Геннадий смотрел растерянно себе под ноги.
— Тапочки какие-нибудь.
— Да нет, не нужно ничего. Идите так. Ну вот эти можете. — Она показала.
Прошли в комнату, гостиную, с круглым столом, с книжными стеллажами во всю стену.
— Располагайтесь. Вот кресло. А хотите. пошли на кухню со мной, поможете.
— Я книги посмотрю.
— Смотрите.
— Мы одни, что ли?
— Да. А что, вас это беспокоит? Родители вернутся часам к десяти, они в гостях сегодня.
— А ваша комната где?
— Там, — сказала она и смутилась,
— Покажите.
— Пожалуйста.
В небольшой комнате был письменный стол, тахта, где они, очевидно, спали с мужем, и тоже полка с книгами,
— Как мужа зовут?
— Борис. Вы его видели.
— Видел. А почему вы нас не познакомили?
— Не знаю.
— Он где сейчас? — Геннадий держал взятую с полки книгу — техническую, книгу мужа.
— В Москве, в командировке.
Потом они стояли оба в кухне. Алла собирала на стол.
— А вы правда не пьете? Почему? — спросила она.
— Да так, — отвечал Геннадий. — Видел в свое время много пьянства вокруг» И потом понял, что лишнее. Мешает.
— Мешает — чему?
— Работать.
— Странный вы человек. А друзья у вас есть?
— Ну, наверно.
— Нет у вас друзей. У режиссеров не бывает друзей, да?
Она вручила ему поднос и отправила в гостиную; сама с подносом пошла следом.
В гостиной он снова приник к стеллажам.
— Прошу за стол.
— Сейчас, минуточку.
— Я вам сегодня буду задавать вопросы, вы будете отвечать.
— Хорошо.
— Почему вы меня взяли на эту роль, только честно!
— Вы мне понравились.
— Вот уже врете. Как раз наоборот.
Я вам не понравилась, и вы решили, что хищница — это как раз моя роль. Это уж вы потом изменили трактовку.
— Ну, может быть. Но вы мне понравились в другом смысле. Как актриса.
— Опять неправда. Ну какая я актриса, Геннадий Максимович! Гена! Вы же прекрасно все понимаете! Актриса — это Арсеньева, Вот Павлик был актер! А я… просто красивая женщина. Ну надо же куда-то девать красоту, куда ее приспособить? Вот я и пошла в училище, в театральное. На сцену. Будем сегодня говорить с вами только правду, условились?.. Ну что вы там смотрите?
— Книги… Что делать с книгами? Прозевал время. Сейчас их уже ни за какие деньги не купишь…
— Хотите, сыграем?
— Во что?
— Сейчас я вам покажу. — Она подошла, достала с полки книгу. — Как там у нас в пьесе? Погодите… Вот. Страница сто шестьдесят пятая, строчки пятая и шестая. — Она закрыла книгу и протянула ему. — Не поняли? Строчки пятая и шестая.
Хлопнула дверь в передней, послышались шаги.
— Спокойно, — сказала Алла.
Пришли ее родители — папа и мама.
Папа был моложав, элегантен, в модных очках, походил на преуспевающего журналиста-международника. Мама несколько опрощала его своим провинциальным видом и хмурым выражением лица. Оба они вежливо поздоровались с гостем и, постояв с минуту в дверях, удалились. Мама позвала Аллу.
Геннадий тем временем прочитал строчки, указанные Аллой, нашел другие — для ответа. Когда она вернулась, он протянул ей раскрытую книгу:
— Строчка девятая, сверху.
Строчка состояла из одного слова: «Глупости».
Алла стояла рядом, совсем близко, отставив книгу, и смотрела на него с пугающей серьезностью.
— Поедем к тебе, — сказала она вдруг.
— Что?
— К тебе в общежитие. Куда хочешь, мне все равно… Ну что ты молчишь? Я тебе говорю, слышишь? — И она обняла его. — Ну что ты пугаешься? Пусть войдут, мне все равно. Ты жестокий человек, я все про тебя знаю, это на твоей совести Павлик Платонов, и ты уедешь от пас, как только тебя позовут. Все, все про тебя знаю и, вот видишь, люблю тебя. — Она теребила его за шею, заставляя склониться к пей. — Ну что же ты стоишь, как бревно! Обними меня!
И они обнялись.
— Уедем, да? — прошептала она.
— Нет, — шепотом отвечал Геннадий.
— Почему нет?
— Потому что это не нужно.
— Глупый ты, я тебя буду любить, — шептала она. — Тебя еще никто не любил. Не бросай меня.
— Хорошо, — сказал Геннадий.
— Что хорошо? Почему ты молчишь?
— Я тебе после все скажу.
— Когда после? — Она опять теребила его, уже со злостью. — Когда, когда?
— После премьеры, — шепнул Геннадий.
Она отстранилась. Сказала, вдруг отрезвев:
— А ну, уходите.
И он кивнул послушно и пошел к выходу.
Строили помост — продолжение планшета сцены в проходе между рядами. Актеры, таким образом, оказывались не только на сцене, но и углублялись в зал. Здесь им предстояло сейчас пройтись кругами вальса. Уже одетые, в костюмах своих персонажей, они стояли сейчас на этом помосте, ожидая команды: впереди Нюся Платонова в черном платье Маши, за ней, метрах в десяти, Аркадина и Тригорин и, наконец, в глубине зала Треплев. Приближалась премьера.
Геннадий стал рядом с Нюсей, взял ее за руку и, подав знак радистам, закружил… Звучало фортепьяно, меланхолический вальс четвертого акта, и Маша, медленно кружась, говорила:
— «Все глупости. Безнадежная любовь — это только в романах. Пустяки, Не нужно только распускать себя и все чего-то ждать, ждать у моря погоды…»
Музыка зазвучала громче. Следующей парой шли Аркадина и Тригорин. Приближаясь к рампе, Тригорин узнавал Машу:
— «Марья Ильинична!»
— «Узнали?»
— «Замужем?»
— «Давно».
— «Счастливы? — спрашивал Тригорин и уже встречал Треплева, идущего из глубины зала. — Ирина Николаевна говорила, что вы уже забыли старое и перестали гневаться». — И Треплев протягивал ему руку…
Была шумная, бестолковая репетиция, где пробовали всё одновременно — движение, музыку, свет. То и дело подходил кто-то из постановочной части, или костюмеры, или в очередной раз помреж Галя, или вдруг почему-то женщина из дирекции.
Теперь на сцене стоял в одиночестве Треплев, с рукописью в руках.
— «Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине… — И читал: — «Афиша на заборе гласила… Бледное лицо, обрамленное черными волосами…» Гласила, обрамленное… Это бездарно».
— Это не бездарно, почему же! — отвечал из зала Геннадий. — Это не хуже и не лучше, чем у других. Просто Треплев становится Тригориным. И видит это. И не хочет с этим мириться. Лучше — пулю в лоб. Так?
— «Что такое?.. — продолжал Треплев, вглядываясь в темноту зала. — Ничего не видно. Кто-то пробежал вниз по ступеням… Кто здесь?.. Нина! Нина!»
Нина Заречная уже шла ему навстречу, в шляпе, в тальме, озираясь пугливо…
Был слышен вальс. Геннадий торопливо входил в обитый деревом директорский кабинет. Здесь, у стола, в удобном кресле, сидела Зинаида Николаевна в платье Аркадиной. Другое удобное кресло предназначалось Геннадию.
— Присаживайтесь, — попросил Евгений Иванович. — Кофе, боржом?.. Взгляд его был ласков, голос, как всегда, тих, и телефон рядом на столике зазвонил еле слышно, не нарушая убаюкивающей тишины кабинета. — Я занят, — тихо сказал в трубку Евгений Иванович и уставился на Геннадия.
— Вы торопитесь, я знаю. Ну, во-первых, как дела? Мы успеваем?
— Я надеюсь.
— Успеваем, — сказала Зинаида Николаевна.
— Вам что-нибудь говорят эти фамилии? — Директор взял со стола телеграмму и протянул Геннадию.
— Да. Это критики московские. Они собираются ко мне на премьеру.
— Это та самая Неустроева? Из журнала?
— Да.
— Мы им заказали люкс в гостинице. Правильно?.. Наши тоже будут, из областной газеты.
— Хорошо.
— И почему-то, знаете, жены наших ответственных товарищей. Уже несколько звонков, просят места. У вас, очевидно, репутация новатора. Жены это обычно чувствуют.
— Ну улыбнитесь же, — сказала Арсеньева.
— Зачем? — спросил Геннадий.
— Одним словом, я предвижу успех, — продолжал директор.
— Посмотрим.
— Погодите, это еще не все. — Директор посмотрел на Арсеньеву. — Мы хотели бы знать ваши дальнейшие планы.
— Мои планы? Работать. Ставить хорошие спектакли, вот мои планы.
— Ну, а конкретнее?
— Здесь или там? Не знаю. Там, где смогу больше сделать.
— У нас ведь, признаюсь вам, есть па вас свои виды. Тут Зинаида Николаевна смеется, что вы хотите остаться Треплевым, не хотите быть Тригориным. И тем не менее. Кстати, мы, наверно, могли бы решить и жилищный вопрос. Не век же вам жить в общежитии.
— Посмотрим, — сказал Геннадий. — Вы знаете, у меня сейчас репетиция.
— Хорошо, хорошо… Кстати, пьеса, которую я вам давал… Вы прочли?
— Не помню. Какая пьеса?
— Панка, — показал директор.
— Я ее, по-моему, потерял.
— Как потеряли? Как это может быть? — Директор помотал головой в удивлении. — Что же нам делать?
