Йозеф Кайнар
{98}
После войны
Перевод И. Инова
Я видел сам, как нашу землю
чужие армии топтали.
И каждый раз — другой покрой мундира,
другая речь…
Но оставалось после их ухода
одно и то же:
могилы неглубокие в полях
и ненависть, глубокая, как пропасть.
В моравском солнце много сил и жара,
на юге давят дерзкое вино,
и гонят электричество турбины,
чтоб нам светлей жилось,
когда насядет ночь —
ручной и черный зверь
с алмазными глазами.
Лишь об одной из армий
мы будем вспоминать добром.
Танк, возвестивший о ее приходе,
я до сих пор храню в своей душе…
Танк, полновесный, словно радость,
что громыхала
по родным проселкам.
А надписи на звездных обелисках,
на придорожных кладбищах и в скверах —
вот основная грамота, которой
я стану обучать своих детей!
Карманные часы
Перевод И. Инова
Часы в кармане —
прекрасная штука!
Как будто бы ночью идем вдвоем —
я и… — придумай, ну-ка! —
обитель страны белоснежек,
что легонько тикают каблучками,
словно часы в кармане.
Ресницы у них — циферблат.
И, совсем как часы, белоснежки твердят:
«Допивай же! Пора домой!
Тарра Бугда Бас —
лексикон этих милых девических уговоров!
Правда, пора домой!
Мой хороший, родной…»
Часы в кармане —
прекрасная штука!
Мой дед, путевой обходчик и браконьер,
жил в зеленой сторожке
и все паровозы
знал поименно:
«Агата», «Стелла», «Люцифер»…
И как раз перед носом у венских господ
опускался шлагбаум!
Часы — превосходная штука!
Но если находит хандра
и я на диване лежу до утра,
то вот что я думаю, бросив пиджак на стул:
Когда я залягу где-нибудь навсегда —
не в гипсе, не там, где пьянит резеда! —
а просто где-нибудь навсегда, —
Что станется с вами,
часы мои, тикающие в кармане?..
Молодой шофер
Перевод Л. Друскина и О. Малевича
С упрямым чубом, взглядом едким,
идет — ни дать ни взять — корсар,
насупился, как сыч на ветке:
знать, сердце ноет по соседке —
не уберег от женских чар.
Напропалую всех ругает,
машине от него беда:
в шофере ревность закипает,
а в радиаторе — вода.
Ах, если б встретить на пути
ту — с озорным и милым взглядом:
«Пожалуйста, садитесь рядом…
Нет, почему ж не подвезти?»
Но жизнь, мечты развеяв в пух,
увы, смеется над любовью.
Он возит лишь одних старух,
спешащих на базар с морковью.
Краюха
Перевод Б. Слуцкого
Так у нас заведено:
Кто, когда бы к нам бы ни пришел, —
Свой, чужой, из недалека или же издалека, —
Сразу ставим крынку молока,
Рядом с ней краюха выставляет брюхо.
Таково-то, привыкать не стать
Гостя-человека уважать.
Потому что все, кто на земле живет,
Плачут и смоются, знают, чей ботинок жмет,
Потому что всем когда-нибудь придется помирать.
Да, обычай наш таков.
И недаром в мире он царит,
Там, где хмурое, и там, где голубое небо,
Даже там,
Где запрещают гостю дать краюху хлеба.
Запрещают, но не запретят.
Наш обычай отзовется эхом грома.
И куда б ты ни пришел —
Будешь там как дома.
Где б ты ни был, а за стол посадят,
Слаще жизни молоко поставят
И краюхой дружбы угостят.
Блюз о ее слезах
Перевод Т. Глушковой
Когда — капают слезы? Когда — рекою струятся?..
__________________________________
Это лишь в книжках страшно.
И когда б ты на миг затихнуть могла,
Я сказал бы: все вздор,
Что ты нынче прочла,
И нечего тут бояться!
____________________________________
Но знаю, если плачет она,
Сжавшись в комочек,
Прижав к подбородку колени, —
Эта печаль — глубока и сильна,
Эти слезы — струятся.
Нападал снег,
исподтишка нападал ночью снег, —
и что куда девалось?!
Такое не приснится и во сне!
Снег стер дворы
и превратил их в братские могилы.
Он трубы стер,
они теперь — скульптуры.
Крольчатник стал семейным склепом.
И крестики — следы вороньих лап —
благословили благолепно
округу, где остался только я,
единственный, кто может что-то вспомнить…
Нападал снег,
на все нападал снег…
И что со мною будет?
Какой там приговор!
И кто, и в чем повинен,
когда истицы нету и в помине,
когда меня перевернули,
как в повести страницу?!
А сердце все болит, болит…
а снег опять валит, валит…
И все бело, и все вокруг искрится…
{99}
Сонет мостовым
Перевод В. Каменской
Стучат мостильщики, брусчатку ладят,
по клавишам рояля стук да стук…
На нем играли Сметана и Сук
мелодии огней и влтавской глади.
Их звук чуть слышен. Трепетней и глуше,
чем ломкий лист под вешним холодком.
И люди греют руки над котлом,
где не асфальт бурлит, а наши души.
Рояль мой — Прага! На твоих каменьях
настройщик всласть поползал на коленях.
Педали — как подножья баррикад.
В раскрытых струнах — гулы грозовые.
Так пусть твои мосты и мостовые
прелюдией обыденной звучат.
Бабье лето
Перевод И. Инова
За окнами в саду желтеет бабье лето…
Под тяжестью плодов скрипит повозка где-то…
Вздувает ветер свежее белье…
Прозрачна даль… Кругом поет жнивье…
И солнце опустилось в отдаленьи,
как руки труженика — на колени…
Но почему, душа, твое зерно
еще не собрано, еще не свезено?
В тебе любовь мгновенно созревала…
Трещали сонмы звезд… Но все казалось, — мало…
За окнами в саду желтеет бабье лето…
Легко и просто брать. Трудней платить за это.
Ну, вот и осень — грустное послание,
которое я утром в парке поднял…
Читаю дождь, как строки на прощание,
который раз перечитал сегодня.
Свинцовый пруд… Стена… Кривые трещины…
Деревья почерневшие и крыши…
Всё, всё исписано рукою женщины,
которая мне больше не напишет.
Прометей
Перевод О. Малевича
В нем те же атомы, что в тверди всех планет,
рожден он в схватках материнской боли,
и жить ему на свете сорок лет,
немногим менее, немногим боле.
Везде найдешь размер его сапог,
обычна и проста его одежда.
Он пьет за жизнь, и в трубке огонек
то вспыхнет, то погаснет, как надежда.
Не раз от страха онемеет он,
но все, что немо, ищет в нем ответа.
А солнце тем и живо, что зажжен
его лучом живой источник света.
