x x x
Мне ничего не сделали пока:
в газетах обо мне давно ни слова,
зато и мать не гонят из-под крова.
Мне ничего не сделали пока.
Я радуюсь улыбке мясника,
платя за ветчину для бутерброда:
загвоздка лишь с источником дохода.
Мне ничего не сделали пока.
Я даже вправе погулять слегка,
пройтись пешком, довериться трамваю:
на что же я, однако, уповаю?
Мне ничего не сделали пока.
Ни документов нет, ни тайника,
я не могу ни выбраться отсюда,
ни, сидя здесь, надеяться на чудо:
мне ничего не сделали пока.
x x x
Кто в нашу дверь звонит, чуть свет?
Тревога - не всерьез,
и для нее причины нет:
мальчишка хлеб занес.
Кто в нашу дверь звонит, чуть свет?
Не к нам на этот раз,
но в дворницкой какой-то тип
расспрашивал про нас.
Кто в нашу дверь звонит, чуть свет?
Кончай сходить с ума:
ну, почтальон, ну, что с того,
что нет пока письма.
Кто в нашу дверь звонит, чуть свет?
Неважные дела:
отсюда съехать мы должны
до первого числа.
Кто в нашу дверь звонит, чуть свет?
Не плачь любой ценой,
подай мне узелок с бельем
они пришли за мной.
x x x
В бор соседний я один ушел вчера
как тепла была трава, и как сыра,
ветер пел мне, ветер в зелень пеленал,
здесь никто меня не видел и не знал.
Взмыл стеклянный шар луны сквозь звездопад,
в ломких травах зазвучал оркестр цикад,
и концерт его старинный стоил мне
ровно столько, сколько ветер в вышине.
Так стоял я и следил, как яркий след
по дороге прочертил мотоциклет,
от всего, что в жизни станется со мной,
отсечен блаженной лиственной стеной.
Лебедь плыл за Андромедой, как ладья,
по кустарникам бежал в ознобе я,
и во мне, высвобождаясь из оков,
трепетало сердце канувших веков.
НА ПЕРЕЛОМЕ
Распался мир, и все свои тетради
горящему я отдал очагу,
но вновь, привычки ежедневной ради,
пишу, и по-другому не могу.
Мне ль, хворому, тогда, на самом деле,
мечтать о переходе рубежа,
я тратил в колебаниях недели,
все более от ужаса дрожа;
был страшен путь подошвам воспаленным,
но жребий мне нежданно пал такой,
что я друзьями скрыт в дому зеленом
и незаслуженно обрел покой.
И снова, словно подчиняясь порче,
к бумаге голова наклонена:
я чутче стал, однако же не зорче,
пока что даль передо мной - темна.
Я планов на грядущее не строю,
как будто расщепилось бытие
меня спасли друзья, но мне порою
чудовищно спасение мое.
Сквозь тишину судьба диктует властно,
и выбора передо мною нет:
был слаб или силен я - станет ясно
в чужой стране и через много лет.
x x x
Ты все цветешь ли, деревцо,
там, где трамвайное кольцо
а то прошел всего-то год,
и жизнь пошла наоборот:
но ты цветешь, цветешь, как встарь.
Ты зеленеешь ли, газон?
Мне лезть из дома не резон,
у первого же кабачка
я попадусь наверняка,
но ты все зелен, будто встарь.
Ты созреваешь ли, пивко?
Как день вчерашний далеко!
Тогда бы хлопоты начать
была бы в паспорте печать.
Ты, пиво, зреешь, будто встарь.
Газон, пивцо да деревцо
в слезах, увы, мое лицо,
затем, что в этот горький час
одних я оставляю вас
зреть, зеленеть, цвести, как встарь.
x x x
Те, что меньше родину любили,
шли, да и сдавались прямиком,
или в землях расселялись прочих;
я - от пепелищ отсечься отчих
вынужден своим же тесаком.
Не проспал я ночи ни единой,
выгорел в бессоннице дотла,
дни слагались в многие недели,
в слабом теле силы оскудели
и по капле в землю кровь ушла.
Но обязан я уйти отсюда,
чтоб душа не сделалась мертва,
чтобы только выжить на чужбине,
повторяя те же, что и ныне,
тихие и точные слова.
Только слову сохраняя верность,
с родиною связь перерубя
лишь затем судьбу теперь приемлю,
что пересадить в чужую землю
должен, словно саженец, себя.
x x x
Я дома целый день, но я уже не здесь;
что написал - при мне, таков багаж мой весь;
на книжных полках пыль, - не дом, а конура;
постель, в которой сплю, освободить пора.
Мне надо бы уйти - не знаю, есть ли толк,
однако свой уход осознаю, как долг;
я сочиняю роль, я сам себе суфлер,
однако глух мой слух и равнодушен взор.
Давно я ни друзей, ни близких не встречал,
во всем - одни концы и никаких начал;
я нужных слов ищу - да только все не те,
мне кажется, что я подвешен в пустоте.
Ни в будущее нет, ни в прошлое путей,
есть вести лишь о том, что никаких вестей.
Ночует мышь в норе, скворец живет в гнезде
и только человек способен жить нигде.
x x x
Я сидел в прокуренном шалмане,
где стучали кружки вразнобой.
Хлеба взял, почал вино в стакане,
и увидел смерть перед собой.
Здесь приятно позабыть о мире,
но уйти отсюда должен я,
ибо радость выпивки в трактире
не заменит смысла бытия.
Жить, замуровав себя - жестоко,
ибо кто подаст надежный знак,
не известно ни числа, ни срока,
давят одиночество и мрак,
радость и жестокость - что желанней?
Горше и нужнее - что из них?
Мера человеческих страданий
превосходит меру сил людских.
Надо чашу выпить без остатка,
до осадка, что лежит на дне,
ибо то, что горько, с тем, что сладко,
непонятно смешано во мне.
Я рожден, чтоб жить на этом свете,
и не рваться из его оков,
потому что все мы - Божьи дети
от начала до конца веков.
НАШЕМУ ПРИВРАТНИКУ
Образ твой приходит мне на ум,
вспоминаю с теплотой все чаще
твой бессменный форменный костюм
и кофейник, в закутке кипящий.
Засорялся душ ли, гас ли свет,
кран ли протекал, полы коробил
ты умел помочь, подать совет.
Старикан, твой час еще не пробил?
Ты ночами на посту не дрых,
об тебя ломалась вражья лапа:
ты троих, а то и четверых
умудрялся спрятать от гестапо.
Ты салютовал, как палачи,
и штандарт над входом приспособил
а в потемках нам таскал харчи.
Старикан, твой час еще не пробил?
Знаю твердо - ты не спасовал,
не согнулся ты от горькой чаши.
Под бетонным полом твой подвал
сберегает рукописи наши.
Сына у тебя взяла война,
а квартальный - милости сподобил
и торчит у твоего окна...
Старикан, твой час еще не пробил?
15.X.1941. Лондон
ПЕЧЬ ВОЗЛЕ ЛЮБЛИНА
Дымил крематорий печною трубой
над Люблином, в польской земле.
В товарных вагонах людей на убой
свозили в огромном числе:
чудовищный дым застилал окоем
их газом травили, сжигали живьем
у Люблина, в польской земле.
Три года крюкастый штандарт проторчал
над Люблином, в польской земле.
Хозяин процент со всего получал
без пользы пропасть ли золе?
В мешок да под пломбу - и снова в вагон:
подкормкою пепел служить обречен
великой немецкой земле.
Сияет на знамени красном звезда
над Люблином, в польской земле,
но мало того, что теперь навсегда
погашено пламя в жерле,
позорного чада над миром - с лихвой,
так пусть же заплатит палач головой
за бойню в польской земле!
22.8.1944
СЛАВЯНСКОЕ
Ты сегодня дашь нам, господарь, ночлег,
завывает ветер, сыплет крупный снег;
мы оставим ружья, двери - на крючок,
ну, а ты согреешь, братик-сливнячок.
Мы врагов осилим эдак через год.
Господарь, приветствуй будущих господ:
не пойду батрачить, я не дурачок,
ну-ка, подтверди-ка, братик-сливнячок.
Пролито немало крови на веку:
выйти в господари должно гайдуку,
завести овечек, садик, парничок,
кукурузку, дыньку, ну, и сливнячок.
Из страны прогоним бешеных свиней,
доживем, понятно, и до вешних дней,
и такой отколем майский гопачок
ух, как будет славно, братик-сливнячок!
7.2.1945
ВИЗИТ К ПОМЕЩИКУ
Мое почтенье, барин-господин!
Ты слышишь стук окованных дубин?
Ты очень зря запрятал в погреба
стервятника с фашистского герба.
Хозяин, ведь у нас с тобой родство!
Мой дед повесил деда твоего.
В мое лицо вглядись еще слегка:
ты, барин, узнаешь ли батрака?
Ну, разжирел ты, барин, чистый хряк!
Ты мордовал меня и так, и сяк,
я тюрю ел, ты смаковал пилав,
но времечко бежит, летит стремглав!
Таши-ка сливнячок из кладовой!
Стаканчик - мне, а весь осадок - твой.
Тебе вниманье, барин, уделю:
давай-ка шею, полезай в петлю.
22.6.1945
МАЙ В ДОБРУДЖЕ
Черна зола пожарищ и сыра,
однако строить новый дом пора;
как ни изрыли землю кабаны
Под осень тут созреют кочаны.
Гляди-ка, уцелел хозяйский дом!
Он строен, чай, не нашим ли трудом
там, на юру, над степью: посему,
пожалуй, будет школа в том дому.
