство заведующего гаражом Парамонова. Этот Парамонов занимался воровством готовых изделий и тканей, а когда почувствовал опасность разоблачения, подставил под удар Фролова, имевшего ранее судимость. Фролов был совершенно не виноват в данном случае. Но доказать он ничего не мог. Когда его потянули в суд по ложному обвинению, он пытался убить завгара. И за это был приговорен к расстрелу. На суде один из сообщников настоящего преступника не выдержал и рассказал всю правду. Состоялся еще один разбор, ложное обвинение с Фролова было снято, высшую меру отменили. Но поскольку покушение на жизнь было фактом, Фролову дали большой срок. Жена его попала в больницу с тяжелым нервным заболеванием. Дочку пока взял к себе в семью один из шоферов, по фамилии Курицын.
Закончив читать, я поднял глаза на Геннадия и увидел, что он спит, положив голову на руку, обнимающую спинку стула.
Секунду подумав, я решительно встряхнул его за плечо. Он испуганно вскинулся, потом виновато улыбнулся.
— Трое суток по-настоящему не спал…
Я указал ему на прямоугольную деревянную скамью с высокой спинкой.
— Ложись сюда и спи. Утром поговорим.
— А как же?.. — нерешительно начал он.
— Ложись, ложись. Утро вечера мудренее.
Через минуту он снова спал, как будто это была не жесткая казенная скамья, а мягкая перина.
Дежурство шло обычным чередом. Приводили пьяных бузотеров, один из них продолжал шуметь, горланить невнятные песни, но Геннадий ни разу не проснулся.
А я занимался обычными делами и размышлял об этом сибирском чудаке, спавшем в милиции, как у себя дома. Кто он может быть этому Фролову? Родич? Корешок по прежним делам? Непохоже. Комсомольский билет у него, пятнадцати лет вступил. И вообще чего он хочет добиться? Чтоб этому Фролову почетную грамоту вместо срока дали?
Так ничего себе и не уяснив, я поднял Геннадия минут за десять до сдачи дежурства. Неожиданно для самого себя предложил:
— Пойдем ко мне. Там обсудим, как и что.
Он вдруг застеснялся.
— Зря ты это, понимаешь… Обойдусь…
— Ладно, разговорчики! — обрезал я его строго.
Геннадий засмеялся.
— Молчу.
Через час мы были в Черемушках. Сюда я переселился после того, как наш древний деревянный особняк пошел на слом. Только отомкнув дверь, я осознал, что натворил, поддавшись чувству симпатии к этому незнакомому человеку.
В коридоре, небрежно запахнув свой старый халатик, стояла Настя, моя младшая сестренка, единственный оставшийся на этом свете родной мне человек. С ней мы и вселились в эту маленькую однокомнатную квартирку года полтора назад.
Настя пожала плечами и, не проронив ни слова, ушла на кухню.
Мы вошли в комнату, и я почувствовал, как мне в лицо бросилась кровь. У окна, на полу, стояли разнокалиберные бутылки. Пепельница ломилась от окурков, а скатерть украсилась бурым пятном, похожим на африканский континент. Все ясно: у Насти опять собиралась ее развеселая компания.
Пряча глаза от Геннадия, я с той же наигранной веселостью сказал:
— Садись, сибиряк, гостем будешь. Настенька сейчас нам сообразит насчет позавтракать. Это моя сестра, между прочим.
— Сестра? — переспросил он и, кок мне показалось, вздохнул с явным облегчением.
Кажется, он поначалу решил, что ему предстоит присутствовать при объяснении мужа с женой.
Эх, Геннадий, если бы ты знал! Каждому ясно, что делать с неверной женой. А вот как быть с сестренкой, которая с закрытыми глазами шагает к темной пропусти и не хочет остановиться, подумать, оглянуться по сторонам, не хочет понять, что прожила только маленькую часть своей жизни и если жить дальше так, как она живет сейчас…
