Встал не спеша, подошел, взял кнут и почти без всяких усилий, ловким движением руки послал длиннющий кнут вперед, и грянул оглушительный выстрел.
— Понял?
— Понял, дай сюда.
Снова Володя делает одну за другой безуспешные попытки — не стреляет, хот» плачь.
— Ладно, — говорит Костя, — не пыжься, не получится, для этого голову на плечах надо иметь. Для людей жить собрался, а с кнутом обращаться не может. Так ступай, без кнута.
Володя бросил кнут, поплелся собирать коров. Костя вернулся на место, лег и закинул руки за голову, смотрит в небо на редкие воздушные корабли облаков.
Странно и непонятно устроен человек. Вот я лично считаю, что Володя прав. Никто не может в нашем свободном государстве заставить человека жить там, где он не желает. Почему, если он родился в деревне, то и должен всю жизнь прожить в деревне? Откуда тогда Ломоносовы появятся? Откуда взялся наш славный рабочий класс? Из деревни, все из той же деревни, из которой навсегда ушел и Володя. Понимаю, что он прав, а все симпатии почему-то на Костиной стороне. Именно с Костей вроде бы связана какая-то главная моя правда, он от этой зеленой земли, от этого неба, от этого благодатного летнего для, а Володя уводит меня куда-то в сторону, в душную утомительную суету, где важнее не быть, а казаться, где все захвачены бешеной погоней за текущим днем. Больше того, разумом понимаю: сельская жизнь должна же в конце концов перейти на индустриальные рельсы, и люди должны жить в современных условиях — на центральных усадьбах, в домах с городскими удобствами, работать па автоматизированных комплексах, и население деревни должно уменьшиться. Все знаю, разум мой радуется, а душа почему-то плачет. Знаю, что город ведет пас к прогрессу, он впереди, он запевала, а сердцу ближе идущая вслед за городом деревня, даже вот эта, отмирающая.
Вернулся Володя. Собрал коров и вернулся к Косте.
— Вовк, — говорит Костя, — ты вот оставайся дома, научу с кнутом обращаться.
— Нужен мне твой кнут.
— А где же ты следить собираешься?
— Чего-о?
— Ну след свой оставлять? В армии на тягачах чего-то возил, у нас тоже есть гусеничные, оставайся, человеком будешь.
— Хватит мне тягачей. Я по музыке пойду. Дружки у меня в артели работают, детали для пианино делают. Отдохну немного и поеду оформляться.
— Пианино делать? — издевается Костя,
— Да, пианино. Работа чистая, свои две сотни всегда буду иметь. И в городе, между прочим, не с коровами. Золотые ворога, музеи, театры, людей навалом. Город!
— Как же ты людям будешь служить, народу? След оставлять?
— Как? А вот соберу пианино, сто штук двести, а на них, кто понимает, конечно, играть будут музыку. Ты вообще-то знаешь, что это такое? Люди плачут, сам видел. И такие девахи играют… Между прочим, девчат навалом. А тут? Поглядеть не на кого.
— У пас Аля есть.
— Какая Аля?
— Такая. Тебе знать не положено.
— Да? Убил. Наповал. Да я в городе любую, на кого глаз положу, — все.
— Вот и валяй.
Костя снова откинулся на спину, руки за голову заложил, смотрит в небо. Молчат, О чем-то думают. Володя курит, дымок пускает. Потом все же опять спрашивает:
— Какая Аля?
Костя, не меняя позы, отговаривается:
— Это я так. Никакой Али нет.
— Приснилось, что ли?
— Приснилось.
И замолчали. Тихо.
Слышите, какая тишина стоит? В городе, например, и догадаться уже нельзя, что в мире может стоять такая тишина. Чибис крикнет над лугом — слышно. Пчелка перелетит с одного цветка на другой — слышно. Даже бархатный шепот бабочки, парящей над таволгой, улавливает ухо. И разговор воды с тальниковой веточкой, тихую речку нашу — и то слышно.
И вдруг — рев мотоциклов. С одного конца, с другого в деревню врываются мотоциклисты в шлемах, и одноглазые огни чертят ночную улицу. Вырываются с разных концов, но устремляются к одному и тому же месту: напротив конторы дом, где живет Аля. Окна в доме темны, Аля давно уже спит. Кто-то первым подъехал. Второй с ходу промчался мимо, третий — тоже мимо, они стараются по закоулкам переждать друг друга, каждый пытает счастье отдельно. Это женихи. Первый, кому удалось подлететь к дому Али, не выключая мотора, захлебывающегося на тихих оборотах, подходит к высокому окну, на носочках поднимается, стучит. В темном окне появляется мерцающее Алино лицо.
— Кто там?
— Аля, выйди на минутку.
— Зачем?
— Выйди, покатаемся.
— Ты откуда?
— Из Лухтонова.
— Там что, катать некого?
— Выйди, Аль.
Молчание.
— Открой окно, Аль.
— Комары налетят.
— Ну выйди, Аль.
— Езжай домой, спать людям не мешай, и мне спать надо, не мешай.
Лицо скрывается. Захлебывается мотор. Парень стучит в окно. Еще раз стучит. Никакого ответа. Садится, с ревом уезжает. Другие женихи, заглушив моторы, следят из укрытий, из-за углов. Минута, другая — и новый подкатывает. Стучит. Опять Алино лицо. Молча смотрит в окно, ждет. Парень еще раз стучит, Аля не отзывается, стоит у окна, парень снизу не видит ее.
— Доктор! Мне нужно доктора!
— В чем дело? — отзывается Аля.
— Мне перевязать срочно.
— Кого перевязать?
— Меня.
— Что с тобой?
— Упал с мотоцикла.
— Когда?
— Только что, к вам ехал.
— Зачем ехал?
— На перевязку.
— А упал когда?
— Только что.
— Знаешь, что? Я сейчас дядю Мишу позову. — Отходит Аля. Молчание.
— Ну, Аля, ну честно, перевяжи. Аль! Аль!
Никакого ответа. Почесал голову, сел на свой мотоцикл, загудел. Две-три минуты — новый под окном. Каждому кажется, что именно он нужен Але, именно ему повезет. Стучит. Аля не отвечает.
— Але! Але! Слышите там? Мне врача надо. Тут врач живет?
— Ну что там еще?
— Врача нужно, дедушке плохо.
— Откуда вы?
— В Мызине живем, дедушке плохо.
— Что с ним?
— Плохо.
— Как фамилия?
— Козловы мы, дедушке плохо.
— У Козловых нету дедушки.
Легла Аля. Поканючил еще немного, уехал последний жених. Тихо над деревней. Красная луна взошла из-за леса. От пруда доносится грустное пиликанье Алексея Ликинского.
Утро. Аля принимает больных. Дверь приоткрывается, заглядывает старушка.
— Входите, бабушка, — говорит Аля, встает, встречает старушку. — Скажите вашу фамилию, бабушка, — спрашивает Аля, собираясь записать.
— Фамилия Сталоверова.
Бабушка все время улыбается или щурится так, словно улыбается.
— Сталоверова? Может, Староверова?
— Может, и так.
— А правильно как?
— Так-то. Как напишешь. Больно уж бабы наши хвалют тебя. Пойду, думаю, пожалюсь, больно уж бабы хвалют.
— Да что вы говорите, бабушка, — Аля краснеет. — Как зовут-то вас, бабушка?
— А так-то и зовут, бабушкой. А то еще бабкой.
— Ну а дедушка как зовет вас?
— Дедушко? И он так-то звал. Ты, говорит, бабка, помоги подняться, чтой-то хорошо мне стало, на солнышко хочу поглядеть. Одела его, помогла на свет выйти, сидим на скамеечке, а он все глядит, глядит, больно рад, что легче ему стало. Ну вот, говорит, поглядел, а теперь отдохнуть маненько хочу. Отвела назад, уложила, шубой накрыла. Хорошо, спрашиваю? Хорошо. К соседке пошла. Дедушко, говорю, мой встал, хорошо ему. Посидела там, прихожу, спит он. Хорошо, говорю, тебе? Не отвечает. Рука висит. Дедушко, говорю, ты чего, помер, что ли? А он не отвечает, холодный уже. А звал меня так-то, бабкой, а то еще бабушкой.
— Но имя-то есть у вас?
— Имя есть. Аня. Да ведь это давно было, — хихикнула старушка, и плачет, и смеется, веселая.
— Так вы одна живете? Смотреть за вами некому?
— Чтой-то? Есть. Дочка или сноха с мужем из Владимира приезжают, дров наколют, травы накосют, у меня коза есть. Летом приезжают.
— А зимой?
— Зимой одна. Дрова есть, коза есть, мне ничего не надо.
— А чем же вы зимой занимаетесь? Все сидите?
— Зимой читаю.
— Читаете? А что же вы читаете?
— Книжку. У меня, Аля, книжка есть, как Он выдворял их из рая, Адама и Еву. Взял господь за руки их и вывел из рая, идите, говорит, на землю, недостойные…
— Интересно. — Аля во все глаза смотрит. Ей действительно интересно, она только знакомится с людьми, не всех еще знает и поэтому разговаривает с ними подолгу, интересуется не только недугами и болезнями.
— Вот и познакомились, — говорит она. — А отчества не записала. Как ваше отчество?
— Гавриловна.
— Анна Гавриловна, теперь скажите, на что вы хотели пожаловаться? Что болит у вас?
— Болеть пока ничего не болит, а больно скучно мне, Аля. Одной скучно.
— Я к вам заходить буду, Анна Гавриловна. Вот прибор обещали починить, я вам тогда давление померяю.
— Ну спасибо, Аля, а то бабы наши больно хвалют тебя. — Старушка поднимается, собираясь уходить, и говорит: — И мне ты больно понравилась, Аля, спасибо тебе.
