Словацкая песня
Перевод И. Федорина
Горькая песня словацкой печали,
тучей плывешь ты в широкие дали.
А пропадая в далях гористых,
острой тоской отзываешься в листьях.
Буйно-веселая песня словацкая,
ты молодецкой сменяешься пляскою.
Парни в круг танца врываются дружно,
горы они перепрыгнут, коль нужно.
Песни словацкие, песни мятежные!
Буря ли бьется о скалы прибрежные,
пламя ль костров на топориках блещет?
Души у панов от страха трепещут.
Песня, сердечной согретая ласкою!..
Расцеловал бы ту песню словацкую…
Светится вся и звенит, улетая,
мир ароматом цветов наполняя,
Завещание
Перевод Б. Холопова
Земля! Ты мила мне в снегах зимы,
Летом, весной, осенью.
Я люблю поля, но больше — холмы:
Они над равнинами к небу возносятся.
Мне дороги горы, леса — тоже,
Омытые ливнем, ветром.
Но все же,
Что может быть в жизни дороже
Пламени, света?
Я люблю птиц и цветов множество,
И все, что земною отмечено метою.
Но все же,
Что может быть в жизни дороже
Пламени, света?
Помните!
Когда солнца бубен медный
Для меня навсегда стихнет,
Огню предайте, чтоб напоследок
Блеснуть, вспыхнуть!
{105}
Воскресенье
Перевод Г. Плисецкого
В звездное платье наспех одета,
ночь выбегает на берег пустынный
из городского движенья и света,
из многолюдной, дымной гостиной,
где ее только что угощали,
где она только что весело пела…
Ночь захотела любви и печали,
ночь тишины, тишины захотела.
Звезды мерцают. Рельсы сияют.
Да светофоры-хамелеоны
ежеминутно цвета изменяют:
желтый — на красный и на зеленый.
Друг мой продрог. Сигареты не тушит.
Шутит — такая у друга манера.
Девушке друга, к стихам равнодушной,
я декламирую Аполлинера.
Я декламирую с выраженьем…
Берег пустынный. Холод собачий.
Для человека с воображеньем
все в этот вечер должно быть иначе.
Может быть, звонкие строфы поэта
и западут этой девушке в душу…
Но ни поэты, ни сигареты
нас не согреют и не обсушат.
Если тебя хорошенько продуло —
чувствуешь старым себя и усталым,
после таких пешеходных прогулок
голод является с волчьим оскалом.
Как хорошо тогда в полуподвале
«У двенадцати слез Девы Марии»
посидеть, к бокалу прилипнув губами,
помолчать, послушать, о чем говорили
за соседним столиком, сдвинувши кружки,
молодые подвыпившие солдаты:
о любви, о выпивке и о службе,
и опять: кого-то, кто-то, когда-то…
Ибо ведь невозможно, невыполнимо
до конца себя рассказать словами,
в лучшем случае худшую половину
собутыльник выложит перед вами.
Ибо только однажды, только однажды
без колебаний и дипломатий
сердце свое обнажает каждый
перед любимой, и то — до объятий.
И погружаешься с головою
в тему, единственно дорогую,
и забываешь все деловое,
то есть уже половину другую.
Ибо известно лишь музыканту,
весельчаку-профессионалу,
как на гармони за малую плату
радость отмеривать людям помалу.
Даром, что песенка эта убога,
ветхозаветна и неказиста —
мы разворовываем понемногу
радость у старого гармониста.
Много вещей мы не видели сами,
по восхищенно о них говорили,
ну, например, о готическом храме,
о неземной чистоте его линий.
Нынешний день привередливым людям
кажется чем-то обычным и пошлым,
мы иногда удивительно любим
встретиться с мертвым, загадочным прошлым,
чтобы, рукой мертвечину потрогав,
тихо шептать: вот была красотища!..
Даром что прошлое часто убого,
малопонятно, никчемно и нище.
Разнообразья мы захотели,
малую толику самообмана:
как бы мы прожили без светотени,
что бы мы делали без тумана,
без изменений, вливающих в жилы
новые силы — как бы мы жили?..
Мы еще живы. Пока еще живы.
Мы еще в гроб себя не уложили!
Тоненький голос волынки пастушьей
и трескотню современных ударных
мы одинаково любим послушать,
мы одинаково благодарны.
Не выходить бы из этого круга;
музыка, выпивка, сердца истома…
Но уже поздно: девушку друга
ждут не дождутся родители дома.
Это поэты-идеалисты
нам о любви бесконечной твердили:
все мирозданье — хоть провались ты,
только б любить до креста на могиле,
выпить до дна эту красную чашу,
только б любить — ценою любою,
несовершенную, краткую нашу
жизнь до краев переполнить любовью!
Но ведь известно: поэты витают
в странах, которые создали сами.
Девушка друга — она не такая:
не забывает о папе и маме.
Мы разбираем шляпы в прихожей.
Ночь помрачнела, стала как уголь.
Что-то на трезвую не похожа
благоразумная девушка друга…
Ночь одиночества хочет. И редких
гонит прохожих, домой загоняя.
Ночь в обнаженных запуталась ветках,
тихо парит над простором Дуная.
Ходит с винтовкой матрос величаво,
ходит, мечтая о бурных походах.
Тихо. Лишь волны возле причала
скрежещут под тяжестью пароходов.
«На кувыркающихся глядя обезьян…»
Перевод Ю. Левитанского
На кувыркающихся глядя обезьян,
мы вспоминаем о далеком детстве:
забытые безумства.
Да, африканские уплыли корабли.
Мартышка старого шарманщика
смешная Кики,
бедняжка, умерла от ностальгии.
Далекое — прощай же детство!
Но остаются с нами навсегда
неистовые выходки Вийона,
подобные той виселичной петле,
которая хотела задушить
его и Янко Краля.
Маркиз де Сад, фантазии его,
зажегшие Париж.
Бастилии пылающие окна
под гром рукоплесканий на галерке.
А жизнь Вазир-Мухтара, смерть его,
твои, о милый Незвал, строфы,
мозаика из тысячи вещей!
Забавы детства — огромный монумент
округлых лиц
и круглых слез,
кругов на зеркале воды,
что круглым камешком разбита,
колечки дыма первых сигарет…
Когда хранила бы земля игрушки детства,
она не стала бы по эллипсу кружиться,
а стала бы описывать круги —
как в детских играх:
«Колесо-колесико,
за четыре грошика…»
Так тысячу раз прощай, недавнее детство,
забытые наши безумства.
Не спрашивайте ребенка — как же случилось,
что грусть его плачет над сломанною игрушкой.
Сломались круги — на четыре угла распались.
Взгляните: рисунок сломан и перекошен —
этот ромбоид — детских забав обломки.
Черное и красное
Перевод Б. Слуцкого
Округа вся
враждебно почернела.
Был белым снег,
а за ночь — посерело.
За далью даль
вороний цвет приемлют.
В глазах у милой
две черных ночи дремлют.
Черны шахтеры
от остравской пыли.
Черны огни,
что из земли добыли.
Над черной шахтой
черный флаг взовьется.
Красна одна лишь кровь,
людская кровь,
что в этих шахтах льется.
