победный через край,
летит, терзая уши,
и веселит, и душит
тот электронный рай…
Я принимаю это
не как беду и крах.
Но всё же в сердце где-то –
чуть слышная примета,
какой-то новый страх.
Смотрю вокруг с придиркой:
как изменился день!
Он занялся притиркой
к себе природы дикой,
замшелых деревень,
понятий старомодных,
мистических берёз,
дремучих душ голодных,
пока ещё свободных…
Мне жаль всего до слёз!
Но на скамейке сада
под оком синевы,
где бодрая осада
деревьев и травы,
там силуэт маячит…
Нет, вроде я не сплю:
читает книгу мальчик.
Читает книгу мальчик!
И я его люблю!..
«По праву суда посвященных впервой…»
По праву суда посвященных впервой
нас младшие судят сурово.
Мы вытерпим это, мой друг боевой.
Пусть дразнится юная свора!
Им наши промашки не раз повторять,
как мы стариков повторяли.
Им нечего в жизни еще потерять,
а мы, что могли, потеряли.
И равенство это, что скрыто внутри
раздора святого предмета,
тревожным крылом их весенней зари
касается нашего лета.
Снимает повинность на время пенять
с его маетою и маем…
Пусть этого им до поры не понять,
довольно, что мы понимаем.
Купонов и мы, как они, не стрижем.
Дорога нас не укачала.
Мы в дальнем пути обросли багажом,
но жизнь, как и раньше, – с начала.
«Неужели я все написала…»
Неужели я все написала,
искромсала всю жизнь на куски?
То печаль… То тоска наползала.
Ни печали уже, ни тоски.
Но и радости нет почему-то.
Видно, радость – печали сестра.
Я немного надеюсь на чудо,
а особенно – рано с утра.
Трудно с чувством конца примириться.
Боль уже чуть слышна, но остра.
Я за жизнь буду биться, молиться!
И особенно – рано с утра…
Мы рождены родною речью.
Она других не безупречней,
а лишь роднее и ясней.
И суть земную человечью
мы постигаем в ней и с ней.
В раю, в чистилище, в застенке –
до гроба, до расстрельной стенки
родная речь всегда жива!
И все души твоей оттенки –
её словечки и слова.
Когда пред ней себя склоняю
и слёзы чистые роняю,
от этой красоты пьяна,
ликую, зная: речь родная,
хмельная, нами рождена!
Лепили, строили, строгали,
всем напряженьем окликали
и нарекали всем трудом.
В ней – наше ныне, наши дали,
она – отечество и дом.
И вот живем на белом свете
мы, как родители и дети,
и неизменно день за днем,
за каждый вздох и слог в ответе,
мы с ней друг друга создаём.
Какая сладкая работа!
Как у врача, как у пилота,
как взмах крыла, как тяжесть с плеч!
От лап житейского болота
спасает нас родная речь.
С ней, будто к брату, я кидаюсь –
будь он зулус или китаец –
к любому, кто, подобно мне,
владеет таинством из таинств
в своей единственной стране.
Кто обо всем со мной хлопочет,
взахлёб по-своему лопочет
про общее житьё-бытьё,
понять и быть понятным хочет
и сохранить во всем свое.
Везде: от трав до высей млечных –
мы рождены родною речью.
Она растопит в горле ком,
она одарит нас, как вечность,
бессмертным звездным молоком.
И мы дарить готовы сами –
в ребячьей страсти сдать экзамен,
всю душу выплеснув до дна:
великий смысл, святое знамя,
ту речь, что нами рождена!
…Отвечай, ты действительно любишь кентавра?!
Ну а как же законы, приличья, устои?..
Призывы к благонравию резонны,
но кто нам скажет: что считать грехом?
К тому ж нет выбора у амазонки:
она со дня рождения – верхом.
Ее страна – ветров и веток шелест.
Ее любовь – в беззвездной теплой мгле
припасть к коню, к его дрожащей шее,
как припадает первый дождь к земле.
Мустанги, клячи, рысаки – как тара,
пустая тара – без тавра любви…
Коня преобразившая в кентавра, –
любовь, – целую крылышки твои!
А ты, мой нежный, со шмелиным оком,
мой раб, мое живое божество,
чья жизнь мне ненароком стала роком,
чье тело – продолженье моего, –
ты видишь, как растравленно, как тало
раскрылись губы, как влажны глаза?
И небеса стоят, как образа,
венчая амазонку и кентавра.
«Ах, как нас раскидало!..»
…Ах, как нас раскидало!
Тускло туч молоко.
Я, как – Альфа Кентавра,
далеко-далеко.
Многострунней, чем арфа,
дни баюкают нас.
Только я – твоя Альфа,
твой Парнас, мой Пегас!
Хуже, лучше ли, проще
без меня на земле?
Кто-то долгие ночи
коротает в седле?
Чьи, а впрочем, не важно –
губы, – щедр ли к ним, скуп?! –
раскрываются влажно
у сухих твоих губ?
Не просила обетов
и прощать не могла,
потому что не Бетой,
только Альфой была:
Я, как Альфа Кентавра…
Сколько лет световых
до медовых, янтарных
до зрачков до твоих!
Пребывай беспечален,
Моцарт с ликом Христа.
Обнимаю лучами
и снимаю с креста.
Но, в преддверии ада
скоморохом живя,
помни, я твоя Альфа,
помни, Альфа твоя.
«Ты где-то вечером опять…»
Ты где-то вечером опять…
Не поворотишь время вспять.
Предоставляю многоточью
распорядиться за меня,
где ты и с кем на склоне дня…
А что ты будешь делать ночью?
Ночь – наш незаходящий день.
От всех забот ее раздень
и убедишься ты воочью,
пока не усыпит заря,
что вопрошала я не зря,
а что ты будешь делать ночью?
В какой покой, в какой полет
ночь черной лебедью плывет
и в душу обращает тело…
Как каждый к каждому прирос!
И отпадает сам вопрос,
а что ты ночью будешь делать?
А что ты будешь делать днем,
коль мы с себя ее стряхнем,
коль я забуду, ты забудешь?
И на просторе ледяном
незаходящим, вечным днем
что вообще ты делать будешь?..
«Тропа торилась, любовь дарилась…»
Тропа торилась, любовь дарилась,
что говорилось – все мне одной,
и не хочу я, чтоб повторилось,
что сотворилось с тобой и мной!
Уже мы это не потеряем,
не променяем на новизну.
А если что-то и повторяем –
мы поверяем свою весну.
Не намечала – с другим сначала.
А вдруг – от горя, от дури вдруг?
Но от причала душа б скучала.
Есть путь все дальше, а круг – лишь круг.
Так второгодник начнет едва ли
хватать пятерки…
Сверлит в мозгу:
мы проходили, нам задавали…
Вы поцелуи пересдавали?
Я тоже этого не могу.
Что прочитала – не пролистала –
с тобой, все в первый – последний раз!
Как много было, как много стало,
как много будет любви у нас!
«Ах, не стоит ничто ничего никогда…»
Ах, не стоит ничто ничего никогда,
если меры не знаем мы точно.
Мера – хлеб и полова, огонь и вода,
мера – небо и черствая почва.
Мера – розы и росы, покосы и сталь,
мера – слово в красе его меткой.
Мерой был бы и ты… Да ты мерой и стал:
мерой мелкости, малости меркой.
Я измерила многое, злясь, хороня,
мерой жизни самой – не в уме лишь…
Но и жизнь так измерила тоже меня,
что не важно, чем ты меня меришь.
А ладонь тяжелит и щекочет строка,
и безмерны надежда и вера!
А сама я мала, а любовь велика,
и она – эта верная мера.
«Я не могу одушевлять деревья…»
Я не могу одушевлять деревья
и добрым сердцем наделять траву.
Но как могу, от нежности дурея,
поверить в то, что я в тебе живу?
Мы в разности своей не виноваты.
Наивно слово, и бессильна власть.
Ты дерево еще, еще трава ты,
а я уже из пены родилась!
«Как я тебе благодарна за эту…»
Как я тебе благодарна за эту
нашу дорогу – размером в планету,
где мы вдвоем до того набродились,
что наперед сапоги прохудились!
Как я тебе благодарна за силу –
бросить мне в ноги такую трясину,
после которой любая дорога
будет прекрасной и пресной немного!
Как благодарна за холод тебе я!
Так я продрогла, что станет теплее
мне от любой мимолетной улыбки
после моей благородной ошибки.
Как я тебе благодарна за муки!
Опыт любви – это опыт разлуки.
А небольшое количество боли
служит всегда воспитанию воли.
«Выдержат ли твои плечи…»
Выдержат ли твои плечи, –
это не блажь и не чушь! –
как сыромятные плети –
обременительность чувств?
Выдержат ли твои руки,
