Город Марии Магдалины у моря. Так назвали это место греки, переехавшие более двухсот лет назад из Крыма в приазовские степи. Они же превратили город в большой торговый порт, где швартовались пришедшие со всего мира корабли…
Из окон Вериной квартиры был виден «лисий хвост» — вонючий желтый дым, выходящий из труб коксохимического комбината. Над другими трубами вилось голубое газовое пламя. На него приятно было любоваться ночью. Оно выглядело, как костер в небе…
Два металлургических завода сливали в море раскаленный шлак и производили сталь плохого качества, которая ржавела так быстро, что ее отказывались закупать братские социалистические страны, в том числе и Китай…
Люди, работавшие на заводах, пользовались привилегиями: в цехах им раздавали пакеты с продуктами, они раньше уходили на пенсию. Мужчины, например, в пятьдесят лет. После чего они довольно быстро умирали.
Прощались с ними долго и с почестями. Носили гроб по улицам, разбрасывали цветы… Впереди процессии обязательно шел человек с красным флагом. Оркестр фальшиво исполнял похоронный марш Шопена. И этот скрежет, который трудно было назвать музыкой, стал так же привычен, как клекот горлицы по утрам в каштане во дворе…
Огромное городское кладбище располагалось на склоне холма. Последние сбережения выкладывали жители города на посмертные памятники. Высокие черные мраморные плиты, гранитные надгробья с изображением ушедшего от нас человека, монументальные чугунные ограды. Возможно, покойный никогда в жизни не решился бы истратить сам на себя такие большие деньги, сколько было потрачено на ненужный ему сейчас монумент безутешными родственниками.
В Пасху кладбище кишело людьми. Они гордились собой — никому не было стыдно за «свою» могилу перед соседями…
Выпивали, горевали, иногда перебрасывались отдельными репликами с лежащими под землею…
И опять никак нельзя было избежать взглядом раскинувшийся под холмом, от края до края горизонта, завод. Всюду преследовали эти чадящие серые трубы… Унылые ржавые котлы… Пропыленные заводские постройки…
Они как бы перетекали друг в друга. Кладбище в завод, завод в город… И обратно — город в завод, завод в кладбище… Это была западня…
На дворе стояла небольшая детская карусель. Вера азартно бегала по кругу, подталкивая сиденья, а дети не давали ей отдохнуть и все кричали:
— Быстрей! Быстрей!
Вечерело. Жара начинала спадать.
Детей постепенно становилось все меньше. Одних забирали родители, другие уходили сами. Наконец осталась одна только девочка Оксана.
— Хочешь, я тебя покатаю? — спросила она Веру.
— Нет, давай так посидим, — ответила Вера. — Что ж мама твоя не идет?
— Сейчас мама меня купать будет, а я утку…
Вера смотрела, как из подъезда стали выходить к парням девушки и пары медленно разбредались в разные стороны.
В беседке у подъезда зажгли свет, и мужики, сидящие вокруг стола, снова принялись стучать, играя в домино.
Слышнее стали смех, музыка, ругань, а также призывы к атаке и свист пуль, раздававшиеся из телевизора.
Решительно прошагала ватага мальчишек — человек двенадцать с палками. За ними бежал мальчик лет девяти, держа в руках раздобытый где-то руль от детского велосипеда.
К Вере подошел ее бывший одноклассник Андрюша.
— Чего же ты с ними не пошел? — насмешливо спросила Вера, кивнув вслед мальчишкам.
— Надоело, — ответил он. — Мне вызов пришел из мореходки. Ехать скоро… — Он посмотрел на Веру. Она была бесстрастна.
За белобрысой Оксаной пришла мать.
— Спасибо, — сказала она Вере и добавила, вздохнув: — Очередь была за сосисками… А я заняла за сосисками и в кассу. Кассирша ушла, и моя очередь за сосисками прошла. Надо было идти в другую кассу и опять становиться в очередь…
Наконец мама с дочкой побрели домой, и Андрюша сел на место девочки.
— Мне ребята голубятню отдать хотят. Их в армию забирают…
— А ты возьми для матери. Змей же ты ей оставлял, когда мы в колхоз ездили… Вернешься, голуби будут толстые!
— Так ребята раньше меня вернутся… Помнишь, у тебя на шкафу белый голубь жил. Ты его боялась — он по ночам урчал. Куда ты его дела?
— Тетке отнесла. Она суп сварила… Ну что ты на меня так смотришь!!!
— Чтоб лучше помнить.
— Перестань!
— Тебя сегодня ругали?
— Нет.
— Я слышал, когда отец твой приезжал…
— Зачем тогда спрашиваешь?
Помолчали.
Весь год лицо у Андрюши было усыпано крупными прыщами. От них оставались небольшие шрамы. Сейчас прыщей стало меньше. Видно, дала ему какая-то сердобольная. Допустила до своего тела.
Но Андрюша любил Веру!
Кроме того, он был еще и самолюбив. И самолюбие его страдало. Страдало оттого, что так страстно любимая им Вера не хочет с ним трахнуться. Но, с другой стороны, он внутренне уважал себя. Вот она — не хочет, а он ее все равно любит. Сидит вечерами с ней, разговаривает, а не тащит грубо в подвал или там в кусты…
— Мне кассету принесли, — сказал Андрюша.
— Ну?
— Пойдем, видак посмотрим?
Вера встала.
— Ко мне? — с надеждой спросил Андрюша.
— В парк.
Он растерялся:
— Там же драться будут.
— Ну и что… Веселее, чем так сидеть… Подожди, я переоденусь.
Толика поймали возле Доски почета.
Он пытался отбиться, но это было бесполезно. Он — один, а их — пятеро. Получив пару пинков под зад и несколько увесистых тумаков по голове, Толик нашел в себе силы вырваться и убежать. Вдогонку ему бросили хлопушку. Она взорвалась, распугав птиц на бульваре.
Танцплощадка находилась в глубине парка. Андрюша и Вера молча шли к ней по аллее. Кусты по бокам жили таинственной жизнью. Там курили, негромко переговаривались и постоянно перемещались с места на место, треща сучьями. Над деревьями возвышался силуэт «чертова колеса», поскрипывала цепями карусель под названием «Ветерок».
У танцплощадки стояли группами мальчишки, которые не достигли возраста, дающего право на вход. Милиционеры гнали их, они отходили на несколько шагов, останавливались, возбужденно оглядываясь по сторонам.
На эстраде стояли динамики, гремевшие музыкой. Толпа танцевала безрадостно и сосредоточенно.
Андрюша и Вера купили билеты и вошли под пристальными взглядами дружинников и милиционеров с собаками. У нескольких милиционеров на боку висели рации, из которых выплескивался чей-то бурчащий невнятный голос.
Андрюша нервничал. Разгоряченный, избитый, Толик умылся у питьевого фонтанчика, подошел к Вере и пропел:
— Вера, Вера, Верочка! Тоненькая веточка… — Обнял ее, отвел от Андрюши: — Доллары где?
— Потеряла, — ответила Вера.
— Сдурела, да? — растерялся Толик.
— Отстань.
— Продала?
— Потеряла!
— С ума сошла! Кто ж доллары теряет?!
— Не надо было их ко мне в сумку пихать!
— Да! Надо было с ними в милицию ехать! Чтоб мне еще и валютное дело пришили!
— Отстань!
— Ну что ты наделала!.. Вер, это же Чикины доллары! Он счетчик включит, а у меня нет денег. Чика из рейса придет — зарежет!
Им под ноги бросили хлопушку. Она взорвалась. Плеснуло синее пламя.
— Козел! — выругался Толик и побежал туда, откуда хлопушку бросили.
Вера села на скамейку рядом с Андрюшей.
— Чего ему? — спросил Андрюша.
— Ничего, — ответила Вера.
На площадке появилась подруга Веры Чистякова. Самый близкий человек. Она учила Веру, как одеваться со вкусом и как надо жить.
У Чистяковой не было отца, и денег часто не хватало. Где-то в конце девятого класса она начала ходить в порт. Там, у шлагбаума, она обсуждала с другими девушками, где какая «коробка» стоит и когда она причалит. «Коробками» называли корабли. С кораблей сходили на берег матросы. Чистякова вступала в контакт только с иностранцами. Для этого у нее были английский и итальянский разговорники, изрядно потрепанные, и импортные презервативы по рублю штука.
Расплачивались с ней по-разному: когда сигаретами, когда вещами, когда долларами. Доллары уходили хорошо — по десять рублей.
В порт Чистякова ходила раз или два в неделю. Ей хватало. Но иногда приходилось иметь дело с довольно отвратительными типами.
«И не противно тебе?» — спрашивала Вера. Чистякова улыбалась своими перламутровыми губами: «Противно. А что поделаешь? Тебе деньги понадобятся, и ты пойдешь».
Вера знала — Лена права. Многие так делали…
Так же, как и Вера, Чистякова мечтала о чистой, светлой любви. Приходила на танцплощадку в надежде встретить того — единственного и неповторимого… Вместе с Верой отнесла свои документы в училище связи…
— Лена! — махала ей рукой Вера. Всеобщее возбуждение передалось и ей. Вере нравились ожидание и тревога, которые испытывали окружающие.
