Бывало, что Леонид Федорович сообщал мне о дне и часе своего возвращения в Париж и просил его встретить на вокзале. Он выходил из вагона с большим заплечным мешком и тяжелым тюком свернутой платки. На загорелом лице особенно выделялись его очень светлые глаза, а в них поблескивали веселые искорки. Мы усаживались в ближайшем кафе. Зуров оживленно рассказывал о своих летних впечатлениях, с интересом расспрашивал о новостях нашей литературной жизни… «Сколько я привез записных книжек! — говорил он. — Теперь предстоит еще большая работа разобраться во всем этом материале!». Он всегда готовился к писательской работе. Каким он казался тогда молодым, здоровым, сильным и уравновешенным. Увы! Этот здоровый вид был обманчив. В крепком на вид теле жила больная раненая душа.
Годы шли. Умер Бунин. Через несколько лет — Вера Николаевна. Скоропостижно скончалась Т.С.Конюс, дочь Рахманинова, большой друг и покровительница Зурова. Он тяжело переживал эти утраты.
После смерти Буниных Зуров остался жить в той же квартире. Но из-за жилищного кризиса домоуправление решило отделить часть помещения, считая его слишком большим для одного человека. И вот, воздвигли стену, отделив ею и самую большую и светлую комнату, бывшую столовую Буниных, окна которой выходили на простор и зелень. Зурову же достался узкий темный коридор прихожей, кухонька, ванная и две комнаты — одна совсем крошечная, другая немногим больше. И обе с безнадежно серыми окнами, грустно глядевшими во двор, на грязные стены домов. Ни клочка неба или зелени…
Думается мне, что эта, разделившая квартиру, новая стена действовала на Леонида Федоровича угнетающе. Она как бы, отгораживала прежнюю, богатую впечатлениями и надеждами жизнь, жизнь согретую заботами Веры Николаевны.
Писать Зурову становилось все труднее. Он и прежде писал медленно, без конца переделывая и поправляя написанное. Он был писателем требовательным к самому себе. К слову относился, как музыкант — к ноте, воспринимая малейшую неточность, как фальшь. В этом смысле он обладал абсолютным слухом. «Когда вещь уже напечатана на машинке, тогда и начинается самая большая работа, — говорил он, — надо с ножницами в руках работать, проверять слово за словом… много вырезывать, кое-что добавлять, сверять текст, наклеивать и т. д. И снова перепечатывать, и опять поправлять».
Однажды, когда у нас зашел разговор о литературных критиках, Леонид Федорович проявил большую чуткость. Он сказал: «Критиковать надо очень осторожно, а в особенности произведение молодого автора. Надо прежде узнать, что он за человек. Если он, будучи талантливым и самолюбивым, сомневается в себе, то нельзя слишком строго относиться к его промахам. Указать их можно, но мягко, а. то бывает, что такие люди и совсем перестают писать… Ну, а если автор не только уверен в себе, но и самоуверен, то одернуть его полезно».
Время шло. Уходили в лучший мир старые друзья. Скудела литературная жизнь русского Парижа. Леонид Федорович переживал это очень болезненно. Мы с ним встречались довольно часто, т. к. жили недалеко друг от друга. Еще чаще разговаривали по телефону. Зуров больше других нуждался в дружеском общении. "Нельзя жить так врозь, — жаловался он, — поэтам и писателям необходимо встречаться. Хоть изредка собираться в кафе… беседовать, читать друг другу, обсуждать… Не то задохнешься!”.
Свое одиночество он переживал как оставленность. И, действительно, как бы задыхался… Много лет назад, он уже переживал период острой нервной депрессии. Не знаю были ли тому причиной его старые ранения или перенесенные в юности потрясения, или, может быть, наследственность. Благодаря лечению и уходу эта депрессия прошла, не оставив следа. Но теперь она вернулась и проявилась особым образом. Зуров казался, как всегда, рассудительным в том, что касалось повседневной жизни. Но его во сне и наяву мучило то, что он считал своими «воспоминаниями».
К тому времени, в моей личной жизни произошла большая перемена. Я вышла замуж и переехала в Ванв — пригород Парижа. Мой муж тоже был старым другом Зурова. Но теперь, из-за дальности расстояния мы с ним гораздо реже виделись. Поддерживать дружескую связь помогал телефон. Леонид Федорович и прежде любил долгие беседы по телефону, а теперь они стали еще более продолжительны. И однажды, мы с мужем услышали рассказ о мучительных видениях, какие бывают при кошмарах, когда человек хочет проснуться и не может, хочет крикнуть и нет голоса…
Большое участие в Зурове тогда приняла С. Ю. Прегель — человек с золотым сердцем. После энергичного и правильного лечения, болезнь прошла. Но повторилась через несколько лет. Очень помог Зурову отец Петр Струве, доктор медицины и врачеватель душ. Бедный больной нуждался как в том, так и в другом. Наконец болезнь, по-видимому, Окончательно отпустила его. Но внезапная трагическая смерть о. Петра потрясла Зурова. Нервная депрессия не вернулась, но обнаружилась болезнь сердца. «Я постоянно в холодном поту, — говорил он, — руки дрожат, ничего не могу есть». Ему пришлось лечь в госпиталь. А по возвращении домой придерживаться строгой диеты и есть все без соли. Он мне жаловался: «Все кажется безвкусным, что мне делать?»
Мы с мужем навещали его. Я с грустью замечала, как покрывались пылью загромождавшие письменный стол зуровские рукописи и полки с архивами Бунина.
«Над чем ты теперь работаешь, Лёнечка?» — спрашивала я. — «Да вот, все просматриваю свой «Зимний Дворец»… С ним еще много работы, а мне, понимаешь, приходится отвечать на массу писем. Теряю на это время. Вот, когда закончу…» К нему, как к наследнику всего Бунинского архива, не раз обращались не только из западных стран, но и из литературных кругов СССР. Кое-кто из советских писателей, приезжая в Париж, просили Зурова о встрече. С некоторыми он видался, но всегда был настороже. Его приглашали съездить в Советский Союз. Он благодарил, но неизменно отказывался. И каждый раз болезненно переживал и свой отказ, и встречу с людьми «оттуда», не признавая никаких компромиссов. Леонид Федорович и прежде опасался каких-то провокаторов, шпионов и предателей, с годами же эти страхи усилились. Он и нас предупреждал: «Будьте осторожны. Они везде, в самых разных личинах, их много и среди эмигрантов».
Зуров был глубоко верующим человеком. Он остро переживал трагизм положения христиан в Советской России, разрушение церквей, гонения на пастырей и паству и подавление исконного русского духа. Порой казалось, что слабела его вера в русский народ. И это было для него горше всего.
Большой радостью для Леонида Федоровича был переезд Бориса Константиновича Зайцева со всей семьей в дом, находившийся очень близко от улицы Жака Оффенбаха. Теперь Зуров не так болезненно чувствовал свое одиночество. Н.Б. Соллогуб, дочь Зайцева, старый друг, заботилась о нем со всей, присущей ей сердечностью. В доме на авеню дю Шале он окунался в столь нужную ему атмосферу мирного семейного уюта и спокойного писательского труда. В доме бывало много посетителей, велись разговоры и споры на литературные темы. Жизнерадостная молодежь вносила оживление.
В 1971 г. доктор счел нужным для поправки здоровья Леонида Федоровича, послать его в начале сентября в санаторий Акс-ле-Терм, расположенный в Пиренейских горах. Накануне отъезда, я ему позвонила и услышала привычное «Алло, алло!», всегда дважды. Голос казался бодрым. Мы долго говорили. Зуров уезжал охотно, веря, что хорошо поправится. Обещал написать сразу по приезде о своих впечатлениях… И вдруг, через несколько дней, известие о внезапной кончине Леонида Федоровича от разрыва сердца. Мы, искренно его любившие, потеряли большого друга, русская литература — талантливого писателя.
Зуров оставил нам, не считая статей, всего несколько книг: «Отчина», «Кадет», «Древний Путь», «Поле» и наконец (в 1950 г.) сборник рассказов, озаглавленный «Марьянка». Большой роман о днях октябрьского переворота «Зимний Дворец», он так и не написал, хотя долгие годы готовился к этому труду, собирая материал и делая наброски. Он мог писать только о России, о ее исторических путях и судьбах, о русском народе с его возможностями высшего духовного подъема и крайнего падения. Множество путевых заметок так и остались неиспользованными. Первая книга Зурова «Отчина» и помещенный в последнем сборнике рассказ «Обитель», как бы перекликаются и обрамляют его творчество. Здесь проза Зурова достигает большой художественной правды и подлинной поэзии.
Перед ним, как перед ясновидящим, возникают образы русского прошлого. Он пишет: «И я вижу: строят каменный город. Становище. Мужицкие сани. Валуны свозят с окрестных полей, плиты обозами везут из Изборска. Дымят костры. Рати идут на Литву. В далекие боры утекает усеянная курганами, политая кровью дорога, уходит туда, где в борах, закрывая славянский путь к Варяжскому морю, стоит передовой немецкой форпост, выдвинутое немцами при движении на восток волчье гнездо, Новый Городок Ливонский — замок Нейгаузен. Там теперь высятся развалины над рекой Пимжей, поросшие елями, провалившиеся сводчатые погреба, но на уцелевшей башне еще сохранились выложенные рыцарями в рыжем кирпиче белые орденские кресты».
