Старый тополь
Ночь. Прячет под крыло свой клюв дневная птаха.
И месяц, словно перст, манит меня, суля,
что песнь придет ко мне по каменному шляху,
где шумной чередой чернеют тополя.
Там тополь есть один, он словно нищий старец,
на высохшем стволе — один росток живой,
а голые сучки, как руки, разметались
и вновь хотят владеть шумящею листвой.
Последний лист слезой дрожит под лунным светом…
Я к тополю иду, исполнен дум своих.
И голый тополь схож со стариком поэтом,
чьи песни утекли, а голос слаб и тих.
Так пасмурно, как будто день в костеле.
Кругом лежит туман, угрюмый, хмурый.
На проводах осенней партитурой
висят дождинок мелкие бемоли,
и ветер иногда свистит уныло
мелодию, что осень сочинила.
Он свищет. С проводов слетают ноты…
Мгла подбирает юбку… И дорогой
стремится на холмистые высоты,
где небо, улыбаясь босоногой,
сулит украсить голубой заплатой
рукав ее одежды дыроватой.
На братиславских кладбищах
Смерть — сеятель. При факельных огнях,
под пушек гром и ружей грохотанье —
могилы рассевает. Чтоб в веках
вершины три украсились цветами.
Смерть ради жизни, каждый павший — брат,
который, смерть поправ, погиб за брата,
сорвав замки с запечатленных врат,
поставленных и запертых когда-то.
Замки, затворы — их не перечесть —
ногам ходить мешали, оку — видеть,
лишали крыльев дух, губили честь
и обучали только ненавидеть.
А сколько славы — Волга, Эльба, Дрин!
От Дона к Одеру и от Днепра до Шпрее,
и Сталинград, и Вена, и Берлин…
Вы спите здесь, в тиши, вблизи аллеи.
Вы мать-отчизну возвратили нам,
и мы, склонившись у могилы братской,
«Покойтесь с миром», — произносим вам,
вам, павшим, вам, живым в земле словацкой
{101}
«Гей, куда б груди раздаться!..»
Перевод Д. Самойлова
Гей, куда б груди раздаться!
Песни, песни в ней родятся,
та протяжна, та печальна,
та грустна необычайно.
Захочу сыграть, бывало, —
словно грусти не бывало,
а судьба-злодейка — рядом,
запоет печальным ладом.
Мысли жгучие оставлю,
песнь веселой быть заставлю,
но придаст воображенье
ей иное выраженье.
Что ж мне делать остается,
если счастье не дается,
принимать осталось беды, —
оттого и кудри седы.
«Лишь к одной-единой…»
Перевод А. Ахматовой
Лишь к одной-единой
я душой тянулся,
да и ту покинул
и не оглянулся.
Милую когда-то
вспоминаю снова.
Был я недостоин
сердца золотого.
А ко мне на свете
многие тянулись,
и ушли навеки,
и не оглянулись.
Милые когда-то,
вы теперь далеко!
Ивой придорожной
никну одиноко.
Милые когда-то,
нынче вас люблю я,
всем привет сердечный
издалека шлю я!
Лишь одной-единой
не скажу ни слова:
мой привет не стоит
сердца золотого…
Мои песни
Перевод А. Ахматовой
Обыденность мне на душу легла,
как на безмолвный дол седая мгла.
Мне хочется, чтоб схлынула завеса,
чтоб видеть гребень гор, и зелень леса
и белизну далекого селенья,
и синь небес, и ручейков кипенье,
их брызги, блестки в беге торопливом,
и мотылька в полете прихотливом,
и пестрый луг, и тополь одинокий,
что ввысь стремится к синеве далекой…
Увидеть вновь шиповник над обрывом,
распятье на кладбище молчаливом…
Мне хочется, чтоб схлынула завеса.
Я тот, кто в мир входил под стон, под песню матери-рабыни,
Та песня горькая звучит во мне поныне…
Полна запуганной печали, приглушенной боли,
она витала надо мной, лилась на наше поле —
и душу в детские года мне омрачила навсегда.
И тот, кто рос под свист бича, под окрик господина.
Мои рубцы, кровоточа, слились на теле воедино.
Всегда смотрю я вниз, я согнут вечною боязнью,
и обессилен непрерывной этой казнью…
Но хоть и боязлив мой взор, в нем искра тлеет до сих пор.
Я тот, кто втайне ждет тревожного набата:
я раб, — мне трудно умереть, пока не свершена расплата.
Лишь отомстив, я распрямлюсь, забуду я о страхе, —
и, может, саженцы мои не превратятся в плахи…
О, есть ли в мире песнь грустней, чем песни матери моей?!
Ян Смрек
Перевод Г. Корина
{102}
Дрогнул воздух,
как лист, смятенно, —
это слышатся нам фанфары,
всем нам, приговоренным.
Эта песня поется о чубчике,
О Байкале или о Доне.
Подпевать мы все время готовы,
в такт ударять ладонями.
Не эстетика это, а наша кровь,
в нас надежда звучит раскатами,
это близится наша свобода, —
сгинут тюрьмы и каторги.
О, великий народ! — говорим мы,
мы, холодные и голодные.
Эти песни — как хлеб наш насущный,
как дыханье наше — мелодии.
Мы раскрыли и уши и души —
ждем мы песен ночами и днями,
лишь одна отзовется мелодией —
и дыхание близкой свободы
мы смакуем губами.
И уже за спиной — царство смерти.
Лишь на Западе — горе и голод.
Ну, а мы — мы избранники жизни,
и зовет, как волхвов трех, к Востоку
сердца нашего голос.
Вот взлетает мелодия с Волги,
пятикрылая вещая птица.
И мы знаем уже: не погибнем, —
ей пробиться к нам солнечным гимном,
ей сквозь тучи пробиться!
Эта песня — как луч над тобою.
Ай-да-да! Слышим звуки рапсодии!
И охотно склоняемся мы пред судьбою,
а судьба наша — в русской мелодии.
Бог дал знак, и без лишних слов
ангелы-умницы
рванули перины облаков,
в которых заспались святые.
И когда мы вышли на улицу,
перья падали снеговые.
А нам — весело, потому что
не разминуться с перьями.
Посмотрите-ка на сады: там
ни одного зеленого дерева.
Все былым-бело,
ах,
оглянись, — и крыши костела,
даже башни!..
А девушки проходят по улицам
такие важные,
губы у них алые,
как в мае.
И все девушки пешие…
Пустыми идут трамваи.
А женщины красоту свою знают,
идут — не торопятся,
идут, красоту свою
медленно излучают.
Их головки, как розы нежные,
на груди у мужчин заснеженных.
И падает снег
на город,
как белых букетов ворох.
На тихой площади под вечер
и смех и гам.
Под вечер людям тепло от многолюдья.
И от внезапной встречи.
И над рекою только,
то тут, то там,
среди ночи,
потеряли тропинку пары, —
или в очах потерялись очи.
Не будем смущать
и мешать,
обойдем стороной,
тишиной обойдем снеговой.
Ведь в снеговой аллее
утоптана дорожка,
дома как на ладошке,
и всюду открыты ворота,
и окна цветут и сияют,
и сквозь ледяные цветы —
дымок теплоты.
Струйка зовущего пара
из самовара.
