«Пожалуй, он ничего не соврал», – подумалось мне.
Бригадир слегка смялся, видимо, отлично понимая, что зашёл в разговоре со мною так излишне далеко, чтобы только выговориться.
– Ладно, – произнёс он, нервно растаптывая только ещё наполовину искуренную самокрутку и внимательно взглянув на меня. – Пора мне…– И отошёл прочь.
И тогда и позже я продолжал особо размышлять о пистолете. Он вряд ли был нужен самому Веналию. Бежать, прихватив его? Но куда?
В той стороне горизонта, куда обычно он отрешённо вглядывался, отдыхая на остриженной кочке, и куда по его просьбе с выбранного им небольшого уступа на склоне, как позирующий во время плэнера, должен был неотрывно смотреть и я, невидимой оставалась могучая быстрая и широченная река, а за нею – чуждая, косоглазая страна, побеждённая ещё одной косоглазой, готовившейся напасть на нашу. Искать там лучшего жребия не имело никакого смысла. Да и как преодолеть пограничный заслон?
Оружие предназначалось Фёдору – в этом я уже не сомневался. А вот – для чего, так и осталось для меня неизвестным. Тот употребил бы его, скорее, в случайной и бесполезной перестрелке с опричниками или вообще во зло кому-нибудь невинному – как грабитель. Мог, если бы пришлось, и с собой покончить, чтобы прервать лагерную муку.
Брат же, если он готовился передать оружие, исходил, может быть, из своего опыта. Какого? Ведь ему как-то же удалось заиметь паспорт с чужой фамилией, жить с ним и оставаться неразоблачённым. И пистолет он мог заиметь в то же самое время – очень, наверное, давно.
Также становилось ясно, что он не расстался с ним…
Не исключаю и варианта, когда я бы застал Веналия на выкосе сразу, в тот день, когда Фёдора задержали в селе. Похоже, Фёдор знал маршрут, как ему надо дойти до брата, найти его. В свою очередь и Веналий также был, видимо, осведомлён о побеге. Как уже было сказано, вопреки жесточайшей слежке существовали ведь глубоко подспудные каналы перемещения такой информации.
Коногон мог рассчитывать на благоприятные условия для прихода беглеца. Но при той развязке, когда бамовец потерял все свои шансы и сдался, моя встреча с Веналием уже толкала бы его, Веналия, действовать, хотя бы и с величайшим риском: ночью скрытно отправиться в село и попытаться, применив оружие, снять охрану Фёдора. Непредвиденный служебный отсыл коногона из лагеря заготовщиков на станцию убивал и этот сумбурный вариант.
Я теперь понимаю, что Веналию всё-таки выпало сбить меня с толку. Тот Прохоров, которого отозвали на шахту, – Кондрат ли он? Да и состоял ли он в бригаде? Ни я, ни художник, когда мы говорили о нём, по имени его не назвали ни разу.
Мне кажется, Веналий, вешая передо мной лапшу, просто пользовался оговоркой и сознательно брал огонь на себя, не представляя, как ему быть дальше и как не выдать себя. Наравне с карикатурой и крестом эта цепочка легко и почти сразу могла угадываться энкавэдэшниками и позволяла усугубить меру налагавшейся ими на него пошлой сфальсифицированной вины. Однако доказать, что было и ещё нечто – «третье», до этого просто не дошло.
А не приходилось ли художнику быть оружейным агентом более крупного плана? То есть – переправлять от кого-то к кому-то не один пистолет, а целые партии? И даже не только пистолеты. Страшные мысли об этом запаздывали во мне, так как очень уж объёмным и экстравагантным выглядело очевидное, то, что случилось. Разобраться хотя бы с ним. Однако чем далее от начала уходила история с единственным экземпляром ствола, тем роль агента, связанная с Веналием, всё больше представлялась мне чуть ли не реальностью.
А что? – рассуждал я. Партии могли быть скромными ввиду необходимых мер предосторожности. И ведь кому-то же выпадала доля снабженцев и переправщиков контрабанды. Стволы как-то же попадали в лагеря и в руки тех, кто оттуда бежал. Что, если – Веналий?..
Но тут я вынужден был укорачивать фантазии. Среди получателей могли оказываться не одни политические, а и уголовники. Из чего я должен был выводить, что художник, будучи братом Фёдора, явно политического, вёл бы себя так неразборчиво? Фактов на этот счёт не существовало никаких. По крайней мере, в моём понимании.
Судить его могли по общей схеме репрессий, но данных и об этом у меня нет, и я склонен думать, что раз он прожил до своей глубокой слепой старости, то у него, обошлось и без лагерей. Там бы он точно загиб. Насчёт судимости он и Кересу ничего не сказал. Так я говорю, конечно, не от себя, а лишь со слов Ольги Васильевны.
Кстати, если вернуться к непроизнесённому вслух Веналием имени другого Прохорова, фигуры, так и оставшейся для меня скорее надуманной, чем реальной, то, должен сказать, что мои сведения в отношении художника, его, если можно так выразиться, личной задокументированности, также были ограниченными.
Я не знал приобретённой им, чужой фамилии!
Не пытаюсь тут особо ничего доказывать тем, кто может не верить мне. В таких ситуациях, когда вблизи от села или в самом селе на время оседали нездешние, заезжие люди, нам, босой и голодраной местной пацанве, незачем было знать и называть их пофамильно. Отношения нуждались в определённой дистанции, и она выдерживалась.
Чужаки воспринимались нами не формально, а в обиходном, несколько натянутом и заостороженном виде – как дядьки. И соответственно было удобнее так их называть в общениях с ними. В свою очередь и они, дядьки, против этого иметь ничего не могли.
С самого начала я даже не пробовал спросить Веналия о его фамилии. И чем далее, тем ненужнее это для меня представлялось. Ну, не стал же бы я приставать к нему с вопросом, не он ли есть настоящий Прохоров, уже в тот момент бедовой тревожности и опасений, который к такому вопросу совершенно не располагал, хотя в принципе тот и был нужен. И тем более, что звался-то художник тогда не Кондратом.
Здесь надо бы указать и на упрощённое взаимное рабочее обхождение, которое в пределах трудовых будней принималось на выкосе и там буквально всех устраивало да и вообще бытовало и по сей день бытует повсюду в подобных обстоятельствах.
Заготовщики называли своих чаще по именам, а пофамильно только в тех более редких случаях, когда того требовал слишком официальный стиль отношений и обсуждалось что-то посерьёзнее, чем обычно. Или же требовалась более отчётливая форма указания, выделенности. Мне, малолетке, вникать в эти сферы не приходилось, и я не питал к ним никакого интереса. Могло, разумеется, быть и так,
