Нечаев — высок, худ. Седая щетка усов на красно-коричневом, обожженном Севером лице, делала его похожим на артиста Жакова.
— Первый помощник Вехотко Аркадий Семенович, — представлял Петрищеву Нечаев. — Сегодня на вахте… Значит, предстоит рейс, а лучший отдых в выходной день…
— Капитан Петрищев, — и молодой капитан протягивал руку, — Анатолий Петрович. Рад, что будем плавать вместе.
— Штурман Свидерский Аркадий Васильевич. Заведет и выведет…
— Капитан Петрищев Анатолий Петрович. — И с гой же обаятельной интонацией: — Рад, что будем плавать вместе.
— Летчик нашего вертолета Кусаков… Митрнй. Иной раз ведет себя, будто он по крайней мере маршал авиации…
…Когда совершенно измученный Шульгин подбежал к ледоколу, трап был уже убран.
Заревел басовитый гудок. Шульгин кричал что-то, сложив руки рупором, а ничего не слышавший капитан Нечаев смотрел на него сверху, с мостика, и делал руками знаки: не понимаю.
Полоса воды между ледоколом и пирсом все увеличивалась…
Старшая медицинская сестра Маргарита Евграфовна Малюкина стояла у окна больничного кабинета.
— И еще, Маргарита Евграфовна, — говорила медсестра помоложе, — у нас дорожки в коридорах истрепались…
— Что делать, Наташа, — вздохнула старшая.
— Ведь Евгений Александрович обещал позвонить Скиденко.
— Не будет теперь Скиденко.
— Почему? — удивилась Наташа.
Маргарита Евграфовна поманила ее к окну — внизу, через больничный двор, шел взмыленный Шульгин, кренясь под тяжестью чемодана.
— Ой! — Наташины беленькие бровки скакнули вверх. — А чего ж он машину не вызвал?
— Потому что это Шульгин, — вновь вздохнула Маргарита Евграфовна. — Вам все ясно, Наташа?
Шульгин сидел за столом и с удовольствием завтракал жареной рыбой.
— Нечаев тоже… — жуя, бурчал Шульгин, обращаясь к жене, что причесывалась перед стенным зеркалом. — Сорок лет проплавал, а ведет себя, как пацан…
Она не отвечала. Морщилась оттого, что щетка с трудом продиралась сквозь ее густые, с рыжей искрой, волосы.
В окне был виден порт. Краны, издали похожие на доисторических длинношеих животных, подпирали низкое пасмурное небо.
Шульгин взял с книжной полки большой фотоальбом. Из чемодана достал и стал раскладывать на столе привезенные из деревни фотографии: родители — с ним и без него, лес, поля, река с отраженными облаками, дорога.
— Помнишь? — показал он фото с дорогой жене.
— Да уж, — невесело улыбнулась она, — там после дождя такая грязища, что трудно забыть.
— Не, — улыбнулся Алексей, — я не про то. Это ж знаменитая дорога. По пей татары на Европу шли. А из Европы немцы всякие наступали. Наполеон. Потом опять немцы. Старая Смоленская дорога…
Некоторое время он вглядывался в фотографии и, помолчав, продолжил:
— А наши, деревенские, по пей в город уходили. Учиться. Или в солдаты. И я уходил… Слушай! — Он вдруг перебил сам себя, смахнул в ладонь хлебные крошки и, подойдя к окну, высыпал их в птичью кормушку, висевшую снаружи. — А, может, действительно, бросить все к чертям собачьим. Уехать домой… Поступить на какие-нибудь курсы… Я ж не старый еще, — как бы оправдываясь, сказал он. — А ты бы там учительницей была. Не все ли равно, где учить? Дети — есть дети. Верно, а?
— Ты долго будешь нас мучить, Шульгин? — устало спросила Ирина.
— В каком смысле? — изумился он.
— В прямом.
— Да что я такого сделал? — совсем по-детски спросил Шульгин.
— Ничего, — грустно ответила Ирина. — В этом все дело. И я не хочу, чтоб наш сын тоже ничего не сделал к сорока годам. Слава богу, что он хоть видит тебя не часто.
— Погоди… — как от боли поморщился Шульгин. — Почему — ничего? Я же…
— Операции делаешь хорошо? — перебила она его. — Даже случается, отлично делаешь, да? Ты это хотел сказать? — Лицо ее стало жестким. — На то ты и врач. И если бы ты делал их плохо, это было бы просто преступлением…
— Да что я еще-то должен делать?! — почти закричал он.
— Подумай, — вздохнула она. — Получается, как в старой байке, Шульгин: вся рота идет не в ногу, лишь один поручик идет в ногу. И еще подумай, почему ты, способный человек, а все на вторых ролях.
— Я, понимаешь ли, не в театре, — закипая раздражением, начал Шульгин, — и ролей никаких не играю…
Он опустил глаза и все бездумно перебирал фотографии: лес, поля, родители, река с плавающими в ней облаками, дорога…
И снова — дорога, река…
Издалека, из-за затянутого белесой мглой горизонта, донесся тугой, гулкий удар. Затем еще, еще…
— У военных учения, — сказала жена, — вчера по радио объявили.
У входной двери позвонили, пришел Прокофьич, сосед, громадный человек, губастый и басовитый.
— Здоровенько, Лексей, — Прокофьич присел на подставленный Ириной стул. — Дельце у меня к тебе, Алексей Васильевич… У дочки, у Маринки, свадьба завтра… Спиртиком у тебя нельзя ль разжиться? Ты погоди, — ожидая возражений, Прокофьич упреждающе поднял руку. — Мне шурин с Анадыри канистру везет, а погода, как назло, нелетная. Так что уж выручай, сосед…
— Алексей! — нарушила неловкую паузу Ирина.
Он вышел к ней в другую комнату.
— Тебе не стыдно? — жарким шепотом начала она. — Ты ж Маринку вот с таких… — она показала чуть от пола, — знаешь.
— Так не мое же, — Шульгин умоляюще прижал руки к груди.
— Так Прокофьич отдаст.
Внезапно резко зазвонил телефон. Шульгин кинулся к нему, как к спасителю.
— Так ты… если сможешь, — Прокофьич поднялся и направился к двери. — Я вечерком тогда…
Шульгин кивнул ему как-то неопределенно и поднял трубку. По привычке взглянул на часы — 8.01.
— Шульгин слушает. Здравствуйте, товарищ контр-адмирал. Ясно. Конечно, будем готовы. — И зажав мембрану, повернулся к жене: — К нам корабль с пострадавшим идет. Требуется срочно хирургическое вмешательство.
— Чаю попей. Когда они еще придут.
— Ты уж мне лучше в термос, Иринушка.
— А почему военные моряки сюда? — спросила жена, отвинчивая крышку термоса. — У них же и врачи и госпитали…
— Мы ближе, понимаешь? А парню очень худо.
8.01. Военный аварийно-спасательный корабль «Витязь», приземистый, похожий спереди на ширококостного, упрямого здоровяка, шел полным ходом.
Тяжелые волны поднимали его к серому, низкому небу, сочащемуся противной мелкой изморосью, и снова бросали вниз резать форштевнем густую, плотную воду.
Под порывами студеного ветра на снастях дрыгались сосульки. Срывались и расшибались в мелкую пыль о стальную палубу.
Красный столбик спиртового термометра полз вниз.
Пошел снег. Вернее, налетел, будто кто выстрелил.
Командир корабля, капитан-лейтенант Гаркуша, натянул на глаза козырек фуражки, с которого соль давно сняла нарядный лаковый глянец.
— Пятнадцать градусов влево, — сказал Гаркуша помощнику.
— Есть пятнадцать градусов влево! — откликнулся тот.
Гаркуша тронул помощника за локоть, извещая, что уходит, и стал спускаться с мостика. Помощник понимающе посмотрел ему вслед и невесело вздохнул.
…В тесном кубрике восемь матросов, широко расставив ноги и плотно вжавшись в холодные клепаные стены, держали на весу за веревочные концы несколько надувных матрацев, связанных наподобие люльки. В этой люльке лежал Миша Королев, бледный, до горла укрытый одеялом.
Гаркуша снял щегольские, тонкой кожи, перчатки и, с трудом разминая онемевшие пальцы, поднес их к губам. Глядя на раненого, с придыханием дул, согревал руки.
По другую сторону люльки стоял пожилой фельдшер Максимыч, прощупывал пульс раненого Королева.
— Давление скачет, товарищ капитан-лейтенант, — удрученно сказал фельдшер, когда Гаркуша вопрошающе посмотрел на него. — А так Королев молодец, не стонет даже…
Качка усиливалась.
Гаркуша, упершись для устойчивости в плечо ближайшего матроса, склонился над Королевым. Тот медленно открыл глаза. Увидев командира, попытался подняться.
— Ты что? — Гаркуша положил ему руку на лоб, прижимая к подушке голову раненого. — Что ты, Королев! Тебе, брат, надо лежать.
— Товарищ капитан-лейтенант, — тихо, с трудом проговорил Королев. — Вы уж извините… Так получилось…
— Что ты, — Гаркуша проглотил внезапный комок. — Вот поправишься… В отпуск поедешь…
— Мне еще не положен… отпуск… — И после паузы, прикрыв глаза, с надеждой сказал: — Очень жить хочется, товарищ капитан-лейтенант…
Гаркуша как-то нелепо дернул головой, повернулся и вышел из кубрика. Фельдшер заторопился за ним.
— Пульс учащается, товарищ капитан-лейтенант, — встревоженно заговорил он. — Боюсь, как бы не начался отек легкого…
— Сколько он продержится? — спросил Гаркуша.
— Не знаю, — ответил фельдшер. — Располосовано, не дай и не приведи… Может, часа два-три. На молодость вся надежда.
